— Можешь… рассказать о том, каково там, наверху?
С каждым таким вопросом нечто тошнотворное подкатывало к его глотке. Подкатывало липким, плотным комом осязаемой, гниющей ненависти. Казалось, если бы он вспорол собственное горло, то смог бы даже извлечь это нечто: повертеть в когтях, царапнуть или сжать в ладони, позволить соскользнуть с неё и плюхнуться в мембрану дна. Оно, возможно, даже сумело бы издать какой-нибудь звук в этой тишине. Несомненно мерзкий и хлюпающий, с отголоском хруста; как заражённый жук, чью оболочку размазало подрезанной на лету мшистой глыбой. Сглотнув через силу, он медленно склонялся к своей родне и начинал рассказывать — такой же гудящей вибрацией, какой они спрашивали, только глубже и ниже. О скальных равнинах, где в высокой траве таились хищники с клешнями, что крошили камень, и ядовитыми жалами на длинных хвостах; от капли лишь этого яда даже заполненный пустотой панцирь сковывало в мучительной судороге. Он прочувствовал на собственной шкуре. О далёких пустынях, где катакомбы под дюнами отчаянными царапинами на своих стенах слагали истории о жуках, погребённых там заживо; жуках, ужасным голодом вынужденных пожирать своих же умерших товарищей. Он отыскал их разодранные оболочки. О забытых королевствах, великом их множестве — даже о том, что проклятым кадавром давило на крышку их саркофага. Он исследовал каждый его уголок. Его братья и сёстры слушали тихонько. Переспрашивали порой. Иные делились с ним и другими проснувшимися тем, что успели повидать сами — конец у этих тихих и коротких рассказов всегда был один. Но частенько они просто сидели молча с ним, запрокинув головы к пляшущим в выси искрам. Сидели с немой тоской в белых глазах и будто ждали чего-то, прежде чем с безмолвным вздохом взлететь на его плечи и нырнуть в складки мантии. Он знал, что братья и сёстры не могли заснуть с самой последней своей смерти. Лишь тревожная, не несущая облегчения дрёма сопровождала былые отголоски мёртвой воли — барахтанье на поверхности, когда сознание ниточкой свисает в ослабших коготках и когда вздрагиваешь всем телом от любого движения и шороха. Какая нелепая, бессмысленная жестокость — гнилая опухоль под бледной скорлупкой, приводившая его в ярость. Им хотели отказать в том, что их по праву. И когда родня попросила его поспать, он не расстроился ничуть: понимал. Теперь, вокруг его сердца, они могли уснуть по-настоящему: когда угас режущий свет, когда затихла горькая тоска, когда уже не так больно, а получившая фокус пустота недвижимой пучиной снов без сновидений омывала побережье Бездны — и лишь искры танцевали высоко над их головами. Он, действительно, был только счастлив дать им поспать спокойно — сам он, в свою очередь, получал возможность свободно рвать в бешенстве дно под своим телом, когда все родичи засыпали. Дно замирало от этого, опадало судорожно от боли — дабы вновь заходить под ним кротким и сбивчивым дыханием, когда он успокаивался наконец. Его обожжённые когти подрагивали, сжимаясь и разжимаясь в кулак. Скверно это. Он надеялся, что утихомирится скоро. Хоть когда-нибудь. А искры всё загорались и гасли.***
Неясно, сколько времени прошло — но когда он вынырнул из моря, медленно и грузно взобравшись верхней парой лап на пирс, ничто не изменилось в Бездне. Немудрено. Родичи крепко спали в груди, только ёрзали иногда щекотно. Море шепотками стекало меж острых шипов на сочленениях когтей, и лентами истлевшего эхо скользило к плечам: оно втягивалось в его тело, сплетаясь льющимся со спины потоком вьющегося дыма. Напружинившись и легко запрыгнув на стену накренившегося маяка, он упёрся лапами в каменную кладку, под которой — он знал — щерились рёбра. Он старался не думать о тех, кому принадлежали эти кости: когда он задумывался, дно содрогалось от его ярости с особенным отчаянием. Хоть и причина на сей раз, разнообразья ради, крылась даже не в Свете. Старом иль королевском. Мёртвом иль мёртвом. Камень хрустел под когтями, пока он плавно взбирался по верхней стене древнего сооружения, выискивая брешь в кладке и костяных решётках. Щупальца его окутанной дымом мантии лениво шевелились за спиной, свисая в зияющую пасть кромешной тьмы. Пристройка на вершине, где прежде находилась линза и теперь разбитый излучатель душ, в падении проломила часть усеивавших полость Бездны массивных раковин, да в них и встряла: ныне погасший, придерживаемый одним лишь честным словом полуобрушенный маяк угрожающе нависал над бездонной пропастью, готовый обрушиться в любую секунду. Его это не тревожило. Отыскав нужную брешь, он прикрыл глаза и склонился к ней. В груди что-то протяжно хрустнуло и разорвалось, прежде чем вывалиться меж раздвинувшихся пластин панциря небольшим сгустком пустоты. С влажным “хлюп” сгусток упал в провал на переплетённые меж собой железные лепестки, испещрённые узором ровных линий; зашевелившись на полу, он взлетел невысоко, задрожал — и с шелестом расплёлся тенью с парой округлых, зазубренных к кончикам рожек, плавно приземлившейся на тёмные лапки. Её накидка звенела и продолжала тянуться ворсинками к зияющей над головой дыре, где осталась ждать оболочка. Тень же, сопровождаемая тихим постукиванием своих шагов по металлу, двинулась вперёд. Узорные лепестки пола и стен напоминали чем-то те, что он когда-то встречал близ тотемов душ, только цветом темнее; пахло вязкой сыростью. Гиблое место — и оттого болезненно родное. Ему не пришлось идти долго, чтобы добраться до завешанного чёрным волокном алькова в самом конце полости. Протянув верхнюю лапку, тень осторожно раздвинула складки материи и, недолго колеблясь, нырнула внутрь. Альков был совсем крошечным: просто глубокая ниша в конце полости, где ныне покоился его прежний панцирь. Белая кость разломана ровно пополам; внутри расколотых половинок валялись, никем не потревоженные, вещицы из не столь далёкого прошлого. Маленький хрустальный фонарь, тусклый и обшарпанный крюк-коготь, папка карт с припрятанным меж листков пёрышком, придавленный каменным дневником пухлый журнал с рисунками и заметками, узорная металлическая плашка с желобками на кромке да небольшое каплевидное устройство — прежде блестевшее гладкой бронзой, но ныне потемневшее и точно выжженное. Тень не тронула эти вещи, лишь глазами скользнула — сейчас взгляд двух светящихся кружков сосредоточился на панцире. Пустота покинула эту оболочку до последней капли и теперь безмолвно протягивала лапку к прежнему своему вместилищу. Прохладная и гладкая на ощупь, поверхность никак не откликнулась, равнодушно позволив провести обожжёнными коготками по изгибу белого рога. Оболочка не отреагировала, даже когда тень осторожно опустилась на пол, прикоснувшись к своей груди и с мокрым хрустом погрузив в неё лапку. Хорошо, что никто не мог увидеть этого — то, как жутковатое создание копошилось в собственном нутре рядом с грудой хлама и чем-то даже слишком мёртвым, наверняка испугало бы постороннего. Хорошо, что посторонних тут не водилось. Хорошо. Расплёлся шёлк. Хлопнули крылья. Тень отняла лапку от груди, в которой возилась с амулетами, спиной припав к стене и воззрившись на троицу маленьких ткачей, ошарашенно засеменивших по полу и стенам. Не приметили его поначалу в алом сумраке — светомушка в хрустальной сфере, которую он прежде прятал под накидкой, давно уж погасла и умерла, ныне неподвижно съёжившись на донышке фонаря. Ткачи притихли, как только заметили его — потоптались неуверенно, но вскоре устроились рядышком в зазорах накидки белыми клубочками с глазами. Все девять пар воззрились на него выжидательно и безмятежно. …десять, если точнее. Крылатый жучок поймал на себе взгляд тени и склонил голову с небольшими тёмными рожками: полыхающие лютым пламенем глаза озаряли белое лицо вместилища Кошмара, уютно расположившегося на одной из половинок расколотого панциря. «…я не знаю, зачем сюда пришёл». Они молчали. Все пятеро. Даже Дитя, обыкновенно урчащее безустанно, сидело сейчас спокойно, с причудливым для молодняка умом в алых глазах разглядывая притихшую тень. Глупую, наивную тень, призвавшую их в это гиблое место неведомо зачем и неведомо для чего. Он медленно прикоснулся лапкой к груди; внутри зашелестели звуки, искажённые и неестественные, мучительно медленно складывающиеся в робкие слова. Первые настоящие его слова. — …вам̾… нуж… но́… уйти. Как забавно, что первыми своими словами он приказал друзьям убираться из его дома. Пустота не для тех, кто жил и бодрствовал. Никогда не для них. Только для тех, кто спал, покамест иль навек. Надетые амулеты подрагивали в его вязкой, неподвижной крови, пока он размышлял с тихой и тупой тоской. Маленьких ткачей, наверное, было бы честно передать украдкой Хорнет: они могли помочь с тем, что сталось с её королевством. Да и заклинание, сплетённое в шёлковом клубке амулета, изначально предназначалось именно “сестре”. Он его лишь украл. Дитя же… Тень устало повернулась к крылатому детёнышу, который на её слова отреагировал мрачным молчанием и теперь глядел исподлобья, раздражённо подёргивая хвостом. С дитя Гримма всё было сложно. Он не уверен, насколько самостоятелен его спутник и друг — тот более чем мог постоять за себя, конечно, но… всё равно был только личинкой. Привязанной к амулету, к тому же — и неважно, что способной метким огненным плевком поджарить так, что мало не покажется. То, что настоящий отец умер в ходе ритуала от его гвоздя, не потрудившись объяснить толком ничего, положения не улучшало. “Пророчу вам двоим великое будущее — так много эпосов и трагедий!” Смешно стало отчего-то. Скверный из Маэстро вышел оракул, как ни крути: ни эпос, ни трагедия — дурной фарс. Пустота, что пыталась из себя корчить… что? От искажённого смеха неожиданно громко хрустнуло в груди — он даже напрягся, решив грешным делом, что кто-то из семьи проснулся. Расслабиться смог лишь после долгой, гнетущей тишины. «…я не знаю, что делать». Глядя на своих маленьких спутников, устроившихся в зазорах меж шевелившихся ворсинок накидки и на панцире былой оболочки, тень тщетно силилась от души дать метафорический пинок прямо в свою дурную голову. Потому что они никуда уходить не спешили, потому что он устал и запутался, потому что… Умора. …ему не хотелось с ними расставаться. Эгоистично и лицемерно, бесспорно, но тем не менее. Ему просто не хотелось с ними расставаться. «…я не могу утащить их с собой на дно. Им там не место». Ни им, ни его семье, ничему. Там вообще не “место”. И с этой мыслью, до горького мрачной, он вдруг застыл, как ядом скованный: даже дымная накидка извиваться перестала. Не столько мыслью даже, сколько эхом её; кожицей от семечка брошенной идеи. Безумной, невозможной — но тем отчаянней она вспыхнула в его крови. Грязный холст. Живое дно. Мириады глаз. Замок со сломанным ключом. То, что было, но чего никогда не будет. Искры, пляшущие над чёрным зеркалом… Сам же пообещал и позволил, как-никак. Взволнованная тень пикирующим звонокрылом вылетела из алькова. Ткачи с Дитя, ошарашенные внезапной энергичностью своего тоскующего друга, выпрыгнули следом — и в безмолвном ступоре уставились, как тот без лишних объяснений принялся яростно кромсать заострившимися нитями своей накидки собственное же тело. «…на обломках былого…» Родичи крепко спали — не чувствуя, к счастью, что происходило снаружи. Чёрная кровь с влажным, тошнотворно-рвущимся звуком брызгала маслянистыми сгустками на стены и пол. Плоть его двигалась и расщеплялась: сколько он ни резал, вязкая пустота не убывала, бесконечным потоком изливаясь из артерий небьющегося сердца. Безумная иллюзия, расколотая на искры души, огня и света. Бренность олицетворённая, рви их на ленточки… Память есть якорь, тянувший ввысь. Когда он счёл, что порядочно себя потрепал, мокрые плети зашевелились плащом, точно от порыва ветра, да ведь не мог тот гулять в Бездне: лишь сквознячок от крыльев взлетевшего сосуда кошмарного пламени. Ткачи осторожно, друг за дружкой, потрусили к своему странному приятелю; Дитя встревоженно урчало, выглядывая из-за его плеча. «…не сам — пустота не для того, никогда не для того…» Одна из плетей, сплетаясь и удлиняясь, вползла обратно в альков, зашарив там щупальцем и извлекая из груды барахла почерневшее металлическое устройство. Тень сосредоточенно смотрела перед собой — всеми смотрела глазами, всеми восемью, на то, как сгустки изорванной ею же и её же пустоты стекали со стен, ползли по узорному полу, собирались в центре и переплетались вокруг каплевидного устройства, гудели, разъедали металл и кость, извивались, вспучивались… «…станет гласом и дланью… колыбельной безмолвной…» Гудение — низкое, вибрирующее, давящее изнутри — неумолимо нарастало. В какой-то миг оно вознеслось до самого пика, разразилось истошным, душераздирающим визгом, резонирующей какофонией… чтобы резко оборваться погребальным костром, потушенным океаном холода и тьмы. С утомлённым, но довольным вздохом истрёпанная тень скользнула на пол, рядом с прижавшимися друг к дружке маленькими ткачами. Дитя Гримма опустилось следом, насторожённо сощурив глаза на то, что выросло в полости и теперь источало в воздух мглистые споры. Тонкие чёрные стебли, проклюнувшиеся из стыков в железных лепестках стен и пола, с хрустом оплели неподвижную поверхность: так когда-то давным-давно зародилось заточённое в амулете заклинание. Сгинувшее в небытье, забытое заклинание, каким и останется впредь. Как и всё, связанное с ними. …Так когда-то давным-давно зародился и он. Он оторвал взгляд от плода своих усилий. Глаза — уж не восемь заострённых к уголкам, а два обычных, по-детски круглых — устремились к сидящим подле него друзьям. Голос, грудной и хриплый, становился то громче, то тише — но слабое, вибрирующее урчание в нём было слышно как никогда отчётливо. — …нуж… на… помощь, — тень виновато склонила голову набок, — …ваша. Ткачи и дитя синхронно повернулись к нему, выжидательно уставившись — и ворсинки его накидки дрогнули слабо от приязни. Он напрягся, заёрзав на месте и пытаясь сосредоточиться: пустота ворчливо противилась. Наверное, он так никогда и не приучится говорить свободно, но это ничего. С кем, в конце концов? Семья понимала и издаваемый им искажённый шум, а если всё пойдёт как надо… говорить ему не придётся. Но сейчас он смог — и произнёс, хрипло, но тихо и ровно. — …спасибо.***
Оказалось, что относительно безмолвия в глубинах своего моря он жестоко заблуждался: порой в пустоте, скорей чувством, чем истинным звуком, всё же раздавались отзвуки чуждых голосов. Затерявшееся в мёртвой тишине эхо, подобное шероховатому прикосновению внутри головы. Редко осмысленное — даже когда он вслушивался, разобрать удавалось было лишь бессвязные причитания и шёпот. Иногда отзвуки и вовсе не казались словами. Хрипы и стоны. Всхлипывающий, болезненный и горький плач. Вскоре он догадался, чем же на самом деле являлось это эхо, и впредь не придавал шепоткам значения. Стало легче. Ему, по крайней мере. Так он держался до тех пор, пока один из бодрствующих собратьев не уловил это слабое эхо и не спросил о нём. После ответа — столь же тихого, каким был вопрос — остаток времени они провели в молчании. Только родич вздрагивал порой, сидя на запястье его сжатой в кулак ладони. Он почти привык к этим отзвукам, когда почувствовал первый толчок. Острый и неприятно резкий. Будто кто-то вонзил в его горло зазубренный крючок и начал настойчиво дёргать: упрямо, монотонно и без остановки, с какой-то диковинной мольбой в каждом рывке. Зов… воззвание даже? С небольшой прогулки в Бездну он вернулся уже давно, теперь оставалось только ждать, но это и без того нетерпеливое ожидание прервали бесцеремонно и весьма болезненно. Он мог бы стерпеть — он многое мог стерпеть, уж если честно — но под напором назойливого крючка даже его терпение стремительно испарялось. Последней каплей стало то, что это докучливое дёрганье в какой-то момент начало тревожить сородичей.— Что-то… тянет. — Зовёт, просит… — Просит… чего?..
Их обеспокоенных голосов становилось всё больше, и разбирать их становилось всё труднее. Они почувствовали то же, что и он? Странно, что только сейчас: его выходка в Бездне осталась ими незамеченной. Он очень надеялся, что дело было в природе дёргающего крючка, и на эмоции это не распространялось. Ни к чему им захлёбываться его злобой.— Кто может звать? — Кому-то нужна помощь?.. — Больно. Пусть перестанут.
Вскоре проснулись все до единого: с тревожным перешёптыванием братья с сёстрами возились и ёрзали, выглядывая из нервно хлещущих щупалец мантии и запрокидывая головы к поверхности, ползая по его спине и пихаясь. Когда он, раздражённый и злой до жути, грузно поднялся на лапах и резко оттолкнулся от заходившего ходуном дна, возня лишь усилилась.— Идём на зов? — Зачем?! Вдруг… вдруг там что-то плохое? — Если оно потом прекратится, то пусть.
Толща черноты расступалась перед глазами. Чем ближе к искрам и поверхности, тем слабее становился холод — и тем сильнее ощущалось упрямое дёрганье невидимого крючка. Нелепая мысль мелькнула на миг: вдруг какому жуку пришла в голову гениальная в своём абсурде идея ловить добычу в море пустоты, и крючок снастей просто уцепился за его глотку? Это не невозможно. Бездна под Халлоунестом была не единственным местом, где разливалось его море: одним из немногих, бесспорно, но не единственным. Не каждое королевство отважилось прорыть свои тоннели столь глубоко под землю. Лишь особо отчаянные… и безрассудные. Ничем хорошим это никогда не заканчивалось. Он в своих странствиях как-то раз наткнулся на поселение, промышлявшее в цветущем озере у затопленных корней исполинского панцирного дерева. На выскобленных до блеска ракушках-шлюпках коренастые жуки с блестящими перламутром панцирями и стелющимися за ними по земле усами отплывали из деревни с сетями и удочками, острыми носами судёнышек раздвигая свисающие к самой воде тонкие и мягкие веточки. Со слов приютивших его местных, те могли не возвращаться из своих заплывов неделями: в сетях своих добытчики приносили в деревню жирных примитивных букашек, кишмя кишащих в тамошних водах. Он сам не задержался в том поселении надолго, но цвета до сих помнил так отчётливо: холодный, отливающий синевой оттенок зелёного и тонкие красноватые листья на ниспадающих к водной глади веточках. Славно, что помнил: было, о чём рассказать родичам. Да и вряд ли ему доведётся ещё хоть раз повидать то озеро. Горько стало отчего-то.— Интересно, кто же зовёт…
Но он не жалел.— Ничуть. Ничуть не интересно! — Вдруг попытаются навредить?..
Из его горла вырвался низкий, угрожающий рык. Родичи встрепенулись — не испуганно, но взволнованно. Крючок всё дёргал. — Пусть попробуют. Зов шёл из Халлоунеста — конечно же, он шёл оттуда. Откуда ещё, в конце концов? Он напрягся, когда почувствовал, из какой части мёртвого королевства доносился этот упрямый зов; насторожился, когда определил чуть точнее. Братья и сёстры со взбудораженным гомоном копошились и толкались, пока он клубящимся облаком теней летел по тоннелям, выныривая из одних тёмных уголков и погружаясь в другие, просачиваясь местами даже сквозь трещины. Плотная мгла обрела форму уже на месте, сгущаясь и твердея оболочкой высокого, но не слишком большого панциря: такого, чтобы свободно уместиться в тесном помещении, располагавшемся полукругом в конце узкого лаза. Свисающие с потолка обрывки драной ткани сильно приглушали сияние порхающих в шариках хрусталя светомух, но сил последних хватало, чтобы озарять стены и низкий стол. Белёсая крошка на полу, флаконы белой краски, инструменты для резьбы и окрашивания… И маски, конечно же. Жилище Мастера изменилось слабо. Его владелец, порывисто поднявшийся на своих длинных, нескладных конечностях — казалось, не изменился вовсе. Он безмолвно склонил голову, едва не царапнув рогами потолок. Лишь маской новой обзавёлся. — Оно пришло! — сочленения изогнутых лапок издали щёлкающий хруст, когда Мастер грузно перебрался через свой стол, покачиваясь с каждым шагом. — Неожиданно, но очень славно. “Неожиданно”. Это шутка? Он подозрительно сощурился и огляделся по сторонам в надежде понять происходящий вздор. Ничего из ряда вон: инструменты, маски… Но внимание привлекла именно маска — не та, что насмешкой красовалась на голове чудаковатого жука, не одна из множества висевших на стенах, но другая: единственная, что покоилась на столе. Простая, без особых изысков в украшениях, очень старая и обшарпанная… Разбитая поперёк на половинки, точно между прорезей глаз. От одного лишь взгляда на неё вновь начинало докучливо подёргивать в горле, да какая-то тихая, щемящая грусть растекалась внутри. Родичи заворочались, предупреждающим сонмом голосов покалывая голову изнутри.— Знаешь, кто это, брат? Друг? — Так странно. Все эти маски. Зачем так много? — Но для чего он вырвал нас из дрёмы?..
Для чего, действительно. О какой “неожиданности” могла идти речь, если его позвали? — Признаться честно, надежда на успех была невелика. Что такому, как оно, до мелких мошек? — жук в тёмно-зелёной накидке плавно обошёл напрягшегося гостя по кругу, с любопытством разглядывая: от нервно подрагивающих на полу отростков мантии до кончиков рогов. — Но радостно, что это удалось. Подумать только… Он дёрнулся, когда лапка Мастера неожиданно потянулась к его лицу. Кончик изящного коготка коснулся внешнего угла его верхнего глаза, очертил плавную линию по углам нижних, скользнул к сегментированному горлу. — Оно по-прежнему не может говорить? Обожжённые когти резко сомкнулись на тонком запястье. Мастер не попытался вырваться; лишь конечности с хрустом дрогнули. — Он… может, — низким, но отчётливым гудением отозвался он, неприязненно сощурившись. Протянув вторую ладонь, он бесцеремонно снял с головы собеседника мозолившую взгляд рогатую маску с восемью остроугольными прорезями для глаз. Когти задумчиво царапнули белоснежную поверхность, огладили краешек — прежде чем с лёгкостью её раскрошить, совсем слабо сжав в лапе. Осколки со звяканьем посыпались на грязный пол. — И он… ждёт. Жук издал чудной звук — что-то среднее между смешком и цыкающим ворчанием. Глаза, из которых струились чёрные маслянистые подтёки, напоминали бесконечно закручивающиеся спирали, водовороты на водной глади: от одного лишь взгляда на них в разуме зашелестели уже знакомые обрывающиеся шепотки, эхо из пучины его крови. Он растерянно моргнул и прислушался. …жвала и когти… одна из тварей поменьше извивалась и грызла внутри… из раза в раз, из раза в раз… тьма сгущалась… уже который раз?.. знание того, что не случится никогда… лица и маски… спит ли ещё, иль затерялась… вырезать и спрятать, нельзя, чтоб нашли… черв не понимает, с чем играет… а ведь так и не удалось доделать… маски, маски, маски… …Так вот, значит, как. Сородичи тихонько переговаривались между собой, неуютно ёрзая в груди. Он моргнул вновь, отвернувшись и виновато выпустив из своих когтей чужую лапку. — Определить. Сфокусировать. Быть. Даже ничто нуждается в лице иль маске, стало быть, — мягко размышлял вслух Мастер, отступив от него на шажок и неотрывно разглядывая с каким-то странным интересом. — То и не контраст более, но одно из другого. Лицо внутри, что обернулось маской. Иль маска, что срослась с лицом? Такая морока — сказать наверняка… — …Ты отказываешься засыпать. Почему? Этот вопрос пресёк поток бормотаний, что взмах гвоздя. Мастер склонил голову набок, разглядывая его с причудливой смесью смятения и откровенного веселья. Когда тишина затянулась, он с усталым гудением протянул ладонь, кончиком белого когтя приподняв укрывавшую округлое тело ткань — уже зная, что увидит под ней. Жук и не подумал отшатнуться иль отпрыгнуть подальше от такой фамильярности. Смотрел выжидающе только. — Ты мёртв. И давно. Сам прекрасно знаешь, — тихо проговорил он, без трепета разглядывая неровный кластер белых масок под тряпьём, что служил Мастеру телом. Склеенные, обвитые грубыми нитями и темнеющие чёрными разводами под прорезями для глаз, в которых виднелся другой слой таких же масок под ними… Шея и лапки Мастера буквально росли из распахнутых пастей особенно жутких масок, смутно напоминавших ему собранные в странствиях по королевству сосуды душ. Он отнял ладонь и поднял взгляд на притихшего жука, расправив щерящиеся острыми шипами плечи. — И смерть твоя — каждая из них — была ужасна. Забвение милосердней. Почему ты не желаешь засыпать?— Он… как мы?.. Ни живой, ни мёртвый. — Как давно? Давнее нас?.. — Это же гадко. И плохо. Спать лучше.
— Разоблачить, сорвав все маски. Даже те, что есть лицо, — Мастер приподнялся на задних лапках, заглядывая ему в глаза. Пронзительным, острым взглядом, который он выдержал, не моргнув и не шелохнувшись. — Какой бесконечный голод… Но он ошибся. Я не “не желаю” засыпать. — Ты отказываешься. Смех. Жук вновь забормотал, порывисто отшагнув от него и протягивая лапку к висящей на стене маске. Коготки забегали по поверхности, оглаживая изгиб рогов. — Не могу не отказаться! Но нет пока конца. Лица дарую всем, кто попросит — не труд, но дар и помощь миру, что того заслуживает, — кончик коготка скользнул по уголкам глаз массивной маски, совсем как с его лицом. — Когда в моих подарках пропадёт нужда… противиться я перестану. Пока же не могу. Не могу.— У него долг, значит… Понятно. — Перед кем? Перед теми, кто сотворил с ним такое?! — Есть же другие. Хорошие… должны быть!
Он мог утянуть его на дно. Это и не сложно ничуть. Он мог заставить его уснуть — но он лишь склонил голову к груди и печально кивнул, скорее самому себе. Сейчас, потом. Была ли разница?.. — Та маска, — нарушил он наконец молчание, повернувшись к рабочему столу и расколотым на нём белым черепкам. Жук вздрогнул — едва заметно, будто вдохнул лишь глубоко — и заторможено повторил его движение, повернувшись к своей разбитой маске. Бесконечные воронки маслянистых глаз замедлили свой бурный ток; протянутая к стене лапка бессильно свесилась вдоль нескладного тела. — …она была для тебя дорога. Дорога невыразимо, — негромко пробормотал он, отводя взгляд в сторону. — Но ты намеренно её разбил — чтобы… позвать меня? Ответом ему служил смешок, неровный и искренний. — На что порой приходится идти, чтоб прикоснуться к высшим силам? Взглянуть лишь на противостояние Бледного Черва с тем, что забыто, — Мастер грустно хмыкнул и повернулся к нему, снимая первую попавшуюся на стене маску и водрузив на свою голову. — Порой плата в поклонении. Порой — в жертвенности. А в жертву приносят лишь то, что сердцу дорого, любо и ценно… Треск. В глазах его потемнело. Заклокотало в горле, в груди резануло мучительной остротой, словно враг попытался гвоздём расписать его сердце. Семья замолкла вмиг, перестав даже ёрзать; со сжатых в кулаки ладоней что-то закапало. Что-то его. «Замолчи». Но тот не замолчал: конечно же, не замолчал. Мастер продолжал, вразвалочку прошествовав к своему столу как ни в чём не бывало — не обратив внимания, не заметив попросту. — …иначе в чём толк жертвы?.. Искажённый, озлобленный рёв вырвался из его груди внезапно для него же — содрогнувший землю оглушительный рокот, которому вторило море тихих, горьких шепотков. Жук от неожиданности споткнулся и неловко завалился набок; маска его свалилась с головы, а изменённые в посмертии глаза ошарашенно заморгали, уставившись на угрожающе раскачивающиеся под осыпающимся потолком светомушьи сферы. Флаконы дребезжали: иные треснули иль вовсе лопнули, брызнув белой краской. Множество масок повалилось со стен логова, раскалываясь и со скорбным звоном рассыпаясь черепками по полу. Пустота внутри клокотала, шипела, выла; щупальца в ярости хлестали воздух за его спиной, вспарывая острой кромкой висевшую под потолком ткань и оставляя глубокие борозды на полу, потолке и стенах, кроша камень как ломкие скорлупки. Сердцу дорого? Не дороже собственной шкуры, дрожавшей в страхе за семью печатями сокрытого в грёзах дворца!Треск.
Любо? Тысячи и сотни опустошённых трупов! Его родня, костьми устлавшая побережье Бездны на ярды вглубь!Треск.
Ценно? “Любая жертва ради цели” — отчего же нет, коль можно пожертвовать кем-то другим — коль цену заплатит кто-то ещё!ТРЕСК.
Довольно. Он заставил себя замолчать: подавился собственным гноем, колючками царапающим горло, резко отвернувшись и прижав ладонь к вздымавшейся от бешенства груди. Щупальца отчаянно хватали воздух, подрагивая и извиваясь. Не впервой. Никогда впредь. — …Какая впечатляющая горечь, — неуверенно и будто робко протянул с пола Мастер, когда последние отголоски рычания утихли. — Позор Черва по-прежнему его терзает? “По-прежнему”?.. Он не знал, хотелось ли ему расхохотаться во всю саднящую глотку, иль просто разнести тут всё по камешку. Это останется с ними навсегда. Никогда впредь.— …теперь всё хорошо. Лучше, по крайней мере. — Не злись, братец. Всё хорошо! — Он не нарочно же?..
— Печалить и сердить желанья не было, — Мастер слепо шарил ладонями по усыпанному черепками полу, не смея отвести от него взгляда; чем дольше он смотрел на него, тем обильнее воронки мёртвых глаз слезились мрачным гноем. — Я прошу у тебя прощения и снисхожденья, тёмный господин. В комнате стремительно темнело — тщетно силясь дышать ровнее, он запоздало осознал, что светомухи в хрустале уже не порхали и только вяло ползали по дну, неумолимо угасая. Он вдохнул хрипло и рвано, задержав дыхание. «…как скоро я начал срывать злость на невиновных». Будто это Мастер убил их всех. — …извиняться нужно мне. Семья тихонько завозилась, успокаивающе поглаживая изнутри множеством крошечных лапок; когда он выпустил удерживаемый вдох, его дыхание наконец стало ровнее. Спокойнее. — Для чего ты позвал меня? — спросил он едва слышно после долгого молчания. — Если ты отказываешься засыпать… Мастер, подобрав свалившуюся с лица маску и с трудом поднявшись на подкашивающихся лапках, опёрся на рабочий стол, завозившись в стоящем рядом стеллаже; краска из разбившихся флаконов стекала на каменный пол с тихим, ритмичным “кап-кап-кап”. В воздухе пахло чем-то кисловатым, почти металлическим. Становилось всё темнее: мушки умирали. — Определить, быть… — бормотал жук, слабее почему-то. Он очень надеялся, что не из-за страха вывести его из себя. Пустота не для того. Никогда не для того. — Сфокусировать. Моим желанием было узреть её — маску. Ту, что срослась с таящимся под ней лицом столь идеально ровно. Разум, что был прежде, неприкосновенен и защищён — и вечно таковым останется, обречён остаться. Увидеть подобное… — тот перестал копошиться, вытащив что-то на затухающий свет и устало склонив голову. — Стоит дорого. Но маска всё же это — иль лицо? И важно ль это теперь, после всего что сталось? Мастер рывком поднялся и приблизился к нему с маской в лапке. Небольшой и незатейливой, без узоров иль массивных рогов, с двумя лишь прорезями для глаз. — Застою наконец… пришёл конец, — Мастер хмыкнул над собственным каламбуром. — Как самой эпохе. В благодарность, за это и за этот разговор. Подарок. И помощь. Пустым взглядом он уставился на протянутую ему вещицу. Странное дело, но та показалась смутно, необъяснимо знакомой. Прохладные, похрустывающие в животе коготки. Дежавю. Округлые по-детски прорези, над которыми по верхнему краю располагались четыре маленьких рожка, по паре на сторону: внешние чуть, едва заметно изгибались. Отчего-то от взгляда на маску грызущий нутро извечный голод стал сильнее; как остриё тупого гвоздя, пытающееся расковырять панцирь на его брюхе. — Мне это без нужды. Но… спасибо тем не менее, — с трудом заставив себя оторвать взгляд от неё, он со вздохом прикрыл глаза и отвернулся. — Если тебе больше ничего не нужно… — Ему — возможно, без нужды, — голос Мастера за его спиной, обыкновенно резкий и громкий, понизился до заговорщицкого шёпота. — Но в каждой маске кроется возможность — потенциал. Может быть, найдётся кто, нуждающийся в этой? Или… Светомушки под потолком едва тлели. Братья и сёстры зашевелились в груди, неуверенно и пугливо. Сам он замер как вкопанный. — …найдётся никто.— …он же не?.. То есть... мы можем? — Это возможно? Это невозможно. Или возможно? — Я… не знаю. Пусть брат решит. Брат?..
— Определить, сфокусировать, — задумчиво бормотал за его спиной жук, умерший так очень, очень давно, — быть. Помощь тем, у кого в королевстве нет лица. Тем, кто его потерял — иль не имел вовсе. Медленно он повернулся к творцу, всё так же протягивающему ему злосчастную маску. Восемь глаз смотрели на неё сейчас — и, через них, смотрели тысячи и сотни. Он колебался, силясь отыскать подвох. «Могучая защита — но печальны последствия»; так было сказано когда-то, верно? У него не было права забывать себя. Но возможно ли для него вообще теперь забыться?.. Семья ждала тихонько. То, в чём им было отказано с самого начала. Сам он мог стерпеть — он многое мог стерпеть — но они… Можешь… рассказать о том, каково — там, наверху? …У него появился шанс показать. Прижатая к груди ладонь сжималась и разжималась в кулак, царапая белыми когтями панцирь. Крючок блестел и маячил перед нею, дразня и обещая. Когда она дрогнула, неуверенно и даже робко потянулась навстречу, заточённые в хрустале светомухи вспыхнули на краткий миг, вспыхнули нестерпимо ярко… Искры, кружившиеся в танце над поверхностью. Искры, за которыми они могли лишь наблюдать. Загорелись… …и угасли насовсем.