— Это… это… — Как же так?.. — …не живы… не живы…
Он держался за них, как за злосчастные стебли панцирного дерева столь очень, очень давно. “Не оно”. Туман с шипящим, скрежещущим свистом начал сгущаться, когда он исступлённо трясущейся лапкой потянулся к покачивающейся на волнах маске, едва нащупав в темноте и поддев за краешек. С издевательской лаской прижавшись к когтям, она с мокрым щелчком скользнула на его лицо. Он обрушился на ломкий жёлтый мох, подрагивая всем тельцем и кутаясь в ворсинки извивающейся накидки, точно продрогнув до озноба. Но не холодно ему ничуть: душно, тяжко дышать. “Не оно”. Ни он, ни она, ни они, ни… …капли это не смешно.— …брат?
У него ушло время на то, чтобы взять себя в руки. Семья тихо ждала ответа. Судилища хихикали над его жалкой, бренной оболочкой; хихикали светозарным звоном языка, что горел. Он бы придумал иной язык лишь им назло… но это всё равно, что придумать собственный закон. Его затошнило от одной лишь мысли. Пусть Свет придумывает языки. Пусть. Он вырвет им их языки. — …да? — прохрипел он наконец, скрючившись в три погибели и разглядывая, как его серые коготки погружались в мох и рыхлую почву. Накидка уже не извивалась, а лишь вяло дёргалась.— Что… произошло? После… после неё? — Те, кто напали на нас — в алом и тот, здоровый… — Это же?..
Мох сухо зашуршал, когда он неловко завалился набок. Всё плыло, мазками растекаясь пёстрой акварелью по мокрому холсту. Он не уверен, его ли только взглядом ограничились эти водянистые разводы: быть может, то сам мир тёк, плавился и истлевал. Его бы не поразило это теперь; как долго он нёсся по этим коридорам гиблым облаком теней и тлена? Сколько обрывков мира он уж пожрал в своих припадках? А столько разбрасывался словами о нежелании разрушать. Он дал слово не топить всё в крови… он дал слово. Горечь кипела в горле пеной, шуршала рассыпчатым песком. Он дал слово! Дав слово, не сдержишь слово; дав слово, слово более не твоё. Слова, слова, слова… И смешно так: быть может, и крылась причина в немоте его рода — помимо нежелания бледной дряни пугать заглядывающих в Храм подданных. Он рассмеялся тихонько, погрузив коготки в землю и мох. Не дело… не дело было бы, право? Песок в горле начал жечься, впиваясь в бурлящую пустоту отравленными колючками с лиан. Не дело было бы, если приходящие помолиться вместо желанного “чувства покоя” довольствовались мучительными криками того, кто волей их милосердного короля был обречён гнить заживо. В последний лишь миг он удержал свой яростный, истошный рёв. Визг, как-то совершенно незаметно выросший из мягкого смеха — и так он и не понял, обрадовало ли его своё почерпнутое из ниоткуда самообладание. Он дал слово. Он дал слово. Никогда впредь. — …это была сестра. Сестра, и… Ему пришлось приложить усилие, чтобы вместе с комом дурноты сглотнуть кипящее зловонной пеной бешенство. По панцирю пробежалась мелкими мурашками дрожь. — …и брат.— …наши?..
Он не ответил, склонив лишь голову к груди. Чьи же ещё… Родичи подавленно зашептались, пока он безучастно разглядывал испещрённую грубыми письменами скрижаль перед собой. Зеленовато-пепельный идол с кудрями завивающихся на камне узоров: резьба, что предупреждала мшистых о бледном существе. Том самом, им убитом; том самом, их породившем; том самом, ранившем их, опять, ранившим невозможно глубоко и жестоко. Имело право по закону, впрочем; что есть дитя, как не вещица своего родителя? Он спокойно и мягко склонил голову набок, пока где-то глубоко внизу кусочек его в ярости терзал корчащееся от агонии дно. Хруст. Тянется, рвётся, стонет, рыдает… Будь они прокляты. Земля всхлипывала и трещала под когтями задыхающейся от бешенства твари, срывающей на ней злость почём зря. Будь они все прокляты.— …Что-то не сходится.
От неожиданности он чуть не подавился прелым воздухом; очнувшись от наваждения и встрепенувшись, он медленно склонил голову набок в немом вопросе.— Мы не чувствовали их. Ни тогда, ни сейчас. — Ощущали её, пока были рядом — пока она… была — но… — Они не могут быть нашей роднёй. Ты уверен?..
— Да. Да, уверен, — со вдохом он прикоснулся к своей изломанной груди выжженными коготками. — В алом… в алом была Хорнет. Дочь короля, как и мы, пусть не от нашей крови — не от пустоты. Она…— Мы знаем её.
Он замолк в растерянности; голос оборвавшей его сестрёнки буквально пышел ледяным, скверно сдерживаемым гневом — столь знакомым, столь щемяще родным. Его коготки дрогнули. Отравил, подумалось ему. Всё же отравил их своей слепой, голодной ненавистью. То немудрено; то закон. Но… жаль. Так жаль.— Мы знаем её, — столь же холодно подтвердил собрат, прикасаясь к его груди изнутри, — и она не наша. — Не родня. Не семья. Живая. — Второй — тот, что… тебя ранил, — растерянно добавил другой брат, заёрзав неуютно, — тоже.
— Что?.. — он оцепенел на миг, тут же замотав головой и вдавив когти в панцирь на груди — аккурат там, где ещё недавно торчал треснутый гвоздь. Оболочка с щелчками и скрипом выправлялась, точно фокусом. Не фокусом. Волей. Невольно. — Нет — нет. Он от нашей крови. От Пустоты.— Мы не чувствовали его.
И смешно так. — …знаю, — он обессиленно, поверженно склонился к самой земле. Родичи завозились, робко пытаясь его успокоить прикосновениями изнутри, перешёптываясь неустанно: одни растерянно и настороженно, другие с сердитой враждебностью в сторону “белой, алой и здоровенного”, иные с тихой и безнадёжной тоской… — знаю. Он тоже не чувствовал. И понимал даже, почему.— Это Чистый.
Шепотки прекратились, как гвоздём обрубленные; он тем временем сосредоточенно разглядывал тонкие ниточки стебельков высохшего мха в дюйме от своего лица. Собрат — тот, чью оболочку он освободил некогда в котловане над их могилой, и от этих воспоминаний ему неистово захотелось что-нибудь сломать — впервые за долгое время подал голос и спокойно взирал на него изнутри через огранённый калейдоскоп крови, когтей и глаз.— Чистый. Избранный. Тот, кто стал сосудом. Мы слышали его прежде — тот страшный крик высоко над нами… верно?
Он покачал головой, заторможенно и устало. — Не “чистый”. Но… да. Его — и света, в нём запечатанного. “Избранный”, — он хрипло, зло рассмеялся; с каждым смешком лицо под маской вскипало мутной пеной, — жертвой. Ладонь покалывало. Опустив взгляд, он воззрился на крошечные точки любопытных глаз в трещине на оболочке; рана, оставленная его гвоздём, отчего-то зарастала в разы неспешней здоровенной дыры в груди. Он пригладил коготками панцирь на краях трещины, рассмеявшись — уже гораздо мягче — когда глазки в ответ щекотно заморгали невпопад. — …ему возвели мемориал в сердце этого королевства, — продолжал он тихо, заставив себя сесть и с трудом скрестив задние лапки. Ворсинки накидки вяло пощипывали мшистые стебельки, обвиваясь и преломляя сухие веточки, — а самого… заточили в храме у самой поверхности. Тёмный эфир с вибрирующим рыком сплелся, расщепляясь и извиваясь вокруг недвижимого сердца под оболочкой; когти легко раскрошили ту оболочку на ладони, смяв блестящую поверхность в чёрное месиво крови, панциря и ложной плоти. — «…запечатаешь тот свет чумной, что наводнил их грёзы», — произнёс он тупо и точно в трансе, слепо уставившись, как из изувеченной лапки робкой россыпью взмыли в воздух чёрные точки с кружками белых глаз. Чужой, шелестящий, ненавистный голос вырывался из него сейчас — голос, от которого его семья затравленно вздрогнула и отшатнулась, и он не знал, чего ему сейчас захотелось больше: разорвать собственное же горло или разнести это королевство до последнего кирпичика. Закашлявшись, он ощерился взвившимися ворсинками накидки, через силу заговорив уже привычней — не столь омерзительно, пусть столь же неизменно горько: — …Славная миссия. Благородная. Спасительная. Жаль лишь, что от того, кто при первой же возможности покинул своё драгоценное королевство — то самое, ради которого любая цена невелика! Покинул и бежал со всем своим дворцом, как трусливая… С клокочущим рыком он замотал головой, не договорив: в маске что-то предупреждающе, опасно хрустнуло. Извивающиеся отростки на месте ладони с шелестом и щелчками начали выправляться, и он инстинктивно обхватил запястье целой ещё лапкой. Не сфокусировался — нельзя уж сфокусироваться тому, что сам по себе есть не больше, чем фокус, совсем как нельзя вложить шкатулку в саму себя. Лишь сырой волей придал себе он форму, заставляя собственную кровь твердеть и обращаться панцирем.— …если это так, — неуверенно произнёс собрат, подлетев кружком пустоты к его лицу и обескураженно моргнув, — если это всё же родич… то почему мы не чувствовали его?.. Ведь совсем рядом были…
Он сидел неподвижный, разглядывая крошечные глазки его собрата. Приподняв целую лапку, он легонько погладил самым кончиком коготка маленький сгусток пустоты — неровно выдохнув, когда тот в ответ застенчиво прильнул навстречу, зажмурившись от радости. — Потому же… — неслышно ответил он, опустив дрогнувшую ладонь и отвернувшись, — почему я о нём забыл. Сонм кружащих вокруг мглистых спор вопросительно подался к нему, устроившись кто где: многие по привычке спрятались в ворсинках накидки, пока иные расположились на его панцире или желтовато-сером мху рядышком, точно капли чёрной росы. Он знал — знал уж ответ на это горькое “почему” — но озвучивать его не хотел отчаянно. От ответа этого его тошнило.— …мне уже не очень хочется это королевство исследовать, — после долгого молчания призналась одна из сестёр, неуютно завозившись на его колене.
Ей вторила волна мурчащих, согласных шепотков. Подумать только: его бы так обрадовали эти слова совсем недавно. Когда возможностей пред ними был мириад пляшущих над морем искр, когда он ещё надеялся, что всё окажется не столь уж плохо — ему захотелось рассмеяться, опять, от собственной наивной дурости — когда они ещё не встретились… «Не жалею. Не жалела тогда… и не жалею сейчас». …с ней. «Лишь жалость твоему проклятому роду». …ней. «Благодаря этой жертве Халлоунест будет стоять вечно».Треск.
…и ним. Что-то вязкое вытекло из правой прорези маски. Что-то, что он вяло и заторможенно стёр лапкой, лишь пуще размазывая по белой поверхности — и, сделав так, самыми кончиками коготков он почувствовал неровность, словно стык пластинок.— …повредилась, да? — негромко и как-то устало спросил сородич, расположившийся на плече и прижимающийся к его шее. — Тебе не больно?
Не больно; смешно до слёз. Сколько прошло времени с тех пор, как он надел маску? Совсем чуть-чуть — а он уже… — Всё хорошо, — сипло откликнулся он, поглаживая дрожащими коготками тонкую трещину, протянувшуюся от правой прорези к краю маски, — пока не раскололась.— …ещё… ещё не поздно уйти, — робко предложил брат, осторожно устраиваясь на уголке одного из изогнутых шипов по краю его головы. — Не поздно же?..
Лапка, перепачканная в стекающей по маске тьме, медленно опустилась на сухой мох; коготки на ней подрагивали против воли. Говорить… говорить, укрывшись личиной, легче в стократ, но ему так тяжело и слово выдавить сейчас. Совсем как тогда, когда они попросили отвести их к Белой леди. Слова, слова, слова… — …я не знаю. Семья притихла на миг, что длился вопиюще мало. Он почти съёжился под шквалом расстроенных, обеспокоенных вопросов, вжав голову в плечи и ссутулившись:— Не знаешь? Почему нет? — Ты был прав, здесь… здесь скверно! — Сам ведь хотел другие места показать…
— Да, — с дрожью в голосе прохрипел он, царапая коготками панцирь на своей груди, — да, я понимаю, но… мы не можем просто уйти теперь. Теперь, когда мы знаем — когда видели, что один из нас… Он замолк, напрягшись и прислушавшись: тяжёлый топот и громкий шелест сминаемого на пути мха раздались за спиной. Родичи тут же взмыли в воздух, предупреждающе загудев океаном погребального эхо, но он уж понял сам. Обернувшись через плечо, он молча наблюдал, не спеша хвататься за оружие или подниматься на лапки, за тем, как… «…жаль». …грузно приземлился на серо-золотистый покров мха. Тряхнув головой и вытянув шею, уставился зияющими провалами глазниц, сжимая в единственной лапке рукоять гвоздя; лезвие всё так же перепачкано в разводах пустоты. Не уснул, значит, когда хлынувшая из-под маски волна черноты накрыла с головой. Его не поразило это. Кровь, которой каждая капля — ночь, тьма и холод — не губительна для того, кто возвышался перед ним, направив треснутый клинок вдоль запястья; такая же кровь и в нём текла, как ни крути. Не в Хорнет, впрочем. Он надеялся, что она пробудится скоро. Что он не навредил слишком сильно. Он не хотел ничего из этого. Ни стычки с нею, ни этой схватки с… «Мне жаль». …припал к земле — так, чтобы в атаке не задеть рогами свод тесного прохода. Грязная накидка с шелестом скользнула по мшистому покрывалу; будто в придачу к терпкому запаху прелой травы, в воздухе повисло тошнотворное, сладкое зловоние — столь отвратительное, что его нутро скрутило в колючий шарик сингулярности. Семья зашипела, стремительно кружа вокруг его неподвижной оболочки рассерженным роем бескрылых мошек.— Да чего ему неймётся! — …совсем как алая. — Ты же не сделал ему ничего!
И смешно так. Не сделал, это правда. Убил родительницу и ранил сестру, но ему не сделал совершенно ничего — ни дурного, ни хорошего. Совсем, совсем ничего. Забыл. Упивался глупой злобой и лицемерным, покровительственным желанием уберечь своё; давился ими, как дремлющими под рёбрами угольками, в тишине, где кричала бешенством и мýкой тварь с его лицом. Просто забыл. Завидно стало вдруг. Указать бы когтём и молвить, что так отныне присно; разве же это трудно? Так творил полотно реальности проклятый свет, всякий свет. Так писались законы, что красками служили. Душа, пламя, эссенция; бледность, багрянец и золото; кровь, кишки и желчь. «Мне так жаль». …бросился вперёд, выпадом прорезав в рывке воздух; выпадом, который он не попытался контратаковать. Вместо этого, его пасть сомкнулась на законе — сминая панцирь, разрывая плоть, кроша кость. Всё стало медленным и липким, точно вязкая тина. Подняв лапку, кончиком коготка он дотронулся самого острия направленного на него гвоздя, плавно отклонив его траекторию от своей головы к лапкам и земле, словно падающую капельку. Время — это лишь закон, и сущее свидетель, как законы эти ему опротивели. Закон трепыхался в его сомкнутых челюстях, отчаянно пытаясь вырваться; законы визжали в его лицо, учуяв подобное кощунство; законы зашипели на опалённом, чернеющем полотне письменами, что горели. Кровью под языками, что длиною в время. То, как вода падала вниз с высоты, разбиваясь каплями — закон. Холодный, отливающий синевой оттенок зелёного. Тонкие красноватые листья на ниспадающих к водной глади веточках. То, как свет, пусть даже самый слабый, разгонял тьму — закон. Чёрные глазницы, взирающие снизу вверх с бледного трона. Последний крик забытой, истерзанной в окровавленных когтях. То, что жуки неизбежно, неумолимо смертны — закон. Грезящие. Провидица. Тряпочка. Мила. Квиррел. То, что он унижено поджавшей лапки букашкой выпустил из своих клыков, сплюнув в сторону порчеными чернилами, тоже было законом. Даже то, как он с лёгкостью подпрыгнул и оттолкнулся от белой кости на голове брата, позволив тому пропахать оружием мшистую почву и пронестись под ним на полной скорости, было законом. Коготками уцепившись за сеть жёлтого плюща, он начал шустро карабкаться наверх, проигнорировав отчаянный хруст застрявшего в камне гвоздя. Вырвавшимся из груди искажённым шумом он позвал семью обратно — в темноту и безопасность под его рёбрами. Он слышал, как нападающий от звука этого конвульсивно дёрнулся, рывком выдрав своё оружие; тени же с шипением закружили в воздухе, недовольно и ворчливо ныряя в зазоры меж пластин оболочки — совсем как личинки, которых шибко рано позвали домой. Ему хотелось рассмеяться, ведь смешно так. Ему хотелось разрыдаться, ведь нечестно так. Он так и не додумался, была ли меж первым и вторым хоть дурная пародия на отличие.— Мало того, что набросился на нас исподтишка, так преследовать решил? — Мы убегаем? Почему мы убегаем?! Он же первый начал! — …но мы же не можем просто дать ему сдачи…
“Дать сдачи”?.. Он передёрнулся, шустро взобравшись к вершине и оттолкнувшись от стены задними лапками. Если он “даст сдачи” — не сдерживаясь, как в той же схватке с Хорнет — то, что останется, можно будет сгрести в светомуший фонарик. Вместо этого он рывком шмыгнул по мшистому покрову, оттолкнувшись и бесстрашно сиганув с края уступа. Прямиком в кислотное озеро. Семья вскрикнула в унисон — и этот крик рассеялся недоумевающим писком, когда поверхность едкой жижи попросту примялась под его лапками.— …так можно было?
Кислота шипела, отталкиваясь от тела — не касаясь и обволакивая, точно сочащаяся слизью упругая плёнка. Неровно выдохнув, он привычно подался вперёд в вязком элювии, лишь обернувшись напоследок. Их брат стоял на коленях у самого края обрыва: обессиленно опираясь на гвоздь, он безмолвно разглядывал их глазницами треснутого костяного панциря, рвано дыша и паря мглистыми спорами через многочисленные раны в оболочке, благоразумно решив не пытаться преследовать по кислотному озеру. Скверной то было затеей для тех, кто не поглотил “благословение” одной из пяти рыцарей этого проклятого королевства. То закон. То, что он позабыл собственного брата, закон тоже. Ничто не должен помнить никого.— …понятно теперь, — с каким-то нелепым, грустным весельем заметила сестра, прижимаясь изнутри к его панцирю. — Понятно?.. Что тебе понятно?
Славно, что ему не придётся спрашивать самому. Отвернувшись, он обессиленно побрёл, нетвёрдыми шажками пересекая резервуар шипящей под лапками кислоты. Ему не хотелось так трусливо убегать, но это никогда не было вопросом желания. То вопрос его крови. Той, что вытекала из небьющегося сердца; той, что шептала мёртвыми голосами его родни; той, что стояла на краю обрыва, провожая его пустым, истерзанным взглядом. Никто не заплачет по тому, кого не существует. Это… законом было. Песком в глазницах. То, что от этого ему неистово хотелось разорвать весь свет со всеми их проклятыми законами, законом не было. Ему нужно подумать и понять. Нужно как-то объясниться с собратом. Но… не сейчас. Тот не станет слушать сейчас. Он дал слово… Он дал слово.— Понятно, — откликнулся вместо сестры собрат, устало и глухо, — почему мы не можем просто уйти.
***
Запоздало он осознал, сколь многое изменилось в землях королевства. Мох под лапками шелестел ломкими стебельками, с каждым маленьким шагом обнажая покрытую сетью трещин ссохшуюся почву. Хитросплетения тоннелей уже не оглаживали накидку касаниями поросших на стенах маленьких листочков: на их место пришёл золотисто-серый покров, с шорохом опадающий к земле заплатками от любого движения. Он помнил, как некогда в прохладном воздухе разносился мягкий стрекот мелких букашек, прячущихся в густой, окроплённой влагой поросли — и всеобъемлющая тишина, витавшая теперь в шершавой завесе спёртой духоты, его слегка ошеломила. Тоннели, вразнобой вымощенные неровными тёмными камушками; гладкие столбики на Пути пилигрима; подъеденные коррозией кованые оградки на обрушенных мостах; озёрца шипящей едкой кислоты… Место это столь знакомо — не счесть, сколько раз он проходил здесь — но вместе с тем, он уже его не узнавал. Светились ныне лишь покачивающиеся в воздухе споры, да возвышающиеся вдоль тропок резные столбы с заточёнными в хрустале светомухами; слабый свет, прежде лившийся со сводов полости подрагивающими лучами, погас совсем. Последнее его совершенно не расстраивало.— Тогда, в садах… Ты назвал это место “Зелёной тропой”.
Он кивнул и неуверенно повёл плечом, лапкой отведя от маски свисающую к земле пожухлую лиану. Родичи тихонько копошились в груди, уже не столь тоскливо и подавлено; и пусть он предпочёл избегать последнего совсем, ему самому стало чуть спокойнее. Одно лишь “но”, помимо выслеживающего их брата, вертелось в голове: он блуждал по этим тропам уже некоторое время, но так ни разу и не встретился с замшелыми. Ни с ними… ни с их оболочками. Так тихо вокруг, к тому же. Это его, впрочем, тоже совершенно не расстраивало.— …почему “зелёная”? Здесь из зелёного лишь кислота.
Верно подмечено. Ему тоже любопытно. — Прежде всё вокруг было зелено-зелёно. Почти как в садах… королевы — только более дикое. Обогнув пятачок мёртвых побегов, он встал перед неглубокой рытвиной в виадуке, запрокинув голову и оценивающим взглядом оглядев зияющий пролом в выси — едва приметный за листьями, свисающими со свода сухими гроздьями. Он не помнил, чтобы тот был здесь прежде; кажется, один из верхних тоннелей обрушился, провалившись в полость. Вот только… куда в таком случае делась вся земля? Он видел лишь усыпавшие рытвину кривые коряги, обычно растущие близ кислотных водоёмов, да гальку из фундамента. Поверхность была ломкой и хрупкой: здесь будто бурный поток пронёсся. Кажется, виадук из-за этого был здесь неустойчив. — Это был дом высшего создания.— Дом? Чей? Не… не её же?..
— Нет. Родительницы, но не нашей, — он вздохнул, озираясь по сторонам. — Той, что породила мшелых. Двухъярусная аркада, возвышавшаяся над укрытым лишайником проходом. Здесь он сразился с массивным мшистым… пусть и “битвой” это назвать язык не поворачивался: он просто ошалело лупил гвоздём, пока тот не бросился врассыпную. Пахло прелой травой и чем-то кислым. Поверхность вымощенных плиток посерела и стала похожа на тухлую пену, как пористое вулканическое стекло. Фонарей поблизости он не приметил: лишь желтоватые споры размерено плясали в успокаивающей темноте. И тихо так — ни стрекота, ни шелеста травы, ни урчанья маленьких жучков в сухой поросли под сводом. Столь тихо. Слишком. Он рывком бросился в усыпанную корягами рытвину, на лету схватившись за свой гвоздь. Пористые плиточки вмялись под лапками сухой глиной, а брусчатка виадука за спиной с громким хрустом разлетелась россыпью осколков, пролетевших над головой. В последний миг он увидел массивную тень, с умопомрачительной скоростью набросившуюся с пролома в своде — высокую и худощавую, с непроглядно чёрным панцирем. Увидел в последний миг — но вот почуять… Почуял он задолго до: тот терпкий, кислый привкус. Семья в голове взвилась хором перепуганных голосов, пока он поудобнее перехватил рукоять и выпрыгнул из своего импровизированного укрытия, ринувшись в бой.— Что?! Враг?
Острые когти со свистом вспороли воздух над головой — и то лишь потому, что он успел пригнуться вовремя. У нападающего, приметил он, в прыжке остриём пробив костлявый панцирь, не было в лапках оружия — но когтям мог иной гвоздь позавидовать. Сложно не заметить, когда эти когти пролетели в каком-то дюйме от лица. Быстрый. Хорошо.— Это кто ещё?!
Он взмахнул гвоздём, привычно отшатнувшись от импульса удара; маленькое оружие с мокрым хрустом вырвало из сегментированной оболочки всполохи белого так легко, точно тканью оболочка та была. Он едва успел уклониться от взмаха лапой, вспоровшей материю накидки и по инерции пропахавшей землю; рывком он шмыгнул по самому краешку виадука, стиснув в коготках рукоять.— Почему напал? Кто напал? Что случилось?!
Крутанувшись вокруг своей оси на коготках, он напрягся в ожидании очередного взмаха — но когда нападающий вонзил когти в хрупкие, изломанные плитки, с оглушительным хрустом швырнув в него облако пыли и мелких камушков, он от неожиданности напрягся и заслонил клинком глазницы.— Брат, с воздуха!
Конечно. Раздался вопль из самой утробы мира — тот, что лишь отголосок того, первого. Когда он закричал, резко запрокинув голову и расправив плечи, маска на лице предупреждающе хрустнула; душа и тень с шипением и воем сплелись в пронзительный визг, какофонией пронзивший воздух осколками мёртвого и того, что даже мертвее. Слишком мало и слишком много. Слишком для маски, слишком для оболочки, слишком для того, что истинно и достижимо: он забылся. Тряхнув ошарашенно головой, он стремительно ринулся в сторону аркады. Когда он в прыжке уцепился коготками за неровную кладку серого камня, его противник уже с грохотом обрушился на землю в каком-то ярде от него, со свирепым рыком пошатнувшись на лапах.— …да кто это вообще!
Ему удалось разглядеть как следует. Четыре длинных конечности, костлявый и поджарый панцирь; из трещин в том сочилась искрами душа… и что-то ещё. Что-то бледно-зелёное. Когда три пары глаз с хищной решимостью и умом воззрились на него, он лишь склонил голову набок. «Так вот как ты выглядишь без камуфляжа». Припав на все лапы, тот напружинился; он в ответ стиснул гвоздь. Рывком тот оттолкнулся от земли, протаранив массивным телом стену, за которую он уцепился одной лапкой — да так, что сам фундамент содрогнулся. Чёрные когти вонзились в кладку, брызнув в его лицо пылью и крошевом, но видеть ему много и не нужно: достаточно острых клыков, клацнувших перед прорезями маски. В запястье знакомо хрустнуло, и гвоздь певуче лязгнул, столкнувшись с панцирем на груди отшатнувшегося и едва не повисшего на стене противника. Он не просто ударил — закружился волчком, с каждым поворотом высекая осколки панциря, светло-зелёные брызги крови и искры души. Когда массивная лапа впечатала маленькую оболочку в стену, из его собственных глаз едва не посыпались искры. Семья сердито зашипела, а лицо с шестью светящимися глазами нависло над его тельцем с ледяной злостью и зачатком узнавания. Пасть перед маской приоткрылась, но он не стал ожидать, заговорит тот или сомкнёт челюсти на его голове. Гвоздь с хрустом вонзился в прижавшую его к стене лапу, пронзив панцирь насквозь, и противник оглушительно взревел в ответ, рывком отняв раненую ладонь. Решительно оттолкнувшись от стены и ударом гвоздя о чужой панцирь придав себе ускорение, он взмыл высоко в воздух. Душа и тени. Столкновение противоположностей, зашипевших гремучей смесью; пустота, недовольно завозившаяся глубоко под мантией. Мир завертелся по спирали, когда он обрушился на опешившего и рявкнувшего от неожиданности Охотника в звенящем магией пике, и они вдвоём повалились со стены прямиком в рытвину на виадуке. Ломкая плитка взвыла, захрипела — и с грохотом проломилась внутрь, утянув за собой их обоих в зияющую пасть пропасти. Что-то трещало на лице. Что-то выло в горле. Что-то пищало в груди. Угасший свет в выси. Хруст внизу. Отчего-то…— Брат!
Это было так знакомо. Когда его тело, проломив собою свод тоннеля, обрушилось сквозь мыльную дымку на хрупкие побеги и лопнувшие пузыри медузьих планул, чувство дежавю лишь усилилось. Оно — и очень неприятное ощущение в эдак каждом сегменте его панциря. Пожалуй, кто-нибудь другой мог бы описать его как “одуряющая боль”. Знакомо так, опять же.— Брат! Ты как? — Всё хорошо? Скажи что-нибудь! — Нет, нет, нет…
Из его груди вырвался нечленораздельный, урчащий звук — но испуганный писк его родичей от этого лишь усилился. Утихомирились они только когда он обессиленно поднял в воздух лапку. Одну: на большее пока не хватило.— Ты в порядке! — Да кто это вообще был?! — Ну почему на тебя все набрасываются…
Хотелось бы ему это знать. Может, взгляд просто никому не нравился? Озвучивать мрачновато-весёлые мысли братьям и сёстрам он, впрочем, не спешил; вместо этого перевернулся на живот, нетвёрдо приподнявшись на локтях. Поддев коготками маску, он хрипло закашлялся тёмной, полупрозрачной слизью, полившейся изо рта.— …тебе плохо?
Он только замотал головой, сплюнув на малахитовые листья с люминесцентными соцветиями сгусток черноты. Непривычно иметь рот. Неприятно тоже. Жаловаться он не собирался, впрочем. Стерпит. — …Я буду в порядке. Не тревожьтесь. Братья и сёстры недоверчиво зашептались, пока он собирался с силами, поднявшись на задних лапках. Эти шепотки оборвались, едва он поднял взгляд от земли и лужицы парящей точками пустоты.— Ох. — Тут… тут красиво! — Где мы вообще?
— Туманный каньон, — тихо ответил он, осоловело заозиравшись по сторонам. — Красиво и впрямь… Сколько он ни вглядывался в дымчатое марево и петляющие пепельные корни, унизанные мутными пузырями планул точно ягодами, он не мог различить и следа своего оппонента. Могло ли того угораздить свалиться в другой тоннель?.. Вряд ли в падении убило — не той был породы. Его неуверенные шаги отозвались в разреженном воздухе каньона гулким эхом, но кроме эха он ничего не слышал.— Куда мы, брат?..
— …Я бы отыскал Охотника, — откликнулся он на ходу, легко запрыгнув на небольшой пятачок выступа в полости. Когда они вопросительно запищали, он с мягким урчанием покачал головой, нащупав на всякий случай рукоять гвоздя — убедиться, что не потерял. — Того, с кем мы столкнулись.— Что? Зачем нам его искать?! — Он же напал! — Пусть держится подальше.
— Он не враг, — с тихим смешком успокоил их он, перемахнув на соседний уступ. — Не узнал лишь. То, что это сражение пришлось ему по вкусу, он озвучить всё же не решился. Конечно же, Охотник не мог свалиться далеко: он отыскал его в небольшом гроте, чуть выше островка, куда свалился он сам. Нежно-голубые бабочки на тонких синих стеблях праздно хлопали блестящими крыльями, пока сжимающее в когтях кокон живокрови существо, просунув в него свою голову и усевшись на помосте с кованой оградкой, с чавкающими звуками пожирало содержимое. Когда он маленькими шажками бесстрашно приблизился к нему, чавканье прекратилось; Охотник медленно высунул голову, уставившись на него невозмутимо и задумчиво. Три пары глаз моргнули ровным рядом. Он, признаться честно, не ожидал, что без своего причудливого камуфляжа тот будет выглядеть именно так. Не самое диковинное иль ужасающее обличье на его памяти… но запоминающееся. Столько клыков. — Охотник. Он запрокинул голову в ответ. — Я не ожидал, что схватка наша произойдёт при таких обстоятельствах, — шесть глаз сощурились, окинув его оболочку подозрительным взглядом. — Ты прошёл метаморфозу… пусть и больше, к сожалению, не стал. Лишь в конце я осознал, с кем скрестил когти. Немудрено; он выглядел иначе теперь, не так ли? Семья тихонько завозилась в груди, с подозрительным шуршанием в грудках разглядывая его собеседника его же глазами.— Ты сказал, что он — Охотник. Почему он зовёт тебя так же?
Долгая история. — Пусть, не лукавя, надеялся я на то, что момент этот наступит. На собственной шкуре почуять твой голод, твою жажду охоты… — рычащий голос загудел хриплым, утробным смехом. — Ты достоин метки, сомнений нет. Только глупец подумает иначе. Ты пришёл закончить начатое? Он лишь склонил голову набок — красноречиво не спеша тянуться к гвоздю. — …Конечно, — Охотник вздохнул; он был готов поклясться, что во вздохе этом послышались досада и обида. — К чему тогда вернулся ты, соратник мой? В этих землях не на что больше охотиться. Даже мшистые уходят. Я сам собирался покинуть их — желал лишь запастись провиантом. Опарыши бы пригодились. Он в своих странствиях по королевству повстречал лишь трёх, как ни забавно. Охотник пробуравил его некоторое время испытующим взглядом и отвернулся, вонзив когти и буквально разорвав пополам кокон живокрови. Голубая жидкость со звонким плеском полилась на травяной ковёр вместе с семенами, попытавшимися было засеменить в панике — если бы Охотник одним взмахом не сгрёб все три в лапу. — Я скоро отправлюсь в дорогу. Всегда есть тварь, которую ещё предстоит выследить — всегда есть зверь, которого ещё предстоит убить, — прорычал он, протянув ему ладонь с заточёнными меж когтей семенами, испуганно пытающимися вырваться на свободу. — Закончи свои дела в этих землях, соратник мой — и я надеюсь, что ты последуешь моему примеру. Маленький гвоздь с чавканьем вонзился в мембрану одного живого семечка, пронзив брызнувшую соком плёнку. Приблизив к прорезям клинок с нанизанным на него существом, ещё слабо дёргавшим крошечными лапками, он после недолгих раздумий приподнял маску, сомкнув клычки на ещё трепыхающемся тельце. Охотник серьёзно кивнул, бросив в свою пасть оставшиеся два и не сказав ни слова, когда он присел рядом. Братья и сёстры на миг даже перешёптываться перестали.— Странно… так. Чувствовать… вкус? Это вкус? — …но ведь неплохо! — Не сладко. Значит хорошо.
Значит, хорошо. Они посидели так некоторое время, разглядывая изодранный кокон и вслушиваясь в слабое гудение туманного воздуха. Когда он с шорохом спрыгнул на короткую траву и кивком попрощался с Охотником, тот проводил его напоследок взглядом и молча отвернулся. Вероятно, они виделись так в последний раз… но это ничего. Когда-нибудь и Охотник будет вынужден уснуть.— Твой друг — он тоже собирается уйти… — Ну а мы не можем пока. И… это не так уж плохо было! — Куда теперь?
Он со вздохом запрокинул голову, разглядывая пролом, через который свалился сюда Охотник. Тот сказал что-то о мшистых: что те собирались уйти. То, что он не нашёл по пути ни одной их оболочки, то, что Зелёная тропа отчего-то стала жёлтой… Ему, признаться честно, стало любопытно. Может быть, он по пути даже придумает, что всё же делать с их враждебно настроенным братом. — Помните о высшем существе? Родительнице мшистых, которую я упомянул? — негромко спросил он, запрыгнул в зияющую дыру и уцепившись коготками за неровную поверхность, испещрённую сетью мёртвых корней и каменистыми осколками. — Хотели бы её увидеть? С заговорщицким шелестом они засовещались, хоть и совсем недолго — он засмеялся, когда по груди прокатилась прохладная волна утвердительного писка. — Хорошо, — заурчал он, шустро карабкаясь наверх. — Я даже в кои-то веки знаю, куда идти.***
Карабкаться без помощи богомольей клешни оказалось в разы труднее — пусть всё же и не столь долго, как он изначально опасался. Почва проточных тоннелей оказалась вязкой и рыхлой, легко поддавалась под коготками — даже мёртвые корни помогали, позволяя уцепиться за шероховатую поверхность и шустро взобраться на ярд-другой. Всё не так уж и плохо, если задуматься. По крайней мере эти корни не собирались обижать его семью. Те тихонько переговаривались с ним на протяжении всего восхождения к тропе, кружа вокруг облачком чёрных точек. Расспрашивали об Охотнике, по большей части — пусть он и немногое мог рассказать. Только то, что удалось узнать самому из расшифрованных заметок на скрижали — та была, ко всему прочему, совсем иной головоломкой. Он припомнил, уцепившись за изогнутую корягу, как сверял узоры рун на поверхности с хитросплетением кипящих рыжей заразой внутренностей — как по цепочкам трахеи и нервных узлов выводил коготком порядок в хаотичных царапинах, больше напоминающих скомканную нитку, нежели внятные письмена. Когда он объяснил, отчего тот называл его соратником и охотником тоже, они затихли вдруг.— …ты убивал жуков, живущих здесь?
— Конечно, — нацелившись и сверившись с расстоянием, он легко оттолкнулся от стены, в пару прыжков перемахнув до противоположной. — Они были заражёнными.— И… много раз. — Очень много, то есть…
Отозвавшись утвердительным урчанием, он запрокинул голову. Совсем чуть-чуть осталось — почти виднелись края кратера, который они с Охотником пробили собственными панцирями.— …разве это не жестоко?
Его лапка зависла в дюйме от корня. — “Жестоко”? — переспросил он с искренним непониманием, обернувшись к ним через плечо — скорее инстинктивно, чем осознанно. — Они были заражены. Нет. Я не думаю, что это было “жестоко”.— Почему? Разве они не чувствовали боль? — Когда мы… падали… было очень больно. — И ты сам сказал — не каждый был заражён.
От этих вопросов у него возникло чудное, незнакомое ощущение — словно тысячи крошечных коготков взбирались по задним лапкам, по спине и к самому загривку. Он передёрнулся, стряхнув наваждение и принявшись карабкаться с утроенным энтузиазмом. — Я не нападал на тех здоровых, кто не набрасывался первым! Кроме того… случая… с Дитя и ткачиками… но это произошло лишь разок! — пробормотал он, нервным рывком перемахнув по краешку воронки. Достаточно сказать, с тех пор он никогда не заглядывал в Грибные пустоши с ними под боком. И всё же… как забавно это со стороны выглядело небось. Мелкая личинка карабкалась вверх по глубокой яме и нелепо оправдывалась в пустоту — буквально. Оправдывалась совершенно беспочвенно к тому же — братья и сёстры не обвиняли его ни в чём. Они просто спрашивали.— Но ведь ты сильнее был, нет?
— Тогда? Не был, — он со смехом склонил голову к груди. Отчего-то смех тот ему сильно не понравился. — Что до заражённых… им было больно и без моего вмешательства. Я лишь давал им возможность уснуть. Небольшую передышку, на худой конец — для тех, кто восставал вновь. Он вспомнил Милу. Вспомнил, как рассудок вытекал из её глаз каждый раз, когда он к ней заглядывал — понемногу, по чуть-чуть; капля за каплей. Он помнил, как тот наконец угас — и как на месте его загорелось яркими лучами нечто совершенно иное. В горле хрустнуло. Она, в отличие от оболочек шахтёров, так вновь и не воскресла. Интересно, что крылось в этом — милосердие или издёвка? Но неважно. До вершины совсем немного. Пусть Мила спит спокойно. А Старый свет пусть радуется — ведь он не забудет никогда. Корень под стиснувшими его коготками с глухим хрустом осыпался бурой пылью. Только вот утешение для мёртвого божества это больно слабое.— …это так.
В своих мрачных мыслях он едва не прикусил болтливый язык в новообретённой пасти. Не все записи в его журнале были расшифровкой из скрижали Охотника. Первым делом он царапал возле грубого рисунка параграф с собственными наблюдениями. Он вспомнил ту самую страничку. Вспомнил даже, как не желали слушаться потом коготки, когда он пёрышком выводил одно предложение. Шесть слов.— Так? — непонимающе переспросила сестра, эту тему поднявшая. — Что “так”?
«Разбитый труп…» Чуть не сломал купленное у Изельды пёрышко тогда.— Это так. Это… и правда очень больно.
«…возвращённый к жизни чумными паразитами». Когда он взобрался наконец на вершину, братья и сёстры всё ещё тихонечко переговаривались друг с дружкой: о том, правильно ли это было — убивать тех, кто обречён. Милосердие? Необходимость? Всё же жестокость? Сам он молчал — не из смущения или стыда. Не жалел ничуть; на деле, он даже надеялся. Надеялся, что тогда, в Божьем крове, на пике сонастройки… он смог сделать по-настоящему больно.***
Всё же следовало обзавестись новой картой. Он стоял у самого преддверия уже не столь зелёной Тропы, немного в отдалении от захватывающего дух просвета с журчащими водопадами… кажется. Семья с любопытством кружила по округе чёрными кружками с глазками, скользя в полёте над сухим покровом травы и мха, только изредка выныривая из сумрака; некоторые, впрочем, предпочли не высовываться и теперь копошились под его накидкой, иногда выглядывая и вопросительно тычась в его шею, пока он силился — безуспешно — припомнить маршрут до прогалины, на которой он впервые сразился с Хорнет. Если его догадка оказалась верной… мшистые должны сейчас быть неподалёку оттуда. На озере, возле позабытого святилища. Когда за спиной раздался знакомый уже грузный топот, он даже не потрудился обернуться. Лишь хриплой и гудящей вибрацией подозвал сестёр и братьев, шустрым роем юркнувших обратно в гнездо под его сердцем — и откликнувшихся с, признаться честно, милым невозможно недовольством:— Опять?! До чего же упёртый! — Может… может, он просто хочет, чтобы мы ему помогли?.. — В Бездну он нас отправить хочет! Совсем… совсем как…
Они продолжали рассерженно шипеть и спорить, пока он шустро юркнул в проход на помосте. Собрат к тому моменту уже успел вырваться из противоположного тоннеля, по которому пришлось, похоже, чуть ли не ползти: великий гвоздь со скрежетом вонзился в каком-то футе от места, где он стоял мгновение назад.— Когда он угомонится наконец! — Давайте попробуем поговорить? — Пока нас гвоздём продырявить пытаются?!
К судилищам карту. Он просто сделает так, как делал много раз до этого: будет нырять в тоннели и покрытые сухим мхом норы, прыгать по уступам и стенам в полутьме, ничуть и не мешавшей; рано или поздно куда-нибудь, да доберётся. И кажется…— Нам всё равно нужно будет поговорить с ним… — Вот успокоится — и поговорим. — Не похоже, что он успокаиваться спешит!
…кажется, или это знакомо? Грузный топот теперь раздавался уже не за спиной, но откуда-то снизу — бросив быстрый взгляд, он тут же шустрыми прыжками вскарабкался наверх, пока преследовавший его собрат, сорвав уцепившиеся за рога стебли пожелтевших лиан, запрокинул голову и уставился на него с подножья разрушенного моста. Он помнил парочку совсем уж узких лазов… Это нечестно, но времени немного купить может. Уже погодя, в тоннелях куда глубже, он приметил свежие следы в ломкой траве: жуки проходили совсем-совсем недавно. Даже в воздухе ещё витал знакомый запах — едкий, приторный. Родичи выжидающе притихли, лишь перешёптываясь изредка; только когда он тенью спрыгнул на полянку с возвышающимися в густых тенях резными обелисками, одна из сестёр решилась заговорить с ним.— Это место…
Он почувствовал, как она осторожно прикоснулась дрожащими коготками к изнанке его панциря, и из груди его вырвался хриплый вздох. — Твой… — он сглотнул, нетвёрдым шагом приблизившись к мёртвой оболочке — столь же маленькой, какой прежде была его, — это твой панцирь, верно?.. Сестра рассмеялась в ответ. На его плечо легла незримая и невесомая лапка.— Был когда-то. Как ты сказал… “долгая история”?
Сказал, верно. Законы мстительно хихикали над ним в унисон. — Кто тебя?.. Он почувствовал, как она растерянно заморгала в ответ. Ответил за неё другой родич — недоверчиво и глухо.— …не знаешь?
Догадывался. В горле слабо дёрнулось от этих слов; точно за крючок потянули.— Мы бы хотели попросить. Если ты ещё столкнёшься с нею… можешь дать нам слово? Поговорить, то есть?
Дать им слово? Разумеется; только слова давать он и способен, как-никак. Слова, слова, слова… Это ведь такая малость. Он клялся и большим. Липким комом подкатившей к глотке гниющей ненависти. Усталой и глухой тоской. Мягкой, урчащей приязнью. Это справедливость. — Конечно. Они завозились с благодарностью; он же невидящим взглядом разглядывал оболочку своей сестры. Помнится, он тогда с такой опаской подобрал с неё накидку из ворсинок мотылька — ту, что с его собственной срослась, пропитавшись тенью. Не помнил тогда ничего совершенно ни о себе, ни о них. И смешно так. — …я могу поглотить твой панцирь, — прошептал он, наклонившись и легонько коснувшись пронизанной глубокой трещиной кости. Маленький гвоздик всё ещё торчал в груди; он не решился его вырвать. — Часть меня ещё там — ещё внизу. Могу… вернуть его туда. К нам. Ко всем нам. Это просто бессмысленный жест. К чему, Пустота? Ты не можешь вернуть их. Удавись своими жестами.— Было бы… было бы славно.
Он приподнял её с плиток, покрытых пылью и пожухлыми листьями. Одной лапкой прижав к груди, чуть не касаясь маской лба и рожек, он второй осторожно приподнял ту за краешек. Вязкая чернота полилась из несуществующего рта — полилась из несуществующих глаз — полилась из стыков меж сегментов марионетки. Панцирь с мокрым хрустом разделился, распахнув щерящуюся клыками-рёбрами пасть и щупальцами втянув в себя пустую оболочку вместе с гвоздиком. Плеск в море глубоко внизу, ослабшие ниточки на выжженных когтях, уцепившиеся за рожки и оттащившие на побережье. Братская могила; их так много там. Сотни и тысячи маленьких мертвецов. Сотни и тысячи его братьев и сестёр. Раз уж они остались до поры в этом проклятом королевстве… он мог бы вернуть всех домой. Они помнят наверняка, где остались лежать их оболочки.— Спасибо.
Щупальца ещё втягивались в его оболочку с мокрым хлюпаньем, когда на прогалину, с трудом процарапав себе путь гвоздём, тяжело свалился собрат. Обернувшись через плечо, он молча и устало наблюдал, как тот тряхнул головой и направил лезвие вдоль запястья, встав в боевую стойку.— …серьёзно?!
Теперь он понял, что же этот нелепый фарс ему напоминал: он сам когда-то был в шкуре своего собрата. Продираться через поросль, преследуя убегающего незнакомца — пусть и омертвевшее ристалище казалось ныне слишком тесным, а прежде лившийся со свода свет распался на слабые пылинки переливающихся в полумраке спор. Казалось, он бился тут с Хорнет целую вечность назад… Последнее щупальце скрылось под сдвинувшимися на груди сегментами панциря, и он нащупал рукоять своего гвоздя. Металл со звоном высек искры из мелких камушков, и остриё устремилось к противнику; накидка взмыла с плеч в воздух, угрожающе извиваясь тонкими ворсинками. Он смотрел на собрата, с которым собирался скрестить клинки, с усталой и мрачной решимостью. Гвоздь со свистом прорезал воздух брошенным вызовом. Если ему придётся сразиться с родной кровью для того, чтобы тот наконец согласился хотя бы выслушать — да будет так. — ̬͈̺̓̐ͩК͎͔͎̊а̳͉̇к̼ͧ т̯̾̍̅е̱ͨͧ̓б̞̜̉͌̽ѐ͇̱̦ у̝̩͂͐г̖̫̥͂ͯо̗͋д̰̦̼͛н̥͔̦̅ͪо̥̭̓̂ͬ.̬̻ͦ̓͛