Догма Бдительного

В пыточной все было подготовлено для особого гостя. Инквизитор обсуждал с палачом необходимость добавления груза на ноги подследственного, когда, сколько. Деловито, как плотники могли бы обсуждать какое дерево лучше пустить на внешние стены дома, а какие на внутренние. Писарь затачивал дополнительные перья. За свою скромную карьеру он перевидал столько, что испытывал лишь скуку от своей рутинной работы. Единственный псионик в ордене, полноватая женщина чондатанка лет пятидесяти, отвернувшись к стене, курила. Она же была единственной, кто обратил внимание на вошедшего Командующего, стоило тяжелой обитой железом двери захлопнуться за ним. Его присутствие на допросах не было обязательным, инквизиторы Золотого Ока знали свое дело и в контроле не нуждались. Но сам Джейвен ощущал необходимость напоминать себе какой ценой доставались признания, чтобы не превратиться в бесчувственную холодную статую. Все чему Джейвена учили, все, во что он верил, все, что в нем еще не успело очерстветь, сопротивлялось необходимости пытать людей, находило пытку варварской, жестокой, противной богам и людям практикой. Каждый раз когда к ней приходилось прибегать, чтобы физически выбить из человека истину, в нем просыпался отец, не поднявший руку на сына ни разу и запретивший матери любые телесные наказания. Но других методов даже с применением магии было немного и каждый из них обладал своими недостатками. Любую магию можно обойти. А страх боли и увечий был действенным, как молоток. Провидение и сам Хельм заставили его когда-то заинтересоваться делом этой женщины, в котором все было кристально чисто и понятно. Тихая жена лесничего просто взяла в один день топор и зарубила спящего мужа. Поговорив с ней и узнав о ее таланте проникать в мысли людей, Джейвен понял, что избавит ее от любого приговора. Погрешность против закона ради того, чтобы оградить хотя бы часть невинных от пыток. Выбор был очевиден, а законы, по которым в иных случаях можно было рекрутировать приговоренных, все еще действовали.  — Не тяготит служба? — спросил Джейвен. Женщина пожала плечами и затушила окурок о каменную стену.  — Все лучше, чем болтаться в петле. Прочувствовав темную сторону правосудия на себе, она, как бы ее не пугала жестокость, держалась обеими руками за возможность отделить оговоренных и невинных от тех, кого ожидали Девять Адов. Сейчас от нее требовалась лишь ментальная защита других от Проповедника. Джейвен посмотрел протокол допроса, убедившись, что там записаны сегодняшнее число, имена подследственного и инквизиторов и поставлена отметка о том, что подследственный был ознакомлен с предстоящей ему процедурой. Каждому, кто попадал в руки инквизиторов Золотого Ока, перед пытками объясняли их суть в подробностях, только что не показывали. Делалось это исключительно для того, чтобы виновный мог признаться в своих прегрешениях и избежать ненужных страданий. Было очевидно, что на Проповедника это не произведет впечатления, но протокол соблюдался неукоснительно независимо от ожиданий. «А с этим монахом придется все делать максимально в соответствии с допускаемым церковью.» Растянувшееся под собственным весом нагое тело блестело то ли от пота, то ли от того, что его окатили водой. Джейвен обошел по дуге подвешенного на дыбе Проповедника — не разговаривать же со спиной — и спросил:  — Брат Винсельм, вы меня слышите? Глаз Проповедника проследил за паладином, выдав этим, что боль в буквально раздираемых его собственной тяжестью сухожилиях еще не перешла границу нестерпимой. Второй его глаз заплыл, посинел и не открывался. «Моя работа,» — с отвращением отметил паладин.  — Почему вы молчите? Вы называли меня кровожадным псом, лишенным милосердия, когда я не тронул вас и пальцем. Теперь же, когда вы испытываете невыносимую боль по моему приказу, вы молчите. Хотя не может быть лучшего времени, чтобы ваши прежние обвинения приобрели все признаки истинности. Неужели вам настолько неприятно говорить правду? Спина под стеганым поддоспешником покрылась потом от пламени стоящих рядом жаровен.  — Дьяволово отродье, — хрипло каркнул Проповедник. По краю сознания Джейвена скользнула мысль, что в оранжевом свете от жаровен он и правда может напоминать если не чистокровного баатезу, то одного из их потомков.  — Это тоже неправда.  — Клятвопреступник. Джейвен хмыкнул. Для терпящего муки человека, Винсельм оказался разговорчив.  — Падший!  — Да полно тебе, монах. Я не похож на светлый романтический образ благородного воина веры? А много ли таких ты видел? Может тебе, отрешенному от мирских забот, рассказать о пьяницах, о завсегдатаях борделей, о тех, кто исполняет ритуалы, не обращаясь ни сердцем, ни душой к своему богу? Ни один из них не отлучен от Церкви. Проповедник молчал, лицо его было в напряжении — от борьбы с болью, от попыток прорваться сквозь защиту от контроля, знал только он.  — А отлучат ли тебя, брат Винсельм? Насладившись переполненным ненависти взглядом, Джейвен кивнул инквизитору, чтобы начинал допрос. Палач подставил под ноги Проповедника специальный стул с изменяемой высотой — временную передышку, тем более жестокую, что каждый из присутствующих знал насколько краткой она будет, — подвесил пару тяжелых колодок к ступням и выбил стул. Проповедник дернулся. Вопль ударил по ушам. Услышать звук рвущихся связок было нельзя, но можно было представить. Каждые полчаса Проповедника снимали, иногда подлечивая заклинаниями и не прекращая осыпать вопросами. Прислонившийся к стене Джейвен успел провалиться в собственные мысли, частично отстранившись от криков и проклятий, пока не вскинул голову:  — Что ты сказал?  — Я сказал, пес, что я умру, но правду о моем друге не выдам, — сглотнув комок в горле, ответил Проповедник и продолжил почти сорванным голосом, — он оплатит сторицей мою смерть. Я рад стать мучеником ради очищения Обители от зла. От вас, втоптавших свою веру в грязь лжехельмитов!  — Запишите, подследственный признал свое участие в заговоре против церковной власти в Обители. Ответом был послушный скрип пера.  — Продолжайте, — бросил Джейвен инквизитору.

***

Подземная часть Собора могла сравниться размерами с наземной, но если Собор был возвышен, прекрасен и устремлен к небу, подземелья были его зеркальной противоположностью, уходившей прямо в Ад. Высокий потолок давил своими сводами, воздух казался густым как вода, светильники почти не разгоняли мрак. Алхимическая лаборатория возможно была самой приятной частью подземелий. Здесь не раздавались крики, не слышалось стонов, стенаний и проклятий. Властвовавший над этим оазисом спокойствия Халид йин Джирал эль Хидар просто не позволили бы чему-то столь приземленному отрывать его от работы. Лаборатория была его истинным лицом — чистота, прагматичность и возможность из ничего создать самые сильнодействующие зелья и яды. Посвятив немало лет передаче своих знаний целителя другим, брат Халид погрузился в исследования, подчас отвратительные, но позволявшие приоткрыть тайны исцеления недугов.  — Брат Халид? — Позвал Джейвен, оглядываясь в поисках хозяина лаборатории. Из-за ширмы вышел старик в алой рясе священника Хельма. Между мужчинами просматривалось какое-то отдаленное сходство — проистекавшее не от того, что оба принадлежали к народу Калима с его бронзовой кожей, изогнутой линией бровей и черными как смола волосами, а из-за жесткого цепкого взгляда человека, готового на многое ради достижения цели. Священник вытирал руки полотенцем. Помолчав пару секунд, промолвил:  — Пришел-таки. Кофе уже в бурду превратился. Подтверждая свои слова он подошел к резному, не сочетавшемуся с остальной обстановкой, столику, разлил по чашкам напиток и, отпив, поморщился.  — Как она? — вопрос паладина прозвучал резче, чем ему хотелось бы.  — Сядь. И прекрати переживать, я же не деревенский костоправ! — Сварливо ответил брат Халид. — Собрал я твоей девочке плечо обратно, калекой она не останется. Если у нее нет раздражающей привычки всех моих пациентов — только открыть глаза и тут же снова бежать в бой, — пожилой священник хмыкнул. — Но шрамы будут. Джейвен кивнул, глядя куда-то в сторону. Шрамы были наименьшей проблемой.  — И еще. Пока она в лечебном сне, найди среди своих аскарни сиделку. Сам понимаешь, правая рука у нее работать не будет какое-то время, ни одеться, ни умыться самой. Какую-нибудь крепкую, тихую девочку. Главное, без интереса к алхимии. Начнет соваться в мою работу — выгоню.  — Я понял.  — Кофе-то пей. Бодрость тебе нужна. Сейчас опять будешь днями не спать, пока с ног не свалит, — заметил священник. — Теперь к тому, зачем я тебя с утра звал. Джейвен отпил пряного кофе, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Последние часы он воспринимал окружающий мир словно через тонкую полупрозрачную ткань, приглушенно, без контраста, иногда с задержкой. Что-то подобное с ним уже было, тогда мир тоже упростился, но стал наоборот резче, громче. Отвратительнее. Тогда его, двадцатилетнего, бросало из гнева в горе и из горя в гнев, сейчас что-то просто болело внутри — надрывно, глухо, темно, напоминая непоправимо сорванный от крика голос. И как и тогда казалось никто ничего не замечал.  — Несколько дней назад здесь побывал вор. Не типичный воришка, оставляющий везде следы. Слишком хороший для нашего захолустья, чтобы быть местным.  — Что пропало? — Джейвен с трудом натянул личину хладнокровия и готовности к действию.  — Яд над которым я работал. Заклинаниями его действие снять нельзя. Паладин нахмурился. Подтекст сказанного из плохого на глазах становился катастрофическим.  — Как могло случиться, что у тебя похитил твою работу, а ты обнаружил это дни спустя?  — Ну если тебе надо знать… Я закончил яд и начал работу над формулой противоядия. И обнаружил пропажу, только когда первый вариант формулы был разработан, изготовлен и настало время его проверить. Джейвен допил кофе, глядя на осадок на дне чашки.  — Брата Сатарина им отравили?  — Да, — спокойно признал Халид, — по всем признакам, именно им. Запрешь меня в пыточных вместе с этим вашим Проповедником?  — Запру, — согласился Джейвен. — В этой лаборатории, пока противоядие не сваришь!  — Значит, мы друг друга понимаем. — удовлетворенно кивнул старик. — И если у тебя нет еще пары-тройки раненых, кого ты не готов доверить ильматари, я займусь тем единственным, что может отвратить приближающуюся катастрофу.

***

«Эва обладает удивительным талантом создавать уют где угодно.» В стоянке путешественников, в церковной келье, в подземной лаборатории язвительного старика. Джейвен смотрел в белое с обескровленными губами лицо женщины и вспоминал их возвращение после победы над Белафосом. На выходе из Трибоара отряд разделился — волшебники уходили в Лонгсаддл, дворфийка в Мирабар, а они вдвоем через невервинтерский лес к Лускану. Вернее, это Эвелин спешила в Лускан, а кратчайший путь лежал через дом собраний Золотого Ока. Они провели неделю в лесу, когда их не тревожили ни звери, ни утгардцы, ни дикие эльфы, ни раздражающие друзья Эвелин. Подъемный мост дома собраний они пересекли ближе к вечеру и она согласилась остаться на ночлег. Странное это было чувство — вернуться в свой замок, зная что он почти пуст, залит кровью братьев по ордену, и все это исключительно по его собственной вине. Вслух можно было винить кого угодно, но перед самим собой это было бессмысленно. Конечно, Отайрос и Леонан с оставшимися в живых рыцарями привели залы в порядок, похоронили павших, но Джейвен ловил себя на мысли, что ему все равно чудится запах крови и смерти повсюду. Наваждение развеялось, когда Эвелин спустилась в трапезную к ужину. Где, в каких закоулках походного рюкзака она прятала это платье? Идеально сидящее, коричнево-черное, закрытое. Без единой нитки вышивки и всей той ерунды, которой портные так любят украшать женскую одежду. С царственной осанкой она спускалась по лестнице, мягко улыбаясь его рыцарям. Явление богини Суни и то не произвело бы такого впечатления. Встали со своих мест все. Леонан выронил вилку. Гаррет прекратил мучить мандолину. Бивил, что ожидаемо от бывшего деревенского ополченца, открыл и забыл закрыть рот. Даже Отайрос, на двадцать лет старше их всех, повидавший и человеческих королев, и могущественных волшебниц, и эльфийских царевен, и — если не врал — даже нимфу, тихонько прошептал: «Ох ты ж…» Джейвен неосознанно, на вбитых матерью правилах этикета, пересек зал, подал спускающейся женщине руку и проводил ее до приготовленного для нее места за столом. Эвелин поклонилась, села и пожелала им приятной трапезы. Уныние и скорбь с лиц рыцарей смыло, как весенним дождем смывает до этого незаметную грязь. Джейвен запоздало понял насколько они нуждались в таком мимолетном, случайном напоминании за какой мир они все-таки сражаются. Наверное, он тогда был излишне угрюм, мрачен и молчалив для той атмосферы королевского пира из древних баллад в который превратился обычный ужин. Хотя его даже не раздражал Гаррет в который раз затянувший «Дракон по имени Кошмар». Ровно до момента, пока Эвелин, смеясь, не спросила не о красном ли это драконе, которого победило Золотое Око и чей череп прибит к воротам Лускана. «Невозможно отказаться от найденного сокровища. В делах сердца это верно более, чем в любых других.» — сказал как-то его отец, младший сын тетирского идальго, пересекший Тетир и Амн, чтобы встретить дочь калишитского торговца пряностями во Вратах Балдура. Его собственный сын, прошедший весь оставшийся путь до Невервинтера, к тридцати годам почти смирился с мыслью, что он будет последним в роду и его судьба умереть или в бою с какой-нибудь адской мерзостью, или подобно своему наставнику — на руках ученика. Не то, чтобы его не интересовал прекрасный пол, но когда он понял свое истинное предназначение, все остальное незаметно отошло на второй план. Требования тела утоляли куртизанки и редкие случайные любовницы, а душой и сердцем он принадлежал борьбе с демонической угрозой. . Он избегал вина и цедил одну воду в тот вечер, чувствуя, что может совершить ошибки, от которых потом только на меч кидаться. Как и положено, проводил благородную даму до ее временной спальни, закрыл за ней дверь, а потом проворочался первую половину ночи без сна, споря в своей голове с призраками отца и наставника, а вторую в крайне недостойных паладинского сана грезах. По крайней мере, теперь у него был ответ на вопрос какая женщина не побоится связать свою жизнь с охотником на демонов. Та, что может сама встретить демона без страха и победить. И гладя полупрозрачную руку Эвы, он мог уверенно сказать, что спрашивать себя надо было совсем о другом.