— Брат, как ты? — Ты трясешься! Так плохо?.. — Если плохо, то лучше не надо, хватит!
Из горла, сегменты которого стекали гнилью на рвано опадающую грудь, вырвался мягкий и урчащий звук. Неправильный и искажённый, но успокаивающий по-своему. Семья копошилась в гнезде из рёбер, ёрзала вокруг его сердца под плавящимся и шипящим панцирем. Порой они пытались вынырнуть к нему — приободрить, проверить, всё ли хорошо — но всякий раз он отдалялся и глухо просил подождать, пока всё не закончится. Не хотел, чтобы они увидели — или, того хуже, почувствовали. Сам он стерпит. А они… они уже натерпелись. — …всё хорошо. Я буду в порядке. Даже в беспокойстве и тревоге они плохо утаили свою радость: нежный, взволнованный писк, шероховатый, грудной… и такой искренний. Его когти дрогнули, лихорадочно царапнув ладони, когда он услышал в груди эхо того писка. Он не отступится. Ради них. Он грёзы и мечты утопил ради них. Пластины оболочки соскальзывали с тела плотными обрывками вязкой слизи, пока его меняющий форму остов, чуть не споткнувшись о собственную лапку, вновь побрёл в умирающую поросль. С каждым грузным и нетвёрдым шагом панцирь опадал в ковёр малахитовой травы, озлобленно шипя и расщепляясь на дымчатые споры, которые тут же втягивались обратно в плоть. Та, постыдно и нечестиво обнажённая, безустанно шевелилась и переплеталась гибкими отростками, извиваясь точно гнездящиеся многоножки. Щупальца мантии на его спине и плечах казались ей в контраст совершенно неподвижными, и теперь бессильными плетьми волочились по истрескавшимся базальтовым плиткам, оставляя за собой холодные, бесцветные былинки. Он менялся с каждым шагом, разлагаясь и собираясь вновь, но уже немного иным: немного меньше, чем он сам, немного меньше, чем ничего. — …подумайте пока, что хотели бы увидеть… — он с булькающим хрипом подавился, не отнимая от лица гладкой белой маски. — …в первую очередь. По ладони и подрагивающим когтям обильно вытекало из прорезей, пока изнанка шипела и так знакомо вгрызалась в оболочку раскалённым тавром. Вряд ли от неё останется схожий след, и это славно. Ему противно носить даже один. В сознании, в привычном бульоне тьмы, холода и лютой ненависти, ныне отчаянно барахталось радостное предвкушение, на фоне их абсурдное донельзя. Ему столь многое хотелось показать! Всё то, о чём он прежде только рассказывал, а может даже больше. Вдруг он и сам сможет увидеть что-то новое? Столько восхитительных, прекрасных мест, столько славных жуков, столько нового, столько всего, в чём им отказано. Конечно, было дурное и тоскливое, но от этого он в силах оградить — он мог показать им лишь хорошее. Подземные пустыни белоснежного песка. Среди барханов там летали огоньки, указывающие на места древних схоронилищ; голубой отсвет на переливающихся песчинках казался просто завораживающим. Под сводами гигантских гротов блестели в полутьме кристаллы прозрачного кварца. Местные, ютившиеся в оазисах среди высоких дюн, сбивали их и использовали как призмы для отражения света. Как понял он, жуки так общались с соседними поселениями, фокусируя слабый свет через призмы на оставшиеся кристаллы в выси. Рёбра с рваным хрустом шевелились вокруг сердца бесцветными коготками, озлобленно царапая воздух. Он должен расщепиться сильнее, часть его должна вернуться обратно на дно и продолжить бдение. Маленькая часть — но даже маленькой части хватит, ведь это часть от ничего. Сердце уж раскалывалось прежде. Это немного. Это даже не так больно. «Оторвать кусочек». Бескрайние равнины фиалковых полей. Земля там пестрила глубокими, кровоточащими ранами под ковром лиловых соцветий; он помнил, как нестерпимо от млечного марева, сочившегося из тех ран, его клонило в сон. В густом тумане, за вуалью высокой травы, таились норы, что вели к затопленным соборам мёртвых богов — ему приходилось проплывать многие ярды в цветущей воде, пересекая эти подземные базилики и отбиваясь от хищников, отыскавших в них прибежище. Временами он слышал в сырых коридорах обречённое эхо голосов тех, кого забыло всё. Немногое ему удалось там отыскать — подпорченные водой фрески, изломанные реликвии, истлевшие манускрипты… Лишь стёртые временем следы того, что прежде было истинно. Плоть податлива, как глина — только рвётся легче. Он в трансе лепил из неё, из собственной вязкой крови, из собственной смолистой плоти. Стать небольшим: слишком много проходов и мест, в которых крупный панцирь не протиснется. К тому же, маска, сосуды и его оружие невелики. Удобнее так. «Но это не вопрос моего удобства». Каскады багряных водопадов высоко в горах и резные мостики за ними, выточенные в плитах унизанной прожилками бирюзы; в ночи она светилась, как лазурный фосфор. В скриптории выдолбленного в скале опустевшего монастыря он отыскал рукописи, содержанием которых панцирь от ужаса сводило судорогой — пока он не стал другим, их дурно было даже вспоминать. Чернила на выскобленных пластинках жучьих оболочек заметны были только в свете живокрови, и в ту пору у него даже имелся собственный фонарик: отыскал в часовенке у подножья горы. В спешке покидая те места, он оставил его там же, где и взял — в лапках сгорбившегося, давно умершего жука, оплетённого голубыми лозами. Живокровь… теперь он знал, что есть она — и его собственная кровь стыла в жилах бессильной яростью и горем в этом знании. Кровь его ледяными брызгами окропляла цветы в садах их породившей, куда он брёл, пошатываясь с каждым шагом; и пока эта кровь спорами втягивалась обратно в меняющееся тело, цветы лишь умирали. «Крылась в этом своя горькая ирония». Катакомбы глубоко под землёй, малость выше его моря — лавовые потоки своим нестерпимым жаром выжгли оболочки упокоенных там жуков, обнажив бесконечные коридоры пылающих в отсветах алого костей. Разок он чуть не свалился в магму, пытаясь обежать по ободку чугунный тигель: в последний момент едва сумел уцепиться коготками за раскалённую цепь. Ожоги на лапках заживали медленно и нехотя, сколь упорно он ни фокусировался, но на деле… на деле он о них не беспокоился тогда. Просто радовался тому, что не рухнул сам и не выронил свой гвоздь. Ожогам от лучезарной эссенции на его когтях никогда не наступит конец; ему уже никогда не наступит конец. То, что он лепил из себя, неприметная с вида оболочка, простой чёрный панцирь, под стать подаренной маске. Удобно, чтобы странствовать: кроха, безобидный жучок, разве что коготки чудные. Пустяк, и такой знакомый. Пока его глаза плавились и белым светом сочились по лицу, он с дрожью лицезрел, как за тёмным горизонтом зашевелилось нечто ужасающе родное — и оно, совсем как однажды, совсем как впредь… …повернулось к нему его лицом. Цитадель из стали и матового хрусталя. В тронном зале на пике её, среди серебра и нитей шелкопряда, его когда-то посвятили в рыцари. Он помнил, как коснулось его плеча острие длинного и тонкого гвоздя, помнил волнение и то, как потирал он в коготках свою накидку, помнил надежду и легкий укол гордости в маленькой груди — так давно это было… но помнил он так отчётливо. Как россыпь спор, как подтёки на лице, как древнюю маску, разбившуюся четырьмя осколками… Нет, этого он им не покажет. Не нужно это им. Он смирился. Его кровь сохла чёрной ржавчиной. «Нельзя убежать от того, что уже случилось». Часовая башня блестящего обсидиана. Мириады бронзовых шестерёнок, на которых ему приходилось прыгать и крутиться мушкой, пока стражи башни пытались его не то поймать, не то попросту прикончить; на самой вершине, за сияющим белизной циферблатом, в тюрьме потемневших от влаги балок и поеденного коррозией металла некогда заточили того, кто им подобен был — хоть он и не знал этого тогда. То существо примкнуло к морю его крови, совсем как рабы короля; он освободил его единственным известным образом. Тот не дался без боя. Стоя над просачивающимся через доски телом и подрагивая от парящей через трещинки в панцире тьмы, он убеждал себя, что это было правильно. Совсем как они, совсем как он… Из раза в раз оно повторялось; из раза в раз с ним, из него, из его, творили… это. Но больше этого не повторится. Он не позволит. «Никогда впредь». Он встрепенулся, в конвульсии содрогнувшись всем телом. Всё закончилось. Его оболочка, его панцирь… Ледяная тишина успокаивающе обняла его за плечи, прижавшись со спины. Он слышал приглушённый плеск воды. В голове будто звенело и било каплями по листьям металла, но маска уже не шипела. Перед накренившимся набок взглядом колыхалась и проклёвывалась чёрными семенами лужица пустоты, дымными струйками втягиваясь меж сочленений маленьких, острых коготков. С усилием приподняв с земли дрожащую лапку, он поднёс её к своему лицу, к маске, невидящим взглядом уставившись на матовые ожоги первых фаланг — его панцирь не светился более. Он дёрнул второй лапкой, погрузил её в заиндевелую, усыпанную лепестками и бесцветной травой почву; он чувствовал себя так, будто только вылупился. От этого чувства его бросило в дрожь.— Что-то не так? Ответь, пожалуйста!
Из его груди вырвалась низкая, гудящая вибрация, что рык или урчание; хриплая и слишком слабая. Заторможено, будто гвоздём огретый, он попытался подняться, но лишь неловко и грузно завалился обратно на чёрный лёд. Перед глазами двоилось и плыло, растекалось по периферии зрения и пестрило россыпью искр — почти как тех, что кружили над морем. Маска казалась омерзительно мёртвой и чужой. По его лицу будто мокрой кашицей размазали чей-то истолчённый в муку панцирь. Где-то текла вода.— Брат? Скажи хоть что-нибудь!
Сказать? Он попробовал и тут же передёрнулся, вцепившись в свою шею. Из него вырывались звуки, гудение и урчание — но от попытки заговорить глотку резануло так, словно он проглотил пригоршню осколков. Родичи, и прежде не показавшие себя апогеем невозмутимости, от его безмолвия начали паниковать, беспорядочно пища, толкаясь и перебивая друг друга. Он пытался заговорить, успокоить, но в раскалывающейся голове только бесполезно гудело и шуршало, пока он ветошью валялся на оледенелой земле. Всё казалось смазанным и притуплённым… Что светомушкой лежать в гранёном хрустальном фонаре, брошенном на дно тёмного омута.— Тебе плохо? Тебе точно плохо!
Их писк и шёпот стали ещё испуганнее — он уже не мог ни слова разобрать в бесконечном океане шелестящих голосов. Они были правы: что-то не так. Очень, очень не так. К горлу гиблым ядом подкатила тошнота, а по всему панцирю прокатился гадкий, ставший непривычным страх; его лапка судорожно вцепилась в маску, вдавив коготки в гладкую поверхность. Что-то не так. Ему нестерпимо захотелось её расколоть, здесь и сейчас. Расколоть хрусталь, сдерживавший воду, что его погубит: он слышал её плеск. Расколоть хрусталь, сдерживающий его: ведь он есть та вода. И смешно так. Ещё чуть-чуть, и его голова лопнет. Что он наделал? Осознание настигло до смехотворного запоздало: как бумеранг живущих в этих садах богомолов, царапнувший панцирь лишь на пути обратно. Пустота не для того — никогда не для того. Он не должен быть… таким. Он не должен просто быть! Паника заклокотала в глотке, пока он когтями колол в крошку лёд под чужой, не своей оболочкой. Нужно содрать эту маску, содрать и разбить, да так, чтобы вовек собрать не вышло. Это неправильно и так знакомо — как первый крик, что эхом резонировал в Бездне, звенел в его раскалывающейся голове. Неправильно. Он в ужасе бился об этот поганый хрусталь, а тот всё отказывался треснуть. Мастер знал, не мог не знать. Он выпотрошит его заживо за это! Хватит кричать, Пустота. Наступи на свою глотку, если придётся. Он подцепил дрожащими коготками нижний край маски, с усилием приподнял её, отделив от того, что… под нею — и из его рта, рта, которого не должно быть, полилась вязкая желчь, чёрная и пузырящаяся. Неправильно. Дурно. Эта оболочка тошнотворна — он не хочет быть таким. Не хочет быть! Возьми себя в лапки, Призрак. Ты знаешь, что дóлжно. Дóлжно? Сквозь оглушающий звон он чувствовал, как в груди что-то давило непосильной, чуждой ношей, как в миг перед падением. В миг, когда его коготки разжались и выпустили окованный металлом краешек уступа; воспоминание, барахтающееся на самой поверхности, которое у него никак не получалось подцепить. Дóлжно… подняться. Резко прижав маску к лицу, он привстал на локтях; неистово, исступлённо захотелось вернуться обратно в море, обратно на дно — там тихо, там холодно и там темно. Там правильно. Там то, что “дóлжно”. Заткнись и терпи, Рыцарь. Ты стерпишь — ты многое можешь стерпеть. Давление в груди пульсировало. Он лихорадочно провёл коготками по чёрному панцирю чуть ниже своей шеи: простая, блестящая оболочка. Его прежний не блестел — его настоящий ни за что бы не отразил свет. Настоящий пожирал свет, злобно и без жалости. Он хотел вернуть свой старый панцирь, оболочку воплощённой пустоты: тот извечен, тот неуязвим, тот не эта знакомая бренность. Это не о тебе — это о них. Его хриплое, судорожное дыхание оборвалось на полувздохе — и сквозь пелену паники, сквозь упругую плёнку отвращения и похрустывающий на коготках лёд он почувствовал, как они испуганно скреблись в его груди. О них. Он их. Разжав стиснутые лапки, он выпустил чёрные льдинки и затих на донышке хрустальной сферы. Он их напугал. Напугал своим беспричинным, бессмысленным припадком. Страшно, стыдно, мерзко — и мерзость эта так знакома. О них. «Моё». — ̴̧̣̰͍͗̀́͢Я̶̧̹̻͉ͪ̏̅͜… «Отныне и навсегда». Они услышали. На краткий миг замолкли, все до единого: каждая маленькая тень, каждый погибший его родич, все те, кого держал он в сплетённом вокруг собственного сердца гнезде, пытаясь защитить и обогреть во тьме и холоде. Холод и тьма были его свитой, были тем, что неусыпно следовало за ним по пятам, безжалостно истребляя всё, что ему противно, но они никогда не были добры к его семье. К неприкаянным теням, отголоскам давнишней воли, запертым навеки в Бездне за вратами, открыть которые мог лишь тот, кто этого не сделал никогда. Тавро жглось. Он выдохнул, выпустив изо рта облачко чёрного дыма, струйками стёкшего из прорезей и по краям маски. — …всё хорошо. Всё закончилось. На краткий миг замолкли, все до единого. И после того, как он почти когтями вырвал из себя эти слова, едва не захлебнувшись ими, его голова чуть не взорвалась испуганными, радостными, преисполненными облегчением голосами. Они галдели наперебой, пихаясь и толкаясь под рёбрами:— Брат! Ты в порядке? — Точно хорошо? Тебе не больно? — Почему не отвечал?! Так плохо было?
Ему казалось, будто он оглох. А они всё тараторили — обрадованные, что с ним всё хорошо, взволнованные, обеспокоенные… Иней и лёд под лапками ворчливо захрустели, когда он медленно сел на колени и прижал к груди ладонь. От этого движения родня зашевелилась только пуще — и он вздрогнул, почувствовав, как они мириадами маленьких лапок потянулись к его ладони с изнанки его панциря. Внутри сдавило нестерпимо. Взгляд, только сфокусировавшийся с грехом пополам, предательски поплыл маслянистыми разводами. Его семья…— Мы испугались! Ты… ты же тоже испугался? — Не надо было эту маску брать. И без неё хорошо бы было. — Если тебе с ней гадко, то сними и выброси!
Он больше не один. — Всё хорошо, — мягко произнёс он, подавив тошноту и теснее прижав к груди лапку, чувствуя, как родня с облегчённым шёпотом дотрагивалась до его ладони. Невесомо и легонько, как скользнувшие на ветру листочки. Из него вырвался сипловатый смешок. Он стерпит. — Простите за это. Ведь было, ради кого терпеть. — Вы решили… — тонкие, тёмные ворсинки накидки на маленьких плечах дрогнули с этим смешком, — …куда направимся первым делом? Подняв взгляд, он устало воззрился из укромной норки, в которую заполз в оглушённом трансе, на омертвевшую тропу, им же погружённую во мрак. Стоило убираться отсюда от греха подальше: богомолы в садах, если он темнотой своей чуял верно, отправились вслед за старым светом далеко не все. Они ему не угроза, конечно, но всё же… то было ни к чему. Он столь многое хотел показать. Столько восхитительных и прекрасных мест, которые можно увидеть, столько славных жуков, с которыми можно подружиться. Но когда ему ответил собрат — тот, которого он освободил от светозарных паразитов, и от голоса его на миг внутри кольнуло — он почувствовал сконфуженное смятение.— Можешь показать нам это королевство? Халлоунест?
Повисла тишина, вязкая, как смола. Родня робко дожидалась ответа — в этом решении они, похоже, были почти единогласны — а он… просто сидел и не понимал. Почему это королевство? Почему этот… иссохший кадавр? Обретённый панцирь покалывало от враждебности и раздражения — не к ним, ни за что не к ним, но к тому, что им захотелось увидеть первым в своих жизнях. Они заслуживали большего. Он хотел дать им большее. И он не понимал, почему родня пожелала именно этого. — …Халлоунест? — напряжённо переспросил он. — Почему именно его? Есть много других мест. Красивее. Лучше. Любое будет красивее и лучше.— Мы знаем, — неслышно отозвалась одна из сестёр: он чувствовал, как она стыдливо потупилась. — Но мы ведь уже здесь, и… только не сердись сейчас, хорошо? Мы просто хотим увидеть, ради чего…
Он понял. Понял наконец — и ему захотелось, уже в который раз за этот день, взреветь от бешенства. Захотелось камня на камне не оставить от этого проклятого королевства, заполнить его тьмой и холодом до самого колодца в Грязьмуте, прикончить всех и вся в этом рассыпающемся мирке, мирке, что украл у них всё! Напомнить себе, что он не желал топить всё в чёрной крови, оказалось на удивление тяжело. Холод и тьма ступали за ним по пятам — и как же ему жаль, что он не мог с лёгким сердцем натравить их на эти прогнившие руины.— Мы просто хотим увидеть, — ровно и спокойно подхватил собрат. Он видел его взгляд, уставший и такой печальный. От взгляда этого его когти скрючились и пропахали ледяное крошево, — ради чего нас всех убили.
***
На сей раз он успокоился быстрее. Значительную роль сыграло то, что во время его угрюмой и рассерженной на весь белый свет прогулки по садам родичи тихонечко беседовали друг с дружкой и ним самим. Для маленьких теней, круживших вокруг его сердца и видевших его глазами, было интересно абсолютно всё: стелы и обелиски, на многих из которых он признал мозаику той, что правила тут до Белой леди; изумрудные цветы с пышными лепестками и прозрачными тычинками, напоминающими пузырьки со светящимися внутри спорами, в его присутствии уже не гасшими; изящные кованые оградки и базальтовые плиты оранжерей, иссечённые элегантными оттисками узорных лилий и знакомым лейтмотивом овальной жучиной оболочки. Даже лагеря богомолов, разбитые палатки и обвитые тросами костяные укрепления которых он показал издалека и мимолётом. Насчёт последних он не ошибся — многие из дикого племени, очнувшись от добровольно принятой заразы, и по сей день в смятении патрулировали королевские сады: то ль продолжая ревниво защищать свою территорию от мнимых “захватчиков”, то ль попросту не зная, что делать теперь — теперь, когда их лорд погиб, а племя в пустошах ни за что не позволит предателям вернуться. Им оставалось лишь… продолжать жить и бороться. Избегать их было нетрудно: куда труднее ему, беспокойно скачущему по скрипящим и откидывающимся платформам, было припомнить маршрут до вокзала рогачей. Без карты, то есть; как и многое другое из его бесхитростного скарба, она осталась коротать вечность в Бездне. Родичи, иронично обсуждавшие то, насколько потерянными казались выжившие богомолы, в этом ему помочь были не в силах — вряд ли кого-либо из тех, кто сумел выбраться из братской могилы, угораздило добраться до укромных садов. И посему он мог лишь в затухающей злости нарезать кривые круги, показывать своей семье живописные пейзажи этого, уж признаться честно, красивого места, и делать хорошую мину при плохой игре. Умора, да и только: обещал показать столько всего, а сам заплутал в трёх коридорах… В своё оправдание мог он сказать лишь то, что маршрут до садов от земель упокоения он помнил наизусть. С грехом пополам они добрались до вокзала, где приятно пахло цветами, росой и свежей зеленью: к его угрюмому довольству, от еле уловимой чумной сладости в воздухе не осталось и отголоска. Гвоздём ударив по колокольчику, прозвучавшему в тоннелях звонким эхом, он терпеливо встал на перроне, поспешно огладив подрагивающую накидку. Прошла секунда, другая, третья. В воздухе равнодушно летали светящиеся споры. Семья, притихшая в ожидании хоть чего-то, растерянно заёрзала: колокольчику откликнулось одно безмолвие.— …что-то должно случиться?
Он склонил голову, неуверенно подавшись вперёд и выглянув с платформы. Должно ли?.. Он рассчитывал показать им Город Слёз, но… Его мысль оборвалась на полуслове. Запоздалое осознание захлестнуло с головой, окатило горечью — пусть та была мягкой, что пушок одуванчиков. Конечно — конечно… Стоило догадаться. Настало время, верно? — …уже случилось. Они негромко зашептались; иные пытались расспросить его, но на них в ответ сердито шикали другие. Он им расскажет обязательно; просто… не сейчас. Сейчас он стоял, запрокинув голову и разглядывая порхавшую в сфере фонарного столба светомушку. Это честно: то был долгожданный, мирный отдых, родственный ему лишь малость меньше притихших братьев и сестёр — и лишь потому, что их родней нет ничего. Медленно и через силу выдохнув, он протянул лапку к колокольчику. Поддев белым коготком ушко и повозившись малость, он сумел отцепить его от резного металлического столбика. Поколебавшись, тут же воровато спрятал под зашевелившейся накидкой. Неправильно, бесспорно, но ему это совершенно безразлично: одним колокольчиком мёртвый Халлоунест бедней не станет. Пусть станет платой за прекращение чумы. А жук, кто прежде откликался на их звон, сумеет подыскать себе уютное место на дне его моря, он уверен: такое, чтобы вытянуть уставшие с годами лапки. Лишь жаль немного, что не успел проститься.— …так тихо тут.
Он постоял ещё немного. Зияющая пасть провала подрагивала плотным маревом ажурной черноты; конечно, можно приподнять маску и тенью пролететь по неведомым тоннелям в зыбкой надежде самому отыскать вокзал, но… ему не хотелось сейчас, если честно. У них ещё будет время поглядеть на Город Слёз, без риска заблудиться совершенно. Бросив последний взгляд на опустевший столбик для припрятанного колокольчика и каменные плашки, он с тихим вздохом отвернулся. Он ушёл, не оборачиваясь. — Спи спокойно, друг.***
— Куда теперь, брат?
В его голове было легко и пусто. Они с семьёй сговорились на передышку: сейчас он сидел на окованной скамейке, растерянно слушая их голоса и льющуюся из латунного рожка музыку, наблюдая, как за стеклом крытой террасы размеренно парили в густой зелени алюбы. Славно здесь всё же. Прежде он частенько коротал тут время с Дитя и маленькими ткачами; нравилось, насколько здесь спокойно. — Теперь? А куда вам хочется? — он запрокинул голову, задумавшись на миг. — От садов Королевы можно быстро добраться до Зелёной тропы, Туманного каньона и грибных пустошей. Есть, разумеется, ещё Глубинное гнездо, совсем близко даже, но… Он с натянутым смешком покачал головой. — …но лучше не надо. Сородичи таинственно зашушукались, предоставив его ненадолго самому себе. Забавно: шипастые лианы, оплетающие истрескавшиеся стены резного базальта в садах, после кончины света тоже почернели и засохли. Он смутно припоминал, что от попытки их порезать на него брызнуло знакомой янтарной гнилью; не ново то, что чума сгинувшей богини поражала грибы и растения, но заинтересовало его чуть иное. Болезнь пришла из грёз — значило ли это, что эти лианы способны грезить? В конце концов, грибы могли. …пожалуй, то будет пищей для ума на следующий раз. Покамест его устраивало просто то, что они засохли — уж сложно перечислить, сколько раз он напарывался на их шипы. Покамест его устраивало просто то, что заразившее их сдохло — уж сложно описать, как сильно он её ненавидел.— Брат?..
Он встрепенулся и обернулся через плечо, внимательно прислушавшись к неуверенному шёпоту, зашуршавшему с изнанки панциря; его насторожило малость то, насколько голос обратившегося собрата показался ему подавленным. Когда тот, выдохнув и собравшись с духом, наконец заговорил, другие родичи затихли тут же — а в его глотке что-то скорбно и заунывно хрустнуло.— Ты сказал, что это место — сады Королевы?
Проговорился. Оцепенев, он молчал, позволив собрату закончить мысль — но как же сильно ему не нравилось то, к чему всё вело.— …Королевы — это её? Нашей матери?
Не матери. Нет у них ни матери, ни отца; лишь породившие их бледные создания. Он смирился, давно смирился с тем, чем были он и его семья — но это он не примет никогда. Будь они прокляты. — Той, из чьих яиц мы вылупились, да, — тускло подтвердил он, сосредоточенно и с небывалым интересом разглядывая кованый филигранью витраж террасы. Они завозились в его груди, взволнованно осыпая ворохом вопросов, отвечать на которые ему не хотелось совершенно:— Ты не знаешь, что с ней стало? Ты поглотил его, но не её, верно? — Эти “сады Королевы” — это её сады. Значит, она здесь? — Если она ещё жива… она же жива?
Со сжатой в кулак лапки что-то капало, стекая меж железных узоров на скамейке. Впервые ему хотелось не отзываться им, а просто склонить голову на грудь и сидеть так, пока само время не сгниёт пеплом на ветру — и останутся лишь они, он, да эта окаянная скамейка. — …она, думаю, ещё жива, — он очень надеялся, что нет, что она умерла, совсем как его старый друг; только вот по ней он горевать не станет точно, — и думаю, что ещё здесь. Их обрадованные шепотки царапнули панцирь больнее сгинувших колючек. Когда одна из сестёр подала голос, с робким трепетом прижавшись к оболочке изнутри, ему хотелось закричать.— Можешь отвести нас к ней? Было бы славно взглянуть на неё хоть разочек…
Не было бы это “славно”! Он мог — мог отвести, разумеется. Но не хотел. Отчаянно, неистово и со всей своей необъятной злобой не хотел.— Вдруг она жалеет о том, что случилось с нами?
“Жалеет”? Он чуть не подавился свежим воздухом. Жалеет — та, что звала его “оно”? Та, что желала убедить его столетиями гнить со светозарной тварью в чреве? Едва ли! Чувствует вину о случившемся, возможно. Жалеет своё разрушенное королевство, своего “возлюбленного Черва”. Но их? Ему хотелось объяснить — предупредить, отговорить их от этой скверной затеи, что наверняка окончится лишь горем — но ведь им просто хотелось её увидеть… Он же её увидел — они чем хуже? Он просто не хотел, чтобы они её увидели. Чтобы они её услышали.— Так… что? Отведёшь?
В горле клокотало, бурлило отторжением и неприязнью. Но… Он обещал им показать то, что они попросят. Это ведь такая малость; они лишь хотели увидеть свою… Не мать. — …хорошо. С радостным писком они завозились под его панцирем, ёрзая и перешёптываясь, не сомневаясь и секунды в своём решении; ну а он, приподнимая лапкой маску и разглядывая глубокие борозды от когтей на скамейке, тихо размышлял, всегда ли вставать было настолько тяжело. А ведь сколько гонора: “показать лишь хорошее”, “оградить от дурного и тоскливого”… Он согласился отвести их туда, где последнее пустило корни. Пустота стремительно мчалась по заросшим коридорам, петляя меж неухоженных ваз с цветами и заросших клумб; на сей раз даже не стала огибать лагерь, клубящимся облаком теней пролетев над головами ошарашенных богомолов. Столкнувшись с базальтовой стеной, он недовольно загудел, и у них же на глазах рывком по ней взобрался, зазубринами дымных щупалец оставляя борозды на поверхности. Он нёсся, отскакивая от откидывающихся платформ и увитых плющом стен, ныряя в засохшие лианы и выпрыгивая из них с колючками меж рогов приподнятой маски. Затормозил он совсем неподалёку от обители королевы, на подступах к галерее.— Интересно, как она выглядит… — Похожа на нас, может? То есть… это мы на неё похожи. — …почему остановился, брат? Кто это?
Острое щупальце осторожно скользнуло по грубому переплетению ткани, по латунным бляшкам на бурой пелерине. Оболочка жука, лежащей навзничь перед колыхающимся облаком тьмы, была проломлена насквозь: пластинки панциря на груди и брюшке щерились подтёками засохшей крови вокруг ужасной, рваной раны. Немногие принимали то, чем стал он, с такой охотой, с такой… искренней радостью. Его щупальце бережно одёрнуло краешек тканевого капюшона. Он надеялся, что в море она отыщет Нолу.— Ещё один друг?.. — Они все уснули, не так ли… Но кто второй? — Он убил твоего друга?
Маска, плавно покачивающаяся в осязаемом мраке, резко повернулась к другой оболочке: панцирь на голове огромного жука практически раскололся, а один зазубренный рог крошевом устилал пол, рядом с клыком какой-то монструозной твари. Пустота зашевелилась сгустком щупалец, прислушиваясь к далёкому эху со дна. — …да. Но чуждой волей — принятой в гневе и от горя, — он задержал усталый взгляд на неподвижных телах богомола и цикады, прежде чем отвернуться и волнистым дымом хлынуть прочь, — пусть спят спокойно. Изящные, сияющие бледным светом корни их повстречали ещё до богомольих трупов, усыпавших последний коридор; родня при виде их подавленно затихла, робко прижавшись друг к дружке вокруг его сердца. Маска с щелчком встала на своё место, и пустота уже жучком скользнула на траву перед переплетённой сферой-коконом, рядом с телом мёртвого рыцаря — той, что защищала свою Леди до последнего вздоха. Из компаньонов её, чуял он, в живых остался лишь один. «Любая жертва ради цели, не так ли?» Отчаянно хотелось что-нибудь порвать на лоскуты. Что-нибудь бледное.— Корни… — Этот домик — она внутри? — Можно нам выглянуть?
— …конечно. Он неохотно отпрянул от своих озлобленных фантазий. Лапка юркнула под ворсинки накидки, нащупав со спины лезвие чистого гвоздя: пригладив его белыми коготками, он собрался с мыслями и резко сжал. Панцирь глухо хрустнул; он извлёк свою ладонь на свет, внимательно разглядывая пузырящуюся пустоту. По спине пробежали мурашки, когда он почувствовал, как семья робко потянулась к трещинке — как крошечные иголочки, колючей волной хлынувшие от груди к плечу, рассёкшие всю дрогнувшую лапку от самого плеча. Он низко загудел, сгорбившись и наблюдая, как первый маленький шарик проклюнулся на ней: умещающийся на кончике коготка уголёк с кружками белых, крохотных глазок. Растерянно моргнув, шарик подпрыгнул в воздухе и подлетел к его маске, осторожно прижавшись к белой поверхности; тем временем из трещинки таким же образом просачивались остальные. С глубоким вздохом опустив пораненную ладонь, он воззрился на небольшую овальную норку, ведущую вглубь унизанного бледными корнями кокона. Оплетённая сферой кора скрипнула под лапками, когда окружённый облачком мглистых, бескрылых точек жучок легко нырнул внутрь, не пригнувшись даже. Рыцарь в бледной броне и богомолы-предатели остались ждать снаружи, безучастно продолжая своё безмолвное бдение. Они, да тьма и холод, что лентами чёрного дыма и ломким инеем подъедали их мёртвые оболочки.