Пылинка

      Тьма и тишина.       Плотное марево сумрака растекалось перед её ослепшими глазами водянистой дымкой. Застарелой медвяной падью, клубящимся туманом меж корней. Каждое мгновение, каждый шажок и каждый вдох того, что приближалось, она чувствовала в сырой земле: дрожащими струнами первые звенели в мутном мраке, острой кромкой впиваясь в бледную кожицу; вторые биением отзывались от кончиков корней до самого сердца, упругим надвигающимся пульсом, беззвучным эхом; третьи же… Из её груди вырвался невольно вздох, усталый и тихий.       Третьи дышали в её лицо холодом того, что грядёт.       Забытая королева склонила голову настолько, сколько позволяли узы. Она помнила время, когда ещё могла видеть и слышать. Помнила мягкий бледный свет, столь нежно ей любимый, сокрытый и погасший ныне. Помнила голоса ей приближённых, а затем — лишь слабый звон колокольчиков в тайном убежище её садов. Помнила, как корни её некогда простирались через всё их маленькое, истерзанное королевство — пока она не пресекла это, умалив собственную суть и возведя печати. Она помнила его прикосновения и мимолётные мгновенья низкого, приземленного насыщения, что длились столь недолго.       Её веки дрогнули. Она так устала.       Время — господин жестокий: он оставил лишь горсть воспоминаний, пахнущих солью и светом; меланхолию ностальгии, что пеплу на ранах подобна. Бесконечный водоворот мягкого пепла, крошечными хлопушками черноты скручивающийся в спираль без начала и конца. То, чего желал он столь яро, столь нестерпимо: вечность. Их вечное, процветающее королевство — их, только их… Когда он поделился с ней своим видением, она могла лишь упиваться ими — им и этим видением. Своё обожание, свою нестерпимую жажду она отдала до последней капли. Всё ради Халлоунеста; ради их королевства они вдвоём пожертвовали столь многим.       Он верил, что это было правильно. Она убеждала себя, что верила тоже.       Ничто не могло Корню возразить сейчас, словом или жестом — уж столь давно она не слышала и не видела. То мутная, дымчатая тьма зрения и незыблемая тишина слуха, что ограждали её от мира — с годами слух и зрение ослабли слишком сильно. Чувствовала она лишь вибрацию, шелест дыхания; прикосновения звука, но не звучание. Она всё ещё видела, впрочем, пусть ужасно немногое — свои светящиеся во тьме корни. Силуэт, некогда вышедший из чёрного тумана и безмолвно запрокинувший голову с маленькими рожками. Крошечный бледный панцирь: лишь призрак. Оболочка для горечи их сожалений.       То, что приближалось к ней сейчас, с трудом она могла назвать “оболочкой”. В подрагивающем тумане перед её слепыми глазами выросла пустота за обманчивой личиной: дымка льнула и кружила россыпью семян вокруг этой сущности, но само оно было словно дырой в пространстве, звенящим голодом ничто. То, что не должно существовать. То, что она породила.       То, что прибыло её пожрать.       — Оно вернулось всё же, — мягко молвила Белая леди, приоткрыв свои блестящие от сукровицы глаза. Пронзительная резь в них её ничуть не потревожила; сказать по правде, её мало что тревожило сейчас. — Вернулось победителем, свершив поистине невозможное. То повод для гордости бескрайней… если оно в силах испытывать её.       Эта чёрная сущность — прореха в отрезе бытия, зияющая дыра, ведущая из Чего-то в Ни-во-Что, пульсирующая пустота — дёрнулась от её слов, как от пощёчины. Королева негромко выдохнула, прикрыв на миг веки; она чувствовала нечто в своих корнях. Этот призрак, морок — могло ли статься, что оно всё ещё несло в себе крошечную часть её, малую и бледную? Она ощущала присутствие, да и только; оно стало совсем иным на этот раз. Нечто бесконечно больше… и несоизмеримо меньше. Она прислушивалась, но не слышала и отголоска собственной крупицы в бесконечной пустоте.       …нет. Она моргнула и сосредоточилась, склонив голову и осознав запоздало — она чувствует что-то, но не его. В своих корнях, шагами и дыханием… Не оно то, что она ощущала пред собой. Не оно, но то, что вилось вокруг этой голодной пустоты. Облако чёрных семян, с детской непосредственностью круживших вокруг — они привязаны, сшиты воедино с этой сущностью, но в них ещё крылся слабый, крошечный отголосок её. Крупинки бледного во мраке.       — Оно… вернулось не одно, — тихо заметила она. Далеко не одно — их множество, этих отголосков, пусть и с сознанием раздробленным. Она не ожидала этого; оно стало чем-то ужасающе могучим, бесспорно, но это… — Оно стало… единым? Пожалуй, то слово не самое подходящее для этого. Единство слишком отдалённое, неуловимое. Не единство… но связь?       Нечто, чего предречь она была не в силах — лишь только он мог, пожалуй. Эта пустота — этот мрачный рой, сном разума порождённый — откликнулся с ошеломившей её эмоцией, неуверенностью и узнаванием. Откликнулся дрожью, кругами на поверхности чёрной воды. Оцепенев, она почувствовала вибрацию звуков в своих корнях. Что-то осторожно прикоснулось к её лицу, самыми кончиками коготков, крошечными пылинками; это лёгкое прикосновение подобно уколу раскалённой иголки было. Она не выдержала, вздрогнув. Не слышно ей ничего по-прежнему, но это и не звуком было, а значением. Исконность, складывающаяся ломкими словами, когда чёрная сущность потянулась следом за пылинками и бесцеремонно, безжалостно пронзила её мысли — не клинком, но волей, острым, слепящим тьмой осколком:       Мы не “оно”.       Забавно — забавно ей стало отчего-то, забавно и тоскливо. Она всё гадала, когда же этот миг наступит. Надеялась, безнадёжно и бесплодно, что никогда; надеялась, что оно пришло исключительно за местью — но это ведь не так. Оно пришло и привело с собой других, желая получить ответы, желая призвать к ответу. Не только казнь, но суд — момент расплаты за вину и ложь.       Она так надеялась, что он не наступит никогда.       — Такова природа сей пустоты, — негромко возразила она, слепыми глазами разглядывая зияющую черноту перед собой. Оно вилось, переплетаясь само с собой, потоками и щупальцами извиваясь вокруг чего-то глубоко внутри. Оно изменилось с откровением, познанным на дне могилы той; тень крохотная мраком обратилась. Но то, что стояло перед ней сейчас… было чудовищно в своей бескрайности. — Оно отрицает истину. Оно, так или иначе… не живо. Не было, и никогда не будет.       Что-то неожиданно резко вонзилось в один из её корней, с хрустом раскрошив полыхнувшую печать ограждения — та, прежде нерушимая, горестно осыпалась сухим листочком. Королева не дрогнула, не ахнула от боли — лишь зажмурилась, чувствуя, как из страшной раны вытекала струйками острой боли бледная живица.

Не надо! Мы… мы лишь увидеться хотели… Она… красивая. Такая красивая… На неё больно смотреть. …не живы?..

      Шёпот — тихий, неуверенный и слабый, беззвучными словами возникший в её помыслах. Те, что ещё несли в себе крошечные крупицы от неё: её потомство. Она рвано выдохнула; эти тени шелестели вокруг вибрирующим резонансом, глухо и затравленно. Пустые, мёртвые семена. Её потомство. Тёмная сущность озлобленно загудела в тумане, сердито извиваясь под пластинкой чуждой личины, едва сдерживающей эту пустоту — что хлипкий прутик, каким-то самонадеянным глупцом плотиной наречённый. Прутик, которому наказали сдержать бесконечную ненависть и ярость. Знакомо — столь знакомо это.       Подобный прутик она уж видела когда-то. На подобный прутик она указала когда-то. Тот прутик нарекла чистым — когда-то очень, очень давно. Указала неверно, нарекла ложно… зная о том, что лжёт. Зная, что чистоты в нём не больше, чем в остальных, отвергнутых ими — понадеявшись, что одной лишь силы в том прутике будет достаточно, дабы сдержать вековую ярость чумной заразы. Она чувствовала их в собственных корнях; кто, как не она, мог распознать сокровенную чистоту?..       Её вина и её стыд — но в пустых, мёртвых семенах никогда не было того, что искала её половинка, просто не могло быть. В отчаянных исканиях своих он выпивал собственную душу; его бы погубило это. Белая леди не могла этого позволить. Душа Черва… душа Корня. Её потомство.       У них никогда не было и шанса.       — Две половинки от единого, — неслышно прошептала она, склонив голову; её раненый корень затухал в тумане, осыпаясь чёрным песком. — Вы нашли дорогу… обратно ко мне?       Они вновь потянулись к ней, робко и застенчиво; тёмная сущность предупреждающе и ревниво загудела, но они не послушали, пытаясь дотронуться. По её бледным корням волной прокатились страх и липкая, тошнотворная горечь.       — Мы были так несправедливы, верно? — продолжала она, съёжившись и вздрагивая, когда они касались — каждое касание кололо острой, жгучей мукой. — Отбросив, отрёкшись от вас…       Её потомство.       Но не дети.       — Заклинаю… — она смотрела не на них сейчас — с мольбой взирала мутными глазами на сущность, враждебно и пристально следившую за ней — точно опасаясь, что запечатанная Корень могла навредить этим маленьким теням. Бледно-голубая сукровица стекала по её лицу от их касаний, покалывала белую кожицу. — Вы не должны ненавидеть его. Он сделал то, что считал правильным.       Чёрное облако маленьких иголок, покалывающих слабое свечение корней, обступило её со всех сторон. То, что эти тени искали в ней… она даровать не в силах. Её дети уж мертвы, убиты с её согласия и знания, и без крохи жалости. То, что осталось, она не может жалеть — не может даже назвать детьми.       Ведь то, что осталось, было не больше чем пустотой.       — Королевство должно было жить… — прошептала она почти неслышно.       …Поэтому мы должны были умереть?       Она съёжилась, приготовившись к очередному удару… но того не последовало. Чернота стояла перед ней, извиваясь подрагивающими отростками и молча запрокинув голову — совсем как сосуд, что принял от неё черепок, половинку прежде целого. Оно стояло, безликое, безучастно ожидая ответа. Она чувствовала слабые отголоски эмоций в тенях, робко круживших в воздухе, в крошечных чёрных точках, в крупицах бледного глубоко внутри — но не в этой тьме. В той не осталось ничего её.       В той не осталось ничего. Морок, призрак.       Почему?       Она отвернулась и зажмурилась. Прекрасно понимала, что ответ вызовет реакцию в этой мнимо безучастной сущности — жестокую, яростную. Она уже солгала ему, этому бывшему сосуду, не так ли? То, что в нём не было недостатков — то, что оно могло сдержать ту тварь, что заточена в храме Чёрного яйца, заточена в другом, менее удачливом сосуде. Менее удачливом сородиче его. То ложь, но ложь в благо. Королева верила в это.       Почему ты согласилась на это? Зная, что нас ждёт — зная, что сотворят с нами?       Белая леди лгала уж много — ради королевства. Ради возлюбленного Черва. Из лоскутков её лжи и был соткан погребальный саван Халлоунеста; и из него, из этого мрачного савана, проросла её вина — её желание не допустить подобного впредь. Она солгала, что избранный сосуд был чистым. Солгала, что чувствовала корнями, как чума слабела и затихала в своих оковах. Солгала, в отчаянной попытке склонить новый сосуд, что оно действительно могло заменить своего “несовершенного” родственника. Если она солжёт сейчас — возможно, оно могло пощадить её.       Но она так устала лгать.       — Потому что вы были не важны.       Кружащиеся вокруг тени замерли на миг, ошарашенно и растерянно замолкнув. Сущность стояла, запрокинув голову — и очертания её силуэта начали подрагивать, словно отражение в играющей рябью воде. Один из чёрных кружков, чёрных сгустков пустоты, медленно подлетел к её лицу, к её глазам — она почти могла различить в пелене тумана собственной слепоты точки белых глазок.

Были? Ты… ты ведь жалеешь?..

      — Не жалею, — ровным голосом возразила Белая леди, не шелохнувшись даже. Этот сгусток отшатнулся от неё, отпрянув в недоверии и страхе — как и все остальные. Ломкие слова и смысл смешались в пепельное месиво, когда они все зашелестели; бормотания, горький шёпот, печальные вопросы, тихий плач… — не жалела тогда… и не жалею сейчас.       Королева тихонько рассмеялась. Этот горький плач её потомства. Она с лёгким сердцем призналась самой себе, что он ей безразличен. Как были безразличны они сами. Это дурно, эгоистично и жестоко — но это правда.       Она так устала лгать.       — Мне жаль лишь, что наш план не сработал. Что наше королевство — наш Халлоунест… всё же пал.       Сущность перед ней уже не подрагивала — тряслась, распадалась и собиралась вновь, извивалась, расщеплялась, безмолвно кричала, кромсала что-то дышащее и живое глубоко внизу…       Оно порывисто отвернулось, нетвердыми, пошатывающимися шажками приблизившись к чему-то в сумрачном мареве тумана. Постояв недолго так, разглядывая что-то перед собой, трясущийся силуэт наклонился, прикоснувшись и подобрав что-то ей незримое. Белая леди склонила голову, когда до её корней донёсся отголосок слабого звука: мелодии из шкатулки, спрятанной в её сундучке. Она не слышала её, не слышала ничего — но узнала по одной лишь вибрации. Точки теней застыли — и медленно, робко потянулись к сущности, совсем как к ней недавно. Они шептали и плакали — всё ещё плакали — но всё равно тянулись, будто ища у пустоты той утешения.       Шкатулка с визгливой вибрацией врезалась в стену плотной коры, рассыпаясь по полу мелкими щепками, шестерёнками и пружинками, когда оно с силой швырнуло её в напрасной ярости и гневе. Оно рывком подняло трясущуюся лапку, прикоснувшись к чему-то там, где должно находиться лицо, дотронувшись ложной своей личины…       Белая леди не могла слышать или видеть, не могла уж столь давно; время — господин жестокий… Она лишь чувствовала. Чувствовала в своих корнях: струны, биение… холод. Но когда оно отняло от лишённого каких-либо черт лица свою маску, свой сдерживающий прутик… Мрак жадно объял собой всё — пространство, время, прильнувшие в тоске и боли маленькие тени, укрытые им в озлобленном желании утешить и уберечь. И, когда это случилось, Белая леди перестала даже чувствовать.

***

      Когда Рождённое дитя, пригнувшись и опираясь на своё оружие, вошла в комнатку нетвёрдым, пошатывающимся шагом, тело Леди почти целиком покрылось грубой, углистой корой. Бледно-голубая живица сочилась из глубоких трещин на сухой поверхности, тонкими струйками стекая на усыпанный пылью, шестерёнками и изломанными колокольчиками пол. Медленно и с усилием умирающая королева подняла взгляд, с умиротворением воззрившись на дитя Зверя и Черва — её Черва. Редкость и неожиданность, бесспорно — но она не кривила душой, когда рассказывала о своей приязни к этой юркой проворнице. Возможно, то играла её предвзятость и слепота, пусть не буквальная сейчас — но ей радостно было видеть, что после него осталось в этом мире что-то. Что-то дышащее, живое — что-то, у чего было будущее.       Лишь жаль немного, что не от неё.       — Оно ушло, я полагаю? — негромко поинтересовалась Корень, впервые за долгое, долгое время упиваясь возможностью рассмотреть что-либо как следует чистыми, ясными глазами, и услышать чей-то голос. Пусть и ненадолго. — Следовало ожидать, что оно не станет губить тебя. С иной целью оно вернулось в это угасающее королевство.       Хорнет подняла глаза — чёрные глазницы в белой кости, унаследованные от него. Перед смертью зрение, слух её прояснились; за эту последнюю милость королева была благодарна.       — …ты умираешь, — просто и коротко произнесла жучок, прижимая лапку к своей груди.       Вестимо, потасовки с пустотой избежать не удалось — недолго гадать, дабы определить зачинщика. Столь ошеломляющее сходство с матерью… Кровь гуще воды. Белая леди склонила в ответ голову, обратив спокойный до ужаса взгляд на чёрную гниль, полуденной тенью подступающую от корней к телу: грубая, сочащаяся голубым ихором кора уже подъела её до груди. Боль — боль была нестерпимой, истинно, но даже эта боль не в силах пробиться через горьковатое умиротворение и покой.       — Следует предположить так, верно, — со смешинкой в голосе согласилась королева, подняв ясный взор к маленькой воительнице, — но таков порядок вещей. Уж слишком долго мы отвергали его — безрассудно было уповать на то, что наша вечность продлится так уж долго.       Хорнет покачала головой, окинув злобным взглядом маленькую комнатушку. Теперь, когда плоть Корня почти целиком поглотила чернота, здесь становилось всё темней. Внутри самой Белой леди, легонько склонившей голову набок… становилось всё темней.       — Та цель, о которой ты сказала — цель той… твари, — последнее слово Дитя едва не выплюнула. — Тебе известно, что оно хочет? Что собирается сделать? Оно исчезло, и запечатанный тоже!       Леди осоловело, сонно моргнула. Всё темнело, ускользая в тишину.       — Хочет… оно действительно хочет, не правда ли?.. — пробормотала Корень, скорее самой себе, чем ожидающей ответ Хорнет.       Они были несправедливы к ним — несправедливы, и так жестоки. Он поступил так, как считал правильным, она тоже; но это ведь меняло столь немногое… И тем смешней казалась ей собственная грусть от слов той сущности — слов, что они не испытывали к ней ничего. Эгоистичная грусть, но всё же правдивая. Она слишком устала лгать.       И даже так… и даже так, то было правильно. На душе невыразимо, щемяще спокойно в её знании: знании того, что она не ошиблась — что оно, действительно, пощадило её, пускай весьма своеобразно. Быть может, оно лгало ей в этом тоже. Пустое семя от пустого Корня. Ей не страшно сейчас; вдруг она встретится с ним там, на другой стороне? В ней ещё тлела крохотная, бледная искорка надежды.       — Оно ищет, — ответила наконец королева, подняв глаза на Рождённое дитя; её голос дрожал и срывался от дурно сокрытой муки, — но не обрящет никогда. Не страшись его, но помни о нём, дитя Зверя: оно пожрёт наш Халлоунест, ибо не может иначе. Оно презирает, ненавидит… и любит.       Королева рассмеялась из последних сил. Кора и тлен подступали к её горлу.       — Всё же любит.       — Оно не “пожрёт” ничего, — негромко пообещала Хорнет, с вызовом расправив щуплые плечи и сжав рукоять своего оружия. — Я не позволю.       Зрение Леди затухало, облачаясь в шёлковую мглу, на сей раз — насовсем. Она смежила веки; покачала бы головой, но теперь уж невозможно это — кора не позволяла.       — Будущее в твоих ладонях, дитя. Но не растрачивай искру своей жизни попусту — за неё уж… уплачено сполна.       Считаные секунды. Белая леди бы рассмеялась, но слишком больно в груди. Чуждая, истекающая сукровицей кора не просто пожирала кожицу её прежде белых корней: она режущей сетью прорезала насквозь её тело, кромсая бледную плоть с каждым неверным движением. Совсем как некогда её корни пересекали Халлоунест… Но всё заканчивалось. Тьма, требуя обещанной платы, тянулась к ней выжженными до белизны когтями — совсем как её проклятое от рождения потомство, отвергнутое ею второй уж раз. Дитя её возлюбленного взирало на неё с непоколебимой решимостью.       Так будет лучше.       — …и не останется ничего, — хрипло молвила Корень последние свои слова, заветом и мёртвым обещанием, — кроме наших сожалений.       Чёрная кора укрыла её без остатка; боль прекратилась. И она — Белая леди, королева этих угасающих земель, королева вечного Халлоунеста — прекратилась тоже.