«You are my only chance that I have at surviving...»

***

Это был последний год учёбы в английском пансионе. Уже летом он должен был вернуться домой, в Нью-Йорк. Хэрри смотрел за окно кабинета, в котором проходили занятия, на кампус и думал о том, что он впервые встретится с отцом за столько лет. Норман был человеком с тяжёлым характером — жёстким, целеустремлённым, гордым, даже в некотором роде деспотичным. Жить с ним в детстве казалось невыносимо. Не то чтобы отец и сын часто виделись... Норман переложил с себя всю ответственность за воспитание ребёнка на плечи дворецкого Чарльза и няни Мэлрой, а сам целиком и полностью погрузился в работу. Но когда он возвращался домой, Хэрри не слышал от него ни одного доброго слова. В сущности, он не слышал от него ничего, кроме упрёков. “Когда ты перестанешь заниматься ерундой и займёшься чем-то более серьёзным? Сколько уже можно этих бесконечных игр с мячом? Неужели тебе мало тех вещей, что ты перебил в доме? Дети твоего возраста и круга давно носят костюм. На тебе же вечно всё горит, как на каком-нибудь оборванце. Я зарабатываю деньги не для того, чтобы спускать их каждый месяц на новую одежду для тебя. Начни с уважением носить то, что тебе покупают, и одевайся уже, ради бога, согласно нашему семейному статусу! Хватит этих позорных шортиков и маечек, в которых тебя легко спутать с сыном кондитера из бедного квартала. Ты уже взрослый. Веди себя соответственно возрасту”. Хэрри молча слушал и послушно кивал, не поднимая головы и беззвучно глотая слёзы — если бы отец заметил, что он плачет, то наверняка сильнее отчитал бы его или, что ещё хуже, поднял бы на смех. Возражений Норман не принимал. По его мнению, Хэрри ещё не дорос до того возраста, чтобы иметь право пререкаться с отцом, поэтому любое возражение с его стороны рассматривалось последним как дерзость и приводило к наказанию (лишению ужина, просмотра телевизора или игры в мяч во дворе, запиранию в комнате и урезанию бюджета на любимые Хэрри развлечения вроде приставок и компьютерных игр). Хэрри было всего шесть, и подошвы его обуви едва доставали носками до пола, когда он сидел на высоком стуле за обеденным столом вместе с отцом. Нормальные дети его возраста всё ещё играли в салки во дворе, бегая вокруг дома и валяясь в траве, и возвращались с улицы полностью устряпанными и перепачканными грязью с головы до ног. Но Хэрри рано дали понять, что он далёк от нормального ребёнка. К семи годам он совершенно перестал играть, прилежно изучал учебники к школе и изо всех сил старался повязать галстук ровно своими неслушающимися и ещё неловкими детскими пальчиками. Он выучил, как следует сидеть, ходить, говорить, обращаться к людям и отчаянно надеялся, что это хоть немного сломает лёд в отношениях между ним и отцом. Но этого не произошло. Норман по-прежнему не замечал искренних попыток сына ему понравиться, и вместо этого находил всё новые поводы для упрёков. Хэрри был одинок. Он не играл с детьми своего возраста на улице, потому что отец считал это занятие недостойным. У него была возможность знакомиться только с теми ребятами, что приходили к ним в дом вместе со своими родителями, приглашёнными Норманом на ужин, чтобы заключить очередную сделку. Но, как правило, это были точно такие же, как Хэрри, немногословные и заторможенные дети, больше обеспокоенные соблюдением установленных рамок приличий, нежели дружбой и играми. Только Чарльз проявлял к Хэрри сочувствие, но он был слишком стар и, к тому же, вечно занят делами по дому, чтобы играть с ним. Несколько раз он, украдкой приоткрывая дверь в комнату Хэрри, невольно наблюдал за тем, как тот сидит в своём шикарном, пошитом на заказ, детском костюмчике на краю кровати и бесцельно крутит в руках баскетбольный мяч, затуманенным взглядом уставившись на фотографию в рамке, стоявшую на столе. Фотографию его мамы. Хэрри любил эту фотографию больше жизни. Он бы не расстроился, даже если бы их дом внезапно ограбили, оставив внутри только голые стены. Но если бы случайно пропала эта фотография, Хэрри бы по-настоящему убивался. Для него этот снимок значил гораздо больше, чем самый изысканный гарнитур или вещи, купленные в дорогих бутиках. “Ваша мама знала, что умрёт, — однажды поделился с ним Чарльз. — У неё были поздние роды, протекавшие с осложнением, но она так отчаянно хотела подарить вам жизнь, что не послушалась врачей, в своё время посоветовавших ей прервать беременность. Она всегда говорила: «Мой мальчик непременно увидит свет!» Она вас очень любила. Мне кажется, только мысль о том, что после своего рождения вы никогда не будете ни в чём нуждаться, толкнула её на этот отчаянный шаг. Ваша мама понимала, что даже если умрёт, вы не останетесь ни с чем: у вас всегда будут дом, отец, надлежащий уход и возможность получить хорошее образование. Не все дети с рождения обладают подобным. Она хотела для вас только лучшего, Хэрри”. “Спасибо, Чарльз”, — мальчишка кивнул в ответ, не поднимая лица: он боялся, что в этом случае дворецкий увидит мокрые разводы на его щеках и случайно расскажет об этом отцу. Мама была права во всём, за исключением одного. Да, Хэрри владел многим из того, что не было доступно другим детям, но он же был лишён того единственного, что имели абсолютно все, кроме него: материнской любви. И Хэрри был бы счастлив променять все блага мира на одно лишь это. На ощущение нужности кому-то. На чувство, что его любят просто так, без условий. Что его вообще любят... А полгода спустя Хэрри пошёл в школу и познакомился там с сыном папиного сотрудника, Ричарда Паркера, — Питером. Пожалуй, это первый и, возможно, единственный друг Хэрри, который у него когда-либо был. Несмотря на то, что Ричард Паркер работал на том же предприятии, что и отец Хэрри, семья Питера жила небогато. По крайней мере, каждый раз, когда Питер оказывался у Хэрри в гостях, он вёл себя так, словно попадал в музей. ... — Что это за штука? — Пит ткнул пальцем в механическое устройство, занимавшее половину комнаты Хэрри. Обоим мальчикам было лет по восемь. — А, это... Симулятор сёрфинга. — Хэрри включил кнопку на приборной панели и вспрыгнул на возвысившуюся платформу. Устройство загудело. — Мой отец летом уезжает в Лос-Анджелес подписывать очередной контракт с дочерней фирмой и берёт меня с собой за компанию на западное побережье. Он купил мне это, чтобы до лета я научился стоять на доске. Его корпорация производит эти аппараты как спортивный инвентарь для центров подготовки профессиональных сёрферов. Они стоят почти миллион! Пока Хэрри говорил, платформа, на которой он стоял, откланялась то вправо, то влево, и то и дело меняла высоту. — Здесь несколько режимов, как у беговой дорожки. Хочешь попробовать? У Питера загорелись глаза. — А что надо делать? — спросил он. — Ничего особенного, — Хэрри спрыгнул с платформы и поменял скорость её движения на более медленную. — Просто постарайся удерживать равновесие во время лавирования и не упасть. Он помог Питеру взобраться наверх и тут же ощутил, как тот отчаянно вцепился ему в руку, ища поддержки. Двигающаяся под ним платформа наклонялась и раскачивалась, имитируя океанские волны, и Питер, округлив глаза, изо всех сил сгибал колени, подстраиваясь под её ритм. Хэрри чуть было не засмеялся, увидев, как сильно он старается, но передумал, мысленно рассудив, что Пит может и обидеться на него за это. С трудом продержавшись две минуты, Питер, наконец, спрыгнул, и Хэрри отключил устройство. — У тебя получается намного лучше, — вдохновенно признался друг. — Это потому что я тренируюсь на ней уже полгода, — сказал Хэрри. — Но я всё ещё боюсь включать режим высоких волн. Отец запретил мне пользоваться им, чтобы я не получил травму перед поездкой, потому что в этом режиме ты пытаешься держать равновесие очень высоко над полом — практически в воздухе... И упасть с него проще простого. Питер кивнул. — Ты можешь приходить ко мне и тренироваться тоже, — благородно предложил Хэрри. — Сомневаюсь, что в ближайшее время я поеду на западное побережье, — робко отозвался Пит. Достаток его семьи сильно отличался от достатка семьи Хэрри, и он до сих пор чувствовал себя несколько стеснённым в средствах в присутствии друга. — Ерунда! — отмахнулся Хэрри. — Я могу попросить своего отца, чтобы он взял твоего с собой в командировку. Тогда мы поедем вместе! — Не нужно, — Питер убрал руки за спину. Он говорил это не потому, что не хотел ехать, а потому что знал, что Хэрри на самом деле не сможет повлиять на решение своего отца, а Пит не желал, чтобы его друг в будущем чувствовал себя перед ним виноватым. Питер, хоть и был не старше Хэрри, всё же оказался не по годам умным и сообразительным ребёнком. То, что отношения между Хэрри и его отцом не ладятся, он понял ещё в день знакомства с Хэрри. Каждый раз, когда тот заводил речь про своего отца, то становился несколько отстранённым, словно замыкался в скорлупу. При этом в его голосе не слышалось ничего, кроме холодной почтительности. Это разительно отличалось от отношений Питера с собственным отцом. Ричард Паркер, несмотря на то, что был серьёзным учёным, никогда не отказывал себе в возможности подурачиться с сыном. Вечерами он и его жена Мэри (мама Питера) вместе садились у камина и раскладывали карту настольной игры «Остров Сокровищ», где Питеру почти всегда доставалась роль Джима Хокинса, Мэри — доктора Ливси, а Ричард Паркер одинаково хорошо играл как за Билли Бонса, так и за Джона Сильвера и капитана Флинта. Всего однажды Хэрри был ненароком втянут в эту игру, когда пришёл в гости к Паркерам с ночёвкой, отпросившись у отца, у которого на этот вечер была запланирована важная деловая встреча в другом городе, из-за чего Норман вынужден был согласиться. (К тому же, в его представлении Паркеры были самыми надёжными людьми после Чарльза, кому он мог без проблем доверить сына). Первое время Хэрри держался в стороне, как обычно. Но родители Питера довольно быстро расположили его к себе, и в итоге Хэрри закончил тем, что играл в «Остров Сокровищ» вместе с семьёй Паркеров, отыгрывая Бенджамина Ганна — молодого пирата и лучшего друга Джима Хокинса. Однако, несмотря на всё гостеприимство родителей Питера, Хэрри ещё никогда в жизни не чувствовал себя настолько чужим и не вписывающимся в общую атмосферу, как в тот вечер. Семья Питера была эталоном семьи — семьи настоящей, в которой всем заправляли крепкие узы единства и безграничной любви. На этом фоне Хэрри только острее чувствовал свою ненужность и отсутствие подобных согревающих отношений в своей жизни. Он никогда никому не завидовал и считал зависть плохим и “недостойным” чувством (как выражался его отец), но ничего не мог с собой поделать. Это ощущение гадким скользким угрем вилось у него в груди весь вечер, пока он наблюдал за тем, как Паркеры общаются со своим сыном, и Хэрри практически возненавидел себя за то, что в глубине души злился на Питера из-за этого. Пит был невероятно добрым и абсолютно альтруистичным человеком. Вдобавок ко всему, внимательным другом. Завидовать ему — всё равно что опускать себя до уровня злобного и эгоистичного создания. Отец никогда не давал Хэрри повода думать о себе хорошо: в его глазах Хэрри был полон недостатков — “недостаточно” умён, “недостаточно” спортивен, “недостаточно” зрел. И Хэрри был преисполнен отвращения к самому себе, обнаружив, что он, к тому же, ещё и завистлив к чужому счастью. Это заставило его почувствовать себя совершенно неуютно в компании таких светлых и тёплых людей как Паркеры. Хэрри с огромным трудом пережил эту ночь и старался больше никогда не приходить к Питеру в гости, чтобы это постыдное чувство не пробудилось в нём вновь. Ему сложно было объяснить это другу, не упоминая главного мотива, поэтому он каждый раз отговаривался тем, будто отец отказывается его отпустить. А когда им обоим с Питером исполнилось по девять лет, случилось страшное: родители Питера погибли в авиакатастрофе, произошедшей с ними, когда они отправились в рабочую поездку. Вот так, в мгновение ока, Питер остался сиротой. Больше чем его, это событие шокировало Хэрри. Он не хотел даже думать о том, что отчасти повинен в этом, и что его дурацкая низменная зависть могла послужить причиной трагедии. Да, считать так было довольно наивно, но Хэрри всё ещё являлся девятилетним мальчишкой, глупо верящим в то, что можно убить кого-то только силой мысли. И он почти не сомневался в том, что сделал это. Наверное, именно поэтому первым, что он сказал Питеру, когда увидел его в следующий раз, было: “Прости меня”. Питер принял это за соболезнование, но Хэрри искренне просил прощения. Он плакал, размазывая слёзы по лицу, и изо всех сил обнимал друга на крыльце школы, чувствуя себя по-настоящему виноватым в том, что произошло. В отличие от него Пит не проронил ни звука, мужественно стискивая кулаки и неподвижно стоя на месте, точно застывший валун. Он всё ещё не мог прийти в себя и смириться с тем, что отныне его семьёй станут тётя и дядя, и что он больше никогда не увидит любимых родителей. Но реакция Хэрри помогла ему. Хэрри сочувствовал Питеру так, как не сочувствовал никто другой. Он словно выплеснул наружу все те чувства и эмоции, которые обуревали самого Питера изнутри, и это сблизило их ещё больше, чем раньше. Они будто за одно мгновение стали роднее друг другу. Всю его короткую жизнь Хэрри сопровождал тоскливый мир одиночества, поэтому он больше, чем кто-либо, сознавал, каково Питеру было оказаться в этом мире — особенно после той светлой и преисполненной радости жизни, которую подарила ему его семья. Хэрри рыдал и обнимал Питера за плечи, стоя на ступенях школы. С того дня Питер стал для него намного больше, чем просто друг. Он стал для него почти братом. И мальчики провели целый год, будучи неразлучными, до тех самых пор, пока отец Хэрри не сделал заявление. ... — Ты хочешь, чтобы я — что? Хэрри решил, что ослышался. — Ты поедешь учиться в Оксфорд на семь лет, — холодно повторил отец. — Будешь жить в пансионе вместе с другими детьми твоего круга. Это пойдёт тебе на пользу. — Но... я не хочу. — Я не спрашиваю тебя, хочешь ты того или нет. Заявление принято, а значит, сегодня же ты соберёшь свои вещи и отправишься туда. Это самое престижное и квалифицированное место для получения образования во всём мире, закончить одну из его частных школ или колледжей — большая привилегия. По окончании ты сможешь стать кем угодно, от директора фирмы до известного учёного. Дети из всех выдающихся семей учатся там, и я не хочу, чтобы кто-то думал, будто наша семья не настолько выдающаяся, чтобы не отправить тебя учиться с ними. К тому же, учёба за границей расширяет кругозор и помогает завести много полезных знакомств на будущее. — Но... как же Питер? — Хэрри чувствовал, как слова застревают у него в горле, готовые вот-вот уступить место натиску слёз, душивших его изнутри. Норман пренебрежительно закатил глаза. — Я говорю о твоём будущем, а ты продолжаешь цепляться за мелочи. Пойми, Питер никогда не был частью твоей жизни, он всего лишь преходящий элемент. Нельзя хвататься за людей, тем более за первых попавшихся. У тебя будет ещё много друзей. Можешь завести себе даже собственный клуб в пансионе. Забудь про Питера. Уверяю тебя, он забудет о тебе точно так же. — Враньё! — вырвалось у Хэрри, и он ощутил, как быстро колотится сердце у него под рёбрами. Норман посмотрел на сына с некоторым чуть заметным удивлением: уже довольно долгое время тот не позволял себе спорить с ним, не то что повышать голос. — Я делаю как лучше для тебя, — спокойно сказал он, стараясь совладать со своими эмоциями. — Всё ты врёшь! — вскинулся Хэрри. — Ты делаешь это для себя! Ты всегда всё делаешь для себя! Ведь так удобно отправить меня за границу, чтобы я не мешался здесь, не путался у тебя под ногами!.. Раздался звонкий шлепок. Кричащего Хэрри мгновенно отрезвила пощёчина, больно обжёгшая кожу — на лице остался красный след. Норман с презрением и ледяной злобой смотрел на сына. Схватившись за горящую от удара щёку, Хэрри со слезами на глазах бросился в свою комнату. Он ненавидел своего отца — ненавидел так сильно, что, кажется, впервые в жизни осознал, насколько глубоким может быть это чувство. И в то же время Хэрри боялся его. Десятилетний мальчишка — ничто перед властным и влиятельным директором фирмы, являющимся авторитетом как у себя в стране, так и за рубежом. Мнение Хэрри как мнение несознательного ребёнка просто не будет учитываться, поэтому он не мог всерьёз воспротивиться отцовской воле и был вынужден отправиться в Англию. У него просто не было выбора. Ему так и не дали попрощаться с Питером перед отъездом. ...И теперь, спустя семь лет, срок обучения подходил к концу, и Хэрри снова должен был вернуться в Штаты. В то богатейшее в мире здание, которое он никогда не считал своим домом. — Мистер Осборн! — в третий раз громко позвала его учительница, с явным неудовольствием отметив, как один из её лучших учеников по-прежнему пялится в окно, пропуская все слова мимо ушей. — Да, мэм. — Очнувшись, Хэрри поднялся. На покачнувшемся от движения пиджаке блеснула эмблема элитной частной школы. — Будьте любезны, рассчитайте балансовую прибыль и уровень рентабельности реализованной продукции предприятия с годовым доходом в десять миллионов долларов, себестоимостью реализованного товара в девять миллионов восемьсот восемьдесят тысяч, при доходах от внереализационных операций в сто сорок две тысячи долларов и расходах — в двести. При этом прибыль от реализации материальных ценностей составляет примерно около двадцати пяти тысяч долларов. Хэрри мысленно воспроизвёл в уме операцию с числами. — Балансовая прибыль предприятия в таком случае составит восемьдесят семь тысяч долларов, а уровень рентабельности продукции — 0, 012% процента. Учительница смерила его пристальным взглядом. — Это верный ответ, — сказала она наконец и посадила Хэрри на место. Оставалось всего пять минут до окончания факультатива по менеджменту и лишь пять дней до получения диплома. Хэрри с отличием окончил одну из самых престижных британских школ, а всё, что он получил в самый важный день своей жизни — день своего выпускного, — это присланную бутылку шампанского с открыткой, подписанной одним из секретарей отца, и уже знакомое чувство одиночества на фоне радостно фотографирующихся с родителями выпускников.