Догма Бдительного

— По правую от вас сторону располагается стол, к коему вы будете привязаны, дабы собственными метаниями вы не мешали палачу и, что немаловажно, не приносили себе дополнительных страданий. По левую сторону в жаровне накаляются щипцы, которыми и будет производится удаление ногтя. Удаление производится через зацепление края ногтя и медленное вытаскивание его из плоти пальца… Ознакомление подследственного с предстоящими ему процедурами шла своим чередом. Инквизитор находил в ней какое-то извращенное удовольствие, а может не оставлял надежды запугать Проповедника. В конце-концов, добровольное признание резко сокращало время, которое инквизитору было необходимо потратить на ведение следствия. Усталость играла дурные шутки с Джейвеном. Иначе он не мог объяснить, почему краем глаза видел стоящего рядом отца, такого, каким он был в молодости. Выражение суровых холодных глаз было единственным, что выдавало гнев Тармикоса-отца. «По проторенной тобой дороге пройдут многие. Тысячи воспользуются тобой как оправданием собственного зверства. Столетиями после твоей смерти невиновных будут пытать, калечить и убивать. Как имя королевы Шаани стало идиомой слабого, глупого правителя, так и тебя столетиями будут проклинать словами этого сумасшедшего монаха и само наше имя будет овеяно позором и дурной славой». «Пытки существовали задолго до того, как люди Торила освободились от порабощения Древними, задолго до того как народ Калима пересек грань между мирами. И задолго до того, как ты похитил мою мать из родительского дома». «Но именно ты довел это омерзительное действо до абсурда в его бездушии и черствости! Что эти объяснения как не насмешка над человечностью? Низость, фарс! Насилие над человеческим рассудком! Я учил тебя другому!» Джейвен отвернулся, надеясь молчанием отогнать непрошенное воспоминание.  — Можете еще заметить наличие там игл, использующихся в рашеменском варианте данной процедуры. Отличающейся от применяющейся на Побережье Мечей в деталях, но не воздействии. Игла точными ударами молотка в умелой руке загоняется под ноготь. Как утверждают рашеменские каты, достаточно одной такой иглы, чтобы подследственный начал признаваться в своих злодеяниях. Но мы не будем верить восточным варварам, проверим их слова на практике, если возникнет такая необходимость. Тем более, что у нас есть еще эти замечательные, применяемые в Кормире и Тетире, металлические клинья. Они забиваются один за другим между ногтем и пальцем, пока ноготь не отлетает сам, или не отрывается с помощью щипцов… «Эк, излагает! Запоминай, дурило, » — шепотом буркнул палач своему подмастерью, — «не все ж тебе инструменты подавать. Сам будешь когда-нибудь с клиентом работать.» Ремарку инквизитор нашел недостойной внимания и продолжал подобно профессору в учебном заведении подробно объяснять назначение каждого инструмента с которым Винсельму предстояло познакомиться близко. Проповедник, казалось, его и не слушал, беззвучно шевеля губами. На сумасшедшего он не был похож, хотя дыба была способна сломать не только тело, но и дух. Тело Винсельма с перебинтованными в суставах руками не вышло победителем из последней встречи с этим орудием пытки. А что касается духа… Винсельм прекратил сыпать проклятиями и угрозами, предпочитая молчать. Возможно, просто пытался оттянуть момент, когда сорвет голос в крике. Жалости к Проповеднику Джейвен не испытывал. Между ним и этим чувством стояли убитые послушники, стражник Лукас, до смерти перепуганный смотритель часовни Тира, раненные горожане и Эвелин, все еще лежавшая без сознания под надзором брата Халида. Чаша весов на которой лежали страдания этого человека была намного, намного легче причиненного им зла. И это если не учитывать непозволительной для паладина жажды мести. А месть горела ярче солнца. «Молится или опять пытается взять контроль над другими?» гадал рыцарь. Ни тот, ни другой вариант ему не нравились. Личный опыт подсказывал, насколько их Господь открыт чистой отчаянной мольбе о помощи. Оказаться тем, от кого у Хельма просят защиты, было… неприятно. «Но ведь Винсельм совершил столько злодеяний против собственных братьев по вере?!» «Как и ты. Не ты ли убивал взбунтовавшихся братьев-рыцарей?» Воспоминание вернулось. Не скрываясь, отец стоял едва не в центре пыточной. «С ума я схожу?» — спросил себя Джейвен, все также уклоняясь от ответов разыгравшемуся воображению. «Именно. Каждый, кто называл тебя безумцем, был прав.» Паладин потер уставшие глаза. Это не мог быть призрак — отец умер давно, и не мог знать ни о Золотом Оке, ни о том, в кого превратился его сын. Это не могло быть божественным видением. Джейвен хорошо помнил это чувство, когда само его существо уступало и подчинялось божественной воле получая в подарок знание. Это было просто воспоминание об отце и их частых спорах. Может не самое приятное, но не худшее. Просто воспоминание, которое по какой-то причине из бесплотной мысли, стало зримым образом, заговорившим не нотациями, а обвинениями. Джейвен открыл глаза и в упор посмотрел на порождение памяти. Резкие, суровые черты отца смягчились, приобрели миловидность, разбавились нежностью маминого лица, как черный кофе в который плеснули молока. Узкие губы в отвращении сжатые в линию стали полнее, чувственнее, брови изогнулись. Только разгневанный взгляд остался прежним. Собственное отражение раздраженно смотрело на паладина из бронзового гонга. Он перевел взгляд на Проповедника. «Если мне почудилась эта усмешка, то я Лаэраль Сильверхенд. Рано беспокоится за здравие его ума.»

***

Высокий потолок терялся где-то во мраке и был совершенно незнаком. Незнакомым было все вокруг, от матраса и прикрытой абажуром масляной лампы до собственного тела. Боль, запомнившаяся ей жгучей как лава, ослабела, но поселилась и обжилась в ней, оказавшись нудной и надоедливой соседкой. Она старалась не двигаться, осматриваясь настолько, насколько позволял поворот головы. Деревянные ширмы сжали огромное, судя по уходившему вдаль потолку, помещение до кровати, на которой она и лежала, стола с какими-то инструментами и флаконами и единственного стула. Эвелин не могла решить рада она, что обнаруженный стул пустовал, или нет. Чем бы ни окончилось столкновение с Проповедником, кто-то принес ее сюда и поработал над ее ранами. «И вряд ли это был обезумевший чарошрам.» Значит, они победили? Наверное, так. И Джейвен скорее всего был занят по горло Проповедником. Чуть успокоенно вздохнув, она прикрыла глаза. И снова распахнула, поняв что на ее шее нет амулета. Кто-нибудь посторонний посчитал бы накрывшую ее панику как минимум странной, но амулет был ей слишком дорог и мысль, что он потерян, причиняла ей боль сильнее физической. Спустя пару минут лихорадочного оглядывания закутка амулет нашелся совсем рядом, на столе. Но дотянуться до него не вставая, у Эвелин не получалось. Прикусив губу, она собралась с силой воли и села, зажмурившись от боли — даже неяркий свет стал нестерпимым. «Еще чуть-чуть». Вторым усилием она поставила ноги на пол, благо этого было достаточно, чтобы сократить расстояние для того, чтобы кончиками пальцев притянуть к себе цепочку. Добившись своего она обессиленно рухнула обратно на подушку. Полмесяца она провела в попытках убедить упрямого паладина, что не является ни еретичкой, ни одержимой, ни демонопоклонницей. Но он оставался презрительно недоверчив и резок. Какая-то трещина этом ледяном доспехе появилась после крепости паучихи Рилфанг, бой с которой едва не стоил жизни им всем. А может просто необходимость разобраться с восстанием в доме собраний заставила Джейвена вспомнить, как одному благородному рыцарю положено обращаться к другому. Да и походный быт располагал к исчезновению враждебности. Тяжело одновременно казаться неприступной принцессой в стане врагов и есть приготовленный тебе завтрак, для которого сам же и ходил за водой. В ночь, когда они достигли лагеря Теззарэ, она проснулась от особенно мерзкого кошмара. Кошмара в котором захват мира шел по плану. Единственное, что хоть как-то этому мешало — никакого плана у демонов не было. Они миллиардами просто изрыгались из порталов на Первичный план и этого было достаточно, чтобы хаос воцарялся везде. Сама она и все ее спутники служили Белафоссу верными марионетками. Ее маленький отряд разросся до армии, которую Эвелин не контролировала, что ее не особенно огорчало — танар’ри не баатезу, привносить в их хаотичную натуру порядок — только портить. Не признавая ее власти, они тем не менее лепились к ее войску, как мухи к куче трупов. В памяти всплывали особенно яркие в своей отвратительности обрывки. Вон, еще не ставший личом, но уже заживо гниющий Хоммет варит что-то в алхимическом котле и вяло переругивается с Даланиром во всем облике которого проглядывает что-то демоническое. Джархильд, перемазанная с ног до головы чужой кровью бьет щитом какого-то врока на потеху стайке студенисто трясущихся в экстазе дретчей. В самом центре лагеря Брин и Иллидия слились в издающий сладострастные вздохи клубок. Зрителей у них немало, и среди них Ларетар, глазеющий на парочку со смесью ненависти, тоски и вожделения. Но собственный взгляд Эвелин неминуемого притягивается к зияющим прорехой в первозданную тьму латам падшего паладина. Ни отблеска, ни блика, ни одной детали, одна только чернота схожая силуэтом с доспехами. Джейвен стоит с гордо поднятой головой, ухитряясь смотреть свысока даже на балора на три головы выше себя. Балор, отчаянно жестикулируя, что-то пытается объяснить. Но Воля Хранителя, зримо лучащаяся скверной, неумолимо вонзается в грудь демона — ведь падшему нет дела до провалов, а демонов он все также ненавидит. И что самое страшное, во сне ей нравится все происходящее, заводит, будоражит, наполняет силой. Ей хочется то ли присоединиться третьей к эльфийке и полурослице, то ли искупаться в фонтане демонической крови… Тогда она подскочила с лежанки, в поту, задыхаясь, боясь заснуть и вернуться в тот же сон. Паладин сидел у костра в молитвенной позе. Он вообще молился часто и подолгу. После визита в дом собраний почти каждую свободную минуту, отвлекаясь лишь на разговоры с ней. Очевидно, ее загнанный, обреченный вид был красноречивее любых слов. Молча, Джейвен подцепил что-то под воротником поддоспешника и стащил через голову. Спустя секунду старый, потертый, выкованный явно до смерти Хельма, стальной амулет опустился ей на шею, все еще храня тепло чужого тела. «Охрани. Спаси. Защити, » — прошептал паладин и прикоснулся пальцами к ее лбу. С удивлением, Эвелин узнала «Защиту от зла», молитву, которую отец произносил каждый раз, когда был вынужден отправлять ее в путь одну.  — Это не остановит кошмары, но дарует силы им противостоять. Засыпай. Так и было. Кошмары не отступили, но смягчились и быстро забывались после пробуждения. Эвелин просыпалась не такой разбитой и уставшей, что было очень кстати в Андердарке, где опасность таилась буквально за каждым поворотом. Подаренный амулет стал ее надеждой, вещественным мостиком доверия. Даже не шагом на встречу, а протянутой рукой помощи, когда она, обессилевшая от бессонницы, в ней нуждалась больше всего. Их разговоры у костра ушли, наконец, от поиска виноватых — сначала к военному делу, а потом и вовсе к книгам и искусству. Так любимые Эвелин баллады леди Шарвин, придворного невервинтерского менестреля времен Нашера, Джейвен находил невыносимо романтичными, хотя и талантливо написанными. Эпос Скейлсингера оба зачитывали до дыр, не сойдясь лишь опять же в оценке романтической линии — как будто речь шла не о реальных событиях, а о выдумке барда. Эвелин настаивала, что врать Дикину не зачем, Джейвен с абсолютно, законченно серьезным выражением лица на том, что стереотипно мрачного, неулыбчивого и неразговорчивого воина едва ли кто-то нашел бы привлекательным. Надувшись, Эвелин едва не ляпнула, что на него с таким упрямством точно ни одна героиня не позарится и убежит куда глаза глядят, лишь бы подальше. Удержалась, чувствуя что на самом деле ей хочется доказать обратное, хотя бы просто из принципа. А второй переломный момент случился в Граклстаге. В таверне, название которой Эвелин сейчас и не вспомнила бы, к ней подошла явно перебравшая выпивки дроу. Ее слегка пошатывало, доспехи были полурасстегнуты так, что грудь почти вываливалась из декольте. На Общем она говорила внятно в достаточной мере, чтобы у Эвелин загорели щеки, когда до нее дошел смысл вопроса.  — Vendui' rivvil. У тебя отличные рабы. Jaluk в богатых доспехах должно быть особенно хорош. Что ты хочешь за ночь с ним?  — У меня нет рабов!  — Dos quarthe… Ты командуешь — они подчиняются, — нетерпеливо топнула ножкой темная эльфийка. — Так что?  — Говори с ним сама. Я не отдаю таких приказов! Наверное, в тот момент степень удивления дроу была сравнима с возмущением Эвелин. Но если эльфийке очень быстро пришлась по вкусу мысль, что «раб» может сам выбирать c кем провести ночь, то Эвелин просто пораженно смотрела как дроу флиртует с паладином. Опомнившись, она ушла не дожидаясь развязки. И уже потом, сидя на кровати в снятой комнате, Эвелин раздраженно повторяла про себя, что ей все равно, пока не обхватила голову руками. Ей было совершенно точно не все равно, больше того, хотелось повыдергать остроухой ее серые лохмы, а может и поставить по красивому фингалу под оба глаза. Неизвестно сколько бы она продолжала ругать себя, но дверь комнаты грохнула, впуская Брин и Джархильд. Дворфийская воительница весело бахнула с порога, отвечая на какую-то реплику Брин:  — …Ага, только со вкусом у нее совсем беда. Но если по совести, будь я мужиком, я б ее тоже послала, — обратив внимание на Эвелин, Джархильд обрадовалась еще сильнее. — О! Эв, ты такую хохму ща пропустила! Со вздохом облегчения Эвелин упала на подушку. Паладин Хельма, не скрывающий желания подпалить Андердарк с четырех концов, и дроу, самая иллитиирская иллитиири из всех возможных. О чем тут можно было волноваться?