— Да что мы сделали-то ему?! — Он хочет чего-то от нас. Уверена, что хочет. — По рогам он получить хочет!
Внезапным веерным ударом великий гвоздь высек брызги пустоты и живокрови из плеча его оболочки: зазевался, сквозь звон в голове отрешённо вслушиваясь в писк родни. Отряхнувшись и ослабив хватку на рукояти, он отскочил от второго взмаха, развернувшись на коготках и ребром клинка отбив третий — россыпью искр и лязгом стали прорезав сумеречную дымку на ристалище. Часть его носилась по этой туманной полянке, мошкой уклоняясь от тяжелых рубящих ударов, выпадов и взмахов. Часть его недовольно ворочалась в глубине, неистово желая проломить крышку их саркофага. Часть его покровом мглы укрывала обеспокоенных братьев и сестёр, из щупалец свивая подрагивающий кокон. Часть его в ужасе царапала изнанку маски, безуспешно ударяясь о стекло брошенного в омут фонарика. Части его было горько смотреть, как родич неловко припадал к холодной земле, лезвием выставив перед грудью зажатый в лапке гвоздь. Длинный отрез естественной накидки на левом плече с шелестом скользил по камням и сухим травинкам, пока брат грузным шагом обходил его по дуге, поджидая момент для атаки.— Странно… Мне же не кажется? Он ведёт себя странно. — Тоже заметила? Сражается чудно. — То, что он сражается с нами вообще чудно! И не “странно” он себя ведёт, а глупо!
Смешно — и знакомо так… Глупость ведь частенько сплетали с ним и всем, что его. Неученье — тьма, бездна невежества, пустоголовые жуки… Коготки стиснули рукоять клинка, лёгким взмахом рассёкшего пелену тумана впереди. Просвещение, светлые умы, пролить свет: всё это с светом было. Заслуженно, конечно — придумка разума, дарованного для преклоненья и почтения. Он и не смел посягать на них; они не его, а он не их. Пусть искры пляшут, покуда хватит сил. Их топливо не вечно. Он увернулся от выпада, подпрыгнув и волчком кувыркнувшись в воздухе; обожжёнными коготками коснувшись брусчатки после кувырка, он приземлился за спиной брата с лёгким шорохом, дёрнув раненным плечом. Осколки панциря с рвущимся, хлюпающим звуком выскользнули из движущейся плоти — их выплёвывало наружу, как гнилушку в ягоде. Когда они осыпа́лись в колыхающуюся дымку млечного тумана, та на миг окрашивалась чёрным. Слепая, неистовая жажда божья… Самих жуков создали-то лишь для того, чтобы судилища могли ими упиваться: разумы для преклонения. Неразумные дети, цепляющиеся за жестоких прародителей. Возможно, боги любили их, и лишь желали такой же любви в ответ. Возможно, боги пользовались ими, насыщались и пировали в тепле их любви и веры. Ему безразличны мотивы. Он не судилище, в отличие от них. Но всё же он не забывал. Он видел. Он кричал в бессильной, страстной ярости ещё с зари времён. Его кровью Свет сотворил для них дыхание. Его плотью Свет выскоблил для них скорлупки. Его костью Свет выточил законы, что были таким же щитом, как и решёткой каземата. Но он, правда, не судил. Он просто ненавидел. Их гвозди схлестнулись: маленький, что игрушечный, с непоколебимой крепостью выдержавший удар другого, что был крупней в стократ; и жалобный звон металла раздался именно в большом. Брат тут же отступил: перехватив рукоять так, чтобы пошедший рябью клинок лёг вдоль запястья, он бочком отшагнул в сторону, вдавив навершие в плечо и направив остриё в сторону врага. Неверность — но не мнимой морали или этики. Под этой неверностью иная, девственная почва: та, где жук не ступал никогда, и только кости возвышались на ярды в темноту… Стиснув рукоять, он для опоры завёл заднюю лапку за спину; накидка плавно шевелилась в воздухе, точно водоросли на дне беспокойного моря. Тоже заметил, как и маленькие: родич сражался ненормально. Уязвимость — левое плечо, лишённое лапки — он не прикрывал никак совершенно; но стоило только приблизиться к груди или правому боку, то собрат начинал атаковать с отчаяньем загнанной в угол твари. Вот и сейчас, вдавив навершие гвоздя в противоположное лапке плечо, тот встал в оборонительную стойку. Когда, проверки ради, он рывком пошёл к нему на сближение, проигнорировав левый бок и безрассудно подступив к правому, массивное оружие дёрнувшегося сородича едва не достало его во второй раз. Весело хмыкнул за плечом голос старого знакомого, тихонько заворочавшегося в крепком, беспробудном сне. «Не щёлкай жвалами, дружок — пока их тебе не оборвали». Не было у него жвал. Не было, нет и не будет. Но поправлять не нужно: мертвецам не отвечают. Пусть спит спокойно. Нечто первородное, извечней каждого закона заклубилось и взвилось под коркой льда; в чёрных внутренностях стало почти тесно. Распирающее ощущение под оболочкой, которая ныне мошкой вертелась на маленькой арене, тенью проносилась сквозь бросившегося в наступление противника и едва успевала отбивать удары. Сознание дробилось и расщеплялось, прыгало из части в часть. Оно и шевелилось, и не двигалось: покоилось под вратами в их гробницу грязным холстом, по половинке на сторону, внутри и не-внутри. Чернила мыслей протекали наружу по полотну, голодной тьмой расплывались и текли, текли без конца, ведь конец не наступит. Он знал об этом, когда дал слово. Он почувствовал это, когда раскололся. Ещё. И ещё. И ещё. Другой, совсем уж старый мертвец сипло рявкнул за его плечом. «Сфокусируйся! Не думай в бою, Рыцарь — действуй!» Он сфокусирован. Он и есть фокус. Фокус и кровь — совсем как та, что сочилась в сумраке из ран собрата. Текшая не вниз, но поперёк.— Подождите. Он… он что, уже ранен? — …И правда. Трещины на панцире. Не только на голове, на теле — вон, парят пустотой… — Но мы же не ударили ни разу?
Он помнил, как бился раньше с эхом. Прежний узор, прежний мотив, прежний ритм — только медленней в разы; не позабыл он тот скованный цепями отголосок из утопших чертогов. Уж столько раз сражался с ним… столько, что выучил каждое движение с точностью до поворота. Но неверно; то, что происходит сейчас — неверно. Он не хотел сражаться. Он лишь желал показать своей семье хоть что-то хорошее. Как можно больше хорошего. Показать им весь… Сложенный холст, испачканный в растёкшихся чернилах. Мембрана дышащего дна, щерившегося панцирными заплатками — волокнистая, живая… …белый… Глаза его семьи, с беспокойством выглядывающие из гнезда вокруг небьющегося сердца. Поеденный ржавчиной замок, грозящийся вот-вот рассыпаться; ключ из бледной стали. Ключ у бледной твари… …свет! Он пригнулся, юркнув между широко расставленных лапок и уворачиваясь от рассекающего взмаха: боевая стойка у родича скверно годилась для схватки с противником, который едва доставал ему до колена. Неверно — как же это неверно. Не этого он хотел. Он ведь… он просто надеялся показать им. Показать, что видел сам — как бывает иначе, как может быть иначе. Другой знакомый голос резанул холодной сталью, оплетая нитями во тьме его лапки, точно марионетку: «К ничтожествам нет милосердия. Сосредоточься». Треск. Неверность, таившаяся горечью в мыслях. В мыслях, которые никто не в силах у них отобрать, сколь мучительными они бы ни были: он сожрёт любого, кто осмелится попробовать. Оторвать кусочек. Кровь сохла чёрной ржавчиной. Уклониться. Как долго они бились? Отбить. Неверно, не в ту сторону. Ударь. Рывком отпрыгнув с траектории рубящего удара, он пригнулся к земле, вдавив коготки в иссечённые спиралью плитки. Грудь тяжело вздымалась с каждым хриплым вдохом — он дышал, но никак не мог заставить себя выдохнуть. Как тень на перекрестии лучей, что всеми законами должна раствориться, как забытое воспоминание. Этим законам всяк должен следовать — даже Свет должен. Хоть и придумывают они их чаще, чем бьются их сердца… Ударь. Даже мысли у них отобрать Королевский свет хотел придуманным законом. Даже на свет они появились придуманным законом: Пустота бы просто пожрала их яйца иначе. Но лучше бы она пожрала. Лучше бы он пожрал. Воспротивились он и она лишь тогда, когда стало слишком поздно — и какова ирония: да воспротивились Свет и Свет, Пустота и Пустота! Свет воспротивилась забвению её. Свет воспротивился угрозе вечности его. И Пустота воспротивилась… воспротивился… Ударь сейчас. Росчерк на грязном холсте. Кровь из ран на живом дне. Рыдающие шрамы во мраке. Сломанный замок и ключ — ударь. Ударь. Ударь сейчас. Как восхитительно напишет он законы, обмакнув когти в свернувшуюся сгустками черноту! Как радостно хихикала семья в паутине мыслей — и как звонко вибрировали нити от их смеха!— И… — …смешно…. — …так!
Его затошнило. Буквы, сигилы и руны кусались на изнанке панциря. Голоса братьев и сестёр осыпа́лись облупившейся краской бледного, багряного и золотого. Тварь с его лицом, обхватившая его подрагивающие плечи светящимися когтями, склонилась со спины и лицом прижалась к его затылку. Восемь глаз устало смежились в полосы свечения. «Это не они. Это я. Это всегда был я». Всегда. С начала и до конца. Это всегда он. И в последнюю ночь это тоже будет он. «Из-за маски… Бедлам в мыслях — он из-за маски. Нужно потянуть время. Просто потерпеть». Не так это и сложно. Просто потерпеть. Он многое мог стерпеть. «Семье ничто не угрожает. Это всё, что важно». Ничто не угрожает семье. Это всё, что важно. Пусть ничто угрожает всему проклятому миру — главное, что не семье. Часть мельтешила на полянке; тут прежде собирались мшистые, вещающие волю своей покровительницы. Часть ворочалась внизу; на дне, в месте, что не место. Часть клубилась и роилась вокруг своих теней, вокруг своей семьи; моё, моё, моё. Часть отчаянно билась о стекло фонарика; тот уже пошёл трещиной. Часть просто не хотела сражаться со своим… Не моим. Он расщепился слишком сильно. Почуяв слабину, биением зашевелилось в своей бесконечной агонии древнее дыхание; колыхнулось белой пеной на волнах, омывающих островок нерушимого обсидиана. Не сейчас — потом. Он похоронит их потом. Они уже не способны ни на что. Ни они, ни она, ни он. Пузырь лопнул. Он почувствовал сразу. Неверность происходящего. Горечью в груди — в груди, что “должна” у полого сосуда быть пустой. Горчило безумным гневом, когда собрат, с которым он скрестил клинки, споткнулся и грузно упал в первый раз. Прижавшись левым плечом к земле и безуспешно силясь подняться на лапки, он отчаянно царапал оружием выбоины на плитках, меж которых в тумане пробивалась трава. Родичи растерянно и сконфуженно пискнули внутри, негромко засовещавшись друг с дружкой и с ним. Они попытались советовать даже — но перестали вскоре, когда он так и не ответил. Он не хотел их слышать. Не сейчас. Когда угодно, только не сейчас. Он давился кровью от их голосов сейчас.— …Ну вот же неугомонный! Как его утихомирить-то?
Он должен их слышать. Он единственный, кто мог их слышать. Никто больше их не слышал.— Не поддаваться и врезать разок как следует, вот как!
У них нет никого, кроме него. У него нет никого, кроме них. Он тьмой просачивался через их изломанные кости. Он любил их.— …но он же не выдержит. Он и так… и так почти уже…
Он хотел их слышать. Он хотел их слышать больше всего. Гвозди схлестнулись вновь, когда родич сумел наконец подняться. На сей раз он не отбил но, усилив хватку, заставил своё оружие перенаправить удар — так, чтобы лезвие противника со скрежетом скользнуло по инерции вдоль его собственного, и остриё с хрустом раскрошило гладкую плитку. Из раза в раз то повторялось: они ведь бились с братом прежде. Он помнил каждое движение. С каждым выпадом взмывать в воздух, в прыжке наловчившись гвоздём царапать кость на голове. С каждой серией взмахов тенями проноситься сквозь, сосредоточиться и техникой ударить в спину, обычно — по лапкам. С каждым рассекающим ударом щупальцами-плетьми подпрыгнуть в нужный момент и низвергнуться расходящейся волной души и тени. С каждым отравленным бледностью фокусом выждать и броситься на сближение, если сферы не воплотятся слишком близко. С каждой пикирующей атакой рвануть в сторону, подпрыгнув и выпалив магией — порой выкраивалась возможность высечь удар-другой гвоздём, но обычно он не рисковал. Он был маленьким тогда; не грубой силой он побеждал тогда. Силы недостаточно. Совсем как сейчас: столько возможностей, и каждая впустую. Неверно. Не неправильно, неверно: правила — что закон, а законы вершил не он. Он их пожирал. Коготки стиснули рукоять оружия так, что из ожогов на фалангах начало сочиться что-то — что-то его. Пригнуться, обойти, выждать момент: он делал это столько раз. Вот только парировать так и не приноровился, лишь отбивал удары. Для чего, если против бо́льших противников это бесполезно, а с маленькими он мог управиться и без того? Но он умел — его учили. Их обоих… учили. Одного — убивать. Другого — на убой. Он едва не откусил собственный язык. Ведь видел сам. Видел там, во дворце, в панике перенесённом в трепетно оберегаемую грёзу. Тот знал, не так ли? Дар предвидения, что удавкой обвил бледную глотку, план, обречённый на провал. Собрата учили сражаться, потому что Бледный король знал, что тот не справится — знал, но запер его в Храме всё равно. Знал, что тому придётся защищать свою гниющую оболочку, если — когда — кому-то удастся пробиться в Чёрное яйцо. Но проку в этом было чуть. Недостаточно. Одной лишь силы никогда не достаточно. Собрат пытался парировать порой, когда он слишком резво сближался. Скорее инстинктивно, чем осознанно, выставив перед собой клинок гвоздя; только вот с одной лапкой это проворачивать сложнее. И каждый раз он видел в этом манёвре возможности. Прорезать панцирь, ударить техникой, выпалить магией — даже когда родич пытался парировать; особенно когда пытался. Не пользовался ни одной. Не знал даже, отчего; бой не окончится, пока один не одолеет другого, а его… одолеть его… С очередным неудачным взмахом брат грузно повалился на вымощенную спиральными плитками землю, сгорбившись и с трудом опираясь на гвоздь. Пустота мглистыми комочками взмывала в воздух сквозь туман, пузырьками колыхалась на лету и вновь втягивалась в дрожащее тело. В подобные моменты удобно рывком нырнуть под голову и воплем вскипятить душой и тенью кость на голове. Лапки затряслись; язык в пасти расщепился яростно взвившимися нитями. Это ведь не сложно: он делал так, сражаясь с эхом из чертогов. Он не забыл Божий кров. Не забудет никогда. “Чистый сосуд”. Их родич, трясущийся от боли в луже собственной крови. Сестра, оболочку которой он увлёк ко всем остальным, прижалась изнутри накидкой извивающихся теней — прошептав тихо и глухо, с тоской смотря его глазами:— …это и есть “чистота”, брат?
Треск. Неверность, горечью подъедающая сердце в его груди. В груди, где это небьющееся сердце покрывалось коркой ненависти и воли, разорвавшими в клочья богиню на пике силы: он обрушит свою ярость на любое высшее существо, что сочтёт их безвольными и бездумными инструментами. Хотелось расхохотаться. Хотелось закричать. Хотелось помочь хоть как-нибудь. Хотелось раскрошить опротивевшую маску на пенящемся тьмой лице, когтями выдрать Старый свет и Бледных из небытия, и жрать их заживо — жрать вновь, вновь и вновь, жрать без конца… Хотелось столь многого. И ничего — из того, что он мог сотворить, не навредив лишь хуже. Он дал слово. Он дал слово! Пузырь лопнул вновь. Он почувствовал сразу. Неверность происходящего. Горечью в пасти — в пасти, что не “должна” ни звука молвить, не должна даже существовать. Без голоса, чтобы кричать от боли — Черв знал, эта бледная мразь знала, как нестерпимо от им задуманного будет больно! Королевский свет отнял у них возможность кричать, но не возможность чувствовать эту боль! Горчило похрустывающим на клыках чёрным льдом бешенства, когда собрат поднялся наконец на лапки, вытянув своё обшарпанное оружие вдоль запястья. Пошатываясь, вновь встал в боевую стойку — настолько, насколько позволяли раны. Неверность. Больной и дурной фарс, а не схватка. Ему… ему нравилось сражаться, но это… «Ненавижу». Они подступили со спины, с кротким раболепием касаясь извивающейся мантии клешнями и лапками. Они заговорили с ним без единого звука языками, что горели, покалывающими глотку воспоминаниями о неверности. Он должен был заткнуть это дыхание, пока была возможность; он не должен был позволять ему себя коснуться. Теперь придётся слушать. Отскочить. «Последний кусочек. Ешь, отверженная сила. Ешь всё, что встанет на пути…» Конечно. Как иначе? Так в законах писано. Он жрал. Он жрёт. Он будет жрать. Увернуться. «Ты прямо сейчас ешь эти законы. Ты прямо сейчас ешь всех тех, кто должен уйти. Ешь, но не насытишься. Спираль без начала и конца. Так долго ждали…» Он знал. Он принял его — чудовище, сном разума порождённое. Их силу рукотворную. Корчившуюся в муках силу, с их лёгких лапок бессильно кричавшую во тьму пожирающей себя утробы. Она кричала, кричала без конца, ведь конец не наступит. Отбить. «Так съешь же и его…» Никогда. «…Лорд Теней». Но никто не слышал. Дыхание оборвалось только тогда, когда он утянул их обратно на дно острыми, светящимися когтями. Дыхание оборвалось только тогда, когда пообещал он их мирное чистилище извратить в кошмарное пекло, исторгни они ещё хоть слово.— Давайте уйдём. Пожалуйста, давайте закончим и просто уйдём… — И всё равно… И всё равно это лучше, чем внизу, нет? — Что угодно лучше, чем внизу. По крайней мере… по крайней мере, пока спать не могли.
Его. Отныне и навсегда. — Если этой чистоты желал он видеть в каждом из нас… — с низким, срывающимся хрипом прошипел он, прижимая лапку к трещине на плече, — то я счастлив, мы родились из грязи. Семья тихонько завозилась, с тоскливой благодарностью касаясь лапками изнанки панциря. Собрат же так и оцепенел в боевой стойке, уставившись на него родной, выгоревшей до волокнистых сгустков тьмой из глазниц. Единственная лапка стиснула рукоять гвоздя так, словно тот был последним спасительным якорем в этом мире. Украл; этот мир всё у них украл. Невидящим взглядом уставившись в эти глазницы, он вдруг дёрнулся как от пощёчины: уловил наконец. Поймал за хвост неверность, глодавшую его чёрные кости под белой маской. Не до конца, но всё же — и в ярости погрузил когти в месиво плоти и панциря под земной коркой, куда он утащил ненавистное дыхание. Он не кромсал и не царапал: он попросту разорвал пополам. Оболочки размеренно вздымались во сне; когда он распорол небо высоко над ними, они так и не проснулись — лишь съёжились синхронно, как одно, под хлынувшей толщей ледяной тьмы. Гниющее небо чернело с морем испокон, неизменное и неизменяемое. Светлые, персиковые небеса, с нежными пуховыми облаками и златыми озёрами, лежат в иных угодьях, ныне мёртвых. Лежат. Лежали. Лгали. Все до последнего они лгали.— Брат? Что ты делаешь? Внизу… — Тише. Всё хорошо. Всё будет хорошо. — Пусть это закончится уже. Хоть как-нибудь…
Не этого он хотел для семьи. Не этого. Неверно. То, как родич странно вёл себя в битве, не пытаясь даже защищать свою уязвимость. Это неверно. Он сделал маленький, пробный шажок вперёд — и собрат порывисто попятился, точно пряча что-то под накидкой. С левого плеча она была длиннее; и именно левое, уязвимое плечо тот не пытался защищать. Один из отпечатков крови в его море оживился с этой мыслью, дыхнул пылью затхлого воспоминания. Оно подрагивало и мерцало в отражении чёрного стекла, что огонёк свечи в зеркальной шкатулке. Отпечаток… бился с ним прежде? Бился, но с ним — не с собратом. Но отпечаток помнил. Пытался… что? Отлили и обожгли. Заковали в бледные доспехи. Схватить за лапку; защитить. Уберечь. Оно знало, что ждёт. Оно искало. Оно горело. Его пронзило белыми копьями; оно в страхе отступило в тень. Оно зашевелилось в море узнаванием. Оно спасало то, что можно ещё спасти. …Бессмыслица. Не уловит ничего толком, пока на нём маска. Когда он, мотнув головой и склонив её к плечу, неуверенно пригляделся, силясь различить за грязной материей естественной накидки хоть что-то, собрат дёрнулся всем телом. Резко выставив клинок перед грудью и правым боком, он пригнулся едва ли не к самой земле. Неверно; почему это заботило того сильнее уязвимости? Почему родич вообще бился с ним — да так, словно… ТРЕСК! Неверность, горечью выжигающая в пасти язык до тлеющего уголька. В пасти, которую он расковыряет когтями, если она начнёт срастаться; он сомкнёт её на глотке всякого, кто возомнит, что они не имели права даже кричать. Мгновение. Одно лишь мгновение, и его словно жидким пламенем облили; его язык взорвался щепками, занозами вонзился в нёбо, вонзился в небо. Семья почуяла эту ужасающую, липкую что сладкая гниль мысль, притихнув тут же; лишь один из всех сотен и тысяч родич неровно, с надломленным хрипом выдохнул.— …он хочет… он хочет, чтобы мы его?..
…вот как, значит. Будь они прокляты. …столкнувшись с пустотой, преследовать её и настаивать на битве, зная, что победить не в силах. Зная, надеясь на то, что… Будь они прокляты. …не добился от Хорнет, а от собственной лапки не пожелал?.. Будь они все прокляты! С истошным рёвом он припал к земле, стиснув рукоять гвоздя так, что сталь взвыла. Сухая трава дрогнула в судороге, прочь от него согнувшись в три погибели; каскад листьев и пыли с шелестом посыпался с мёртвой поросли на своде. Что-то вытекало из лапки, стекая по рукояти и клинку, бусинами капая с острия. Что-то вытекало из прорези в маске там, где протянулась угрожающе хрустнувшая трещина. Накидка взвилась в ярости острыми плетьми. Его голос дрожал от хриплого рыка в каждом слове. — ̖̯͒̑Т̣̮͎͓̙̺͗̋͂ы̝̺̭̦ͧ̿̒̅ ͓̇̋̔͊н́е̪̜̭͕̬̑ ͉͕ͩͯͫͤпо̜̹̘͖͑л͕̖̫̜ͫу̦͌͐͆̐͆ч̙͍̀иш̻̮͖̪̟̾̎̃̂ь̗̊ ͎̣͓̃͐эт͈̪̾͗ͭ͆͑о̹̓̉͐̇ ̱͙̤͍ͩͅо̙̼̤͍͒̊́̈̊т̲̉ ̗͗͛м̣͕͔̞͖͚͛е͍̪͕̮ͨ̆̋ͯня! ̖̯͒̑ Он раскопает их в спящих оболочках. Он скуёт их янтарём за это. Оплавленный воск зальёт в глотки, протиснув внутрь фитильки — и пусть почувствуют на собственных драгоценных, божественных шкурках, каково это! Невозможно. Они не спят: их просто нет. Не позволил уснуть — пожрал. Их уж не достать. Но он достанет. Для того, кто есть ничто, это не столь уж трудно. Придаст форму из грязи и гнилых листьев. Он вылепит их, как они лепили из него, лепили из его, и пусть к свету катятся их поганые законы! Дело не в законах. Пустота не для того. Никогда не для того. Их это не тревожило! Они — не он. Он — не Свет. Гвоздь в ярости пробил панцирь на предплечье, рассекая лапку от локтя до самого запястья. Он резко взмахнул ею, рваным росчерком хлынувшей пустоты брызнув по дуге перед собой. Лишь в последний момент успел заметить, как дёрнулся собрат, бросаясь в атаку — интуитивно, иль лишь мину при плохой игре пытаясь корчить, ему уж невдомёк. Кровь вскипела и запенилась под панцирем; кровь кромешным, осязаемым мраком взмыла до самого свода взревевшими теневыми вратами, колыхаясь потоками его прибоя. Брат не сможет даже магией перескочить сейчас — не через эти врата. Закон протестующе застрекотал и щёлкнул жвалами, но под его свирепым взглядом сразу же притих, поджав лапки и втянув голову в панцирь. Стремительно развернувшись на коготках, он вылетел с ристалища в петляющие тоннели внизу, вцепившись в собственную глотку. Семья в панике копошилась под панцирем, но он мог сейчас ответить лишь нечленораздельным, утробным воем. Никогда. Никогда впредь.***
— …так мы уходим?..
— Да. Чем дальше он углублялся в петляющие хитросплетения тёмных переходов, тем живее становилась поросль в округе. Свернувшиеся завитками стебельки мха сверкали насыщенным малахитом, поблёскивающим в свете спор плёнкой влаги на бархатистом пушке; луговые травы щекотали живот и лапки с каждым нетвёрдым, пошатывающимся шагом. Пушистые гроздья каплевидных листочков с крошечными соцветиями белых лепестков свисали с низких сводов тоннелей, изредка цепляясь за его рожки. То была та красота, которую он помнил — которую и хотел показать затравленно притихшей семье. Но сейчас никто из них не мог её оценить по достоинству. В голове и пасти по-прежнему клокотало и булькало, но яростный шторм в груди почти угас: лишь вяло кружились завихрения режущего ветра на беспокойных волнах. Коготки одной лапки сжимали рукоять гвоздя, которому так и не довелось сегодня прорезать чужой панцирь; коготки другой медленно царапали горло под извивающейся накидкой. Пепельные ожоги на кончиках фаланг истерично вспыхивали и затухали резким свечением. Остановился он только на узле переплетения тоннелей, когда спускаться больше было некуда — остановившись перед протоком булькающей кислоты, он как подкошенный рухнул на берегу. Гвоздь выпал из ослабших коготков, легонько перекатившись на покров пушистого мха; терзавшая же горло лапка обессиленно свесилась вдоль подрагивающего тела. Он заставил её приподняться и коснуться едкой поверхности, невидящим взглядом взирая, как та со злобным шипением отпрянула от ладони. И это закон.— Ну и хорошо! Хорошо, что уходим. — Да. Тебе гадко, нам гадко, всем гадко — тут просто гадко! — …но что с сородичем?
— …Мы не сделаем то, чего он от нас хочет. «Мне жаль». Пустота — ещё, ещё одна часть его — с безмолвным покоем вытекала из раны, жемчужными каплями сплетаясь перед ним маленькой тенью: отражением его, выдранном из чёрного зеркала. Не сделает. Весь Халлоунест затопит до колодца в Грязьмуте раньше, чем сделает. И пусть тот за ними хоть до края света последует, хоть ледники вослед пересечёт — заставить пустоту… всё равно что бурю в бутылку ловить. Он не станет убивать единственного из их рода, кто ещё дышал. …отчего возомнил, что ему выбирать? Свой выбор сделал. Если родич так решил — если этого захотел… Разве брат не заслужил? Разве не заслужил хоть крупинку покоя после мук? Но покой ведь не наступит. И он знал, почему. Семья по-прежнему шепталась друг меж другом, изредка приглушённо шипя и подозрительно копошась под его оболочкой. Он неподвижно сидел, скрестив задние лапки и молча разглядывая парящую в зеленоватом тумане тень, подрагивающую в безмолвной агонии. Для чего? Тот мог… и сам. Достаточно лишь гвоздь загнать в живот. Достаточно лишь в кислоту нырнуть. Достаточно лишь расколоть панцирь на голове, побившись ею о дерево часов эдак пять — он как-то раз почти преуспел. Почему собрат преследовал их для этого? Потому что почувствовал родство? Потому что надеялся, что ему хоть кто-нибудь поможет? На лице хрустнуло. Он не поможет. Не в этом — не так. Его вихрящаяся тень мотнула головой, дёрнувшись от боли; её накидка бессильными плетьми колыхалась над кислотой, зазубренными кончиками пуская круги по бурлящей поверхности. Мог он ошибиться и понять неверно? Может, родич лишь желал избавить королевство от очередной “угрозы”. Как и Хорнет. Как и любой жук в здравой памяти и разуме. Ведь он был — ведь разум был! И разум, и воля, и… …Душераздирающий крик, который он в надсадном вое пустошей услышал. Грезящие всё гадали, кто же из двух позвал — заточённый Свет, или темница для неё. Когти с мокрым хлюпаньем погрузились в почву подо мхом, и он с хрипом подавился застрявшим в горле низким смехом; по краю маски вытекла из надтреснутой прорези струйка мрака. Разум. Они были, они мыслили — и боль неверности вонзилась в эти мысли. Воля. Они желали нестерпимо, яро — и их желанием разверзлась бездна. Глас. Они вскричали — и в первом крике треснул горизонт, и голоса их снова возопили. Он жадно втянул свежий воздух, подлетев к оболочке. Он поднял взгляд на тень, протянувшую к нему лапку. Ответил ей тем же. Он обхватил дымчатыми коготками блестящий панцирь. …не пришёл бы, даже если Свет кричал до крови в горле. Не пришёл бы, даже если всё королевство от боли завизжало. С какой стати его должно это заботить? Как они посмели поступить так с ними? Какое право они имели требовать от них такое? «Мне жаль». — Ваши оболочки… — тихо произнёс он, касаясь лапки своей тени. — Те, что остались в этом королевстве. Давайте вернём их домой. Братья и сёстры оживились, взволнованно пихаясь в груди и подавшись навстречу; от сердца до раны покалывающей, электризующей волной прокатилась судорога. Чёрными струйками они вытекли из трещины на лапке, лентами вплетаясь в накидку его тени. Часть его склонила голову с небольшими рожками, зазубренными к кончикам. Глаза в густой крови светились, как окна крематория. Часть его кивнула укрытой маской головой, легонько дёрнув плечом. В зияющих провалах извивались и роились острые щупальца. Свернувшись чёрным клубочком, часть плавно просочилась в землю, перетекая, сжижаясь до струящегося тумана. И так сидел он с шепчущейся роднёй, безмолвно разглядывая отражение маски в едкой кислоте, слушая за резонирующим шипением их голоса. Панцирь на плече со щелчками твердел и выправлялся, как и на рассечённом предплечье. Так будет лучше. Если они просто уйдут, не оборачиваясь — так будет лучше для всех. …но если брат добьётся своего?.. Его тень… она же не сможет… «Мне так жаль».— …это нечестно.
Он вздрогнул от неожиданности; обернувшись через плечо, он откликнулся слабым, вопросительным урчанием.— То, что он захотел от нас такое. Это нечестно.
— …почему? Заговоривший с ним замялся; остальная семья вдруг зловеще притихла. Сам воздух будто сгустился, потрескивая и закручиваясь спиралью золотого сечения.— Просто… просто нечестно, — уклончиво ответил брат.
Он чувствовал, как тот потупился и отвернулся. Отчего-то засосало под ложечкой. Острым, колючим ощущением отозвалось в брюшке — точно клубок острых булавок внутри перекатывался колёсиком эссенции. Бледность, багрянец и золото… Через силу заставив себя сглотнуть подкативший к глотке комок, он медленно стиснул и разжал лапку. В море круги побежали рябью по замершей поверхности, от берега до берега. — Ты… боишься говорить? — прошептал он, склонив голову и уставившись на собственные лапки. Брат растерянно, ошарашенно заморгал. И подался было вперёд, чтобы ответить — но его голос заглох в искажённой какофонии взбешённого шипения. Всё произошло так быстро: добрая дюжина родичей всем скопом навалились на опешившего беднягу рассерженной волной, пихаясь, царапаясь и кусаясь; другая дюжина, возмутившись, тут же бросилась ему на выручку, кого-то просто задели невзначай… И так, десятками и сотнями за такими же десятками и сотнями, в драку бросились все до единого. От этой войны в собственной груди он чуть не навернулся в кислоту. Это было не больно, но щекотно просто неописуемо; по каждой части его будто мириады мурашек в пляс пустились, внутри и снаружи. Он с размаху плюхнулся маской в мокрый мох с неразборчивым гудением; тень с искажённым шелестом зигзагом пронеслась по заросшему тоннелю, то и дело ударяясь о стенки. Он едва мог разобрать хоть что-то в этом шипении и воплях.— Замолчи, дурак! Мы договорились! — прорычала сестра, ворсинками накидки зацепившись за чужие рожки и потянув что есть силёнок. — Да что я сказал-то?! — с негодованием зашипел родич, отчаянно извиваясь под навалившимися обидчиками и царапая тех, до кого удавалось дотянуться. — Оставь его в покое! Мы все так думаем! — тень другого брата на полной скорости влетела в сестру, с сердитым стрекотом сбив её с вершины дерущейся горы.
Сам он довольствовался тем, что с вибрирующим урчанием перекатывался по мху, рожками пропахивая рыхлую почву. Оболочки — что тень, что маска — слишком маленькие, слишком тесные. На дне его бы это и не потревожило — но так… Это просто слишком. Он выгнулся в спине, с клокочущим смехом раскапывая мох.— Не значит, что трепаться нужно! Мы договорились! — А что делать прикажешь, а?! Если этот здоровенный болван… — Заткнись, заткнись!
Он оцепенел. Вжавшись маской во что-то мокрое и хлюпающее — обмякшей тенью сиганув в глубокую шахту, что вела куда-то к Глубинному гнезду — он замер всем бренным тельцем, всей необъятной пустотой, всем голодом, всем криком, всем чёрным морем: до него дошло. С подступившей к горлу дурнотой он почувствовал…— …преследует нас, как загнанную дичь — а всё зачем?! Чтобы мы…
…как сам, медленно…— Это не смешно! Замолчи!
…по капле…— …снизошли и прикончили его! А мы… мы сами бы что угодно отдали, чтобы… чтобы хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть…
…чернел.— ХВАТИТ! ЕМУ ЖЕ ПЛОХО!
Все до единого они застыли. Кто-то — с занесёнными в ударе коготками, кто-то так и обвивал ворсинками накидки чьи-то шеи и лапки, кто-то всё так же смыкал клычки на чьих-то рогах. Одна из сестёр выкарабкалась наружу из трещины на его предплечье. Небольшой кружок с глазками взмыл в воздух и, колыхнувшись, опустился рядом с его маской, прижавшись к трясущейся лапке. Рядом валялся гладкий, белый черепок. Ему захотелось есть. Ему так захотелось есть.— …это нечестно, — упрямо, чуть-чуть виновато засопел родич, высвободившись наконец из-под неспешно расползающегося завала, — это просто нечестно.
Дыхание молвило, что он ест всех, кто должен уйти. Пожалуй, этим заняться и можно. Отчего же нет? Кто мог ему помешать? Кто в силах ему помешать? Черепок докучливо мозолил взгляд; протянув лапку, он поддел неистово светящимся коготком и надавил. Хрусть.— Неужели? — другой с ядовитым смешком пихнул насупившегося брата, устало и беззлобно. — Впервые, что ль?
Первая попавшаяся его тени оболочка — мёртвый грязекоп, свернувшийся в бронированный шарик — распался чернеющим остовом от единого прикосновения. Недостаточно. Никогда не будет достаточно. Он завороженно смотрел, ребром когтей поигрывая уже двумя черепками. Вновь он поддел, вновь надавил. Вновь их стало больше — но этого недостаточно. Никогда не будет достаточно. Он может сделать ещё больше. Хрусть. Это принадлежало им. Вторая. Третья. Четвёртая. Он не прикасался к каждой, лишь незримой дымкой расстелился глодающим всё живое туманом. Пятая. Десятая. Двадцатая. Эти распадались медленно — и столь же медленно присоединялись к тем, кто крепко спал в его море. Уже четыре черепка; сейчас должно стать восемь. Они так красиво блестели на разрытом мхе. Они так чудесно кричали. Хрусть. И это принадлежало им. Он выгрызал оболочки. Он подъедал затухающие искры. Закон, ощерившийся на него и приподнявший переливающиеся пластинки панциря, испуганно поджал крылья к брюшку, когда он раздражённо придавил его лапой, когтём пробив сверкающие чешуйки. Те хрустели и близко не столь чарующе, как белые осколки. Последние извивались, в спешке пытаясь отрастить себе лапки, пока он отвлёкся на закон. Не успеют, конечно: время билось под когтём, беспомощно силясь цапнуть его жвалами. Чвак. Всё под твердью небесной принадлежало им.— …нет в мире ничего “честного”.
И с этими словами, невозможно горькими, он наконец выдохнул. Он пошёл рябью. Он вывернулся наизнанку. Родня, почуяв неладное, обеспокоенно запищала. Но писк обратился тихим шелестом, когда он накрыл их всех прохладным покрывалом шевелящихся щупалец мантии, одной лишь лапой всех до единого прижав к груди. Его искажённый голос понизился до мягкого, вибрирующего шёпота. — Всё в порядке. Всё разрешится, и настанет благо, — семья в тихой, сонной приязни завозилась, прижимаясь к его панцирю, пока он говорил им старые, почти позабытые слова, — всяк взыскующий обрящет и, так или иначе… всё сделается хорошо. Осколки черепка подрагивали и жались друг к дружке. Осколки черепка осы́пались горестной горсткой пыли, когда он размазал их ударом щупальца. Пылинки эти медленно, одна за другой, взлетали в воздух, заплясав в водовороте. Нет в мире ничего честного… Значит, он принесёт. Украдёт у всех богов, если придётся: для любимых себя они в закромах скопили предостаточно. “Ради меня”. “Ради моих целей”. Любые жертвы ради “меня” и “моих целей”. «Ненавижу». — …идём, — тихо промурлыкал он, поднимаясь с мха — пролетая по тёмным тоннелям гнезда — легонько погладив коготками едва не задремавших родичей. Рассмеялся легонько, когда они откликнулись вопросительным писком, — я ведь обещал показать Унн. Они завозились уже пободрее, прижимаясь к его ладони. Он тенью нырнул в тоннель к логову носка, где оставались коротать горькую вечность оболочки его родичей. Он поднял с земли гвоздь, пряча своё старое оружие под размеренно колыхавшейся накидкой, клубящейся зазубренными, плотными нитями.— Но что с сородичем? — с затаённой враждебностью спросил один из братьев, вынырнув из трещины оболочки и вопросительно боднув один из выросших шипов на его плече.
Беспечно пожав плечами, он приблизился к протоку кислоты. Его отражение пошло на подрагивающей пузырями поверхности чёрной рябью. — Мы не сделаем то, что он хочет. Но может… — он с весёлым смешком покачал головой, легко перескочив на соседний островок, — мы сделаем что-то другое. Получше! Одни с сомнением зашептались, заёрзав под поглаживающей их лапой; другие с согласным урчанием притихли, цепляясь за стыки меж пластин панциря. Он почувствовал сразу.***
Бездыханные оболочки сползали с остовов мёртвых жуков плавящимися пластинками на сгустках чёрной слизи, смолой вытекающей из гниющих внутренностей. Вихрящаяся часть его легко пролетала в темноте тоннелей, изредка касаясь тонкими щупальцами этих старых мертвецов — уснувших, но не спящих. Не полностью. Те просто не могли, пока в мире оставалось хоть что-то от них прежних. От трупов и надгробий до сотворённого их лапками, будь то записи иль не забывшие их дети… Воспоминания, желания, следы — что сияющие якоря для грёз, утягивающие не на дно, но ввысь. Порой они были тяжелы. Порой они были очень тяжелы. Кислота шипела, обдавала панцирь струями жгучего газа из лопающихся пузырей. Вязкий элювий, маслянистой плёнкой покрывающий проточные резервуары этой кислоты, блестел в свете зеленоватых спор и крутящихся среди них эфирных, кружевных колёсиков. Близость высшего существа звенела в воздухе ореолом влажности, едкой капелью билась со свода, потрескивала изогнутыми корягами, медленно пробивающимися из земли пористыми ветками. Свежий мох был стоптан дюжинами жучьих лапок. Семья, летевшая по пятам облачком просачивающихся из предплечья чёрных семян, старалась держаться к нему поближе — будто оробев отчего-то. Он тихонько посмеивался, ласково поглаживая дымчатые точки с глазками ворсинками своей накидки.— …а как попались вы? Туда, куда мы спускаемся, то есть. — Был проход — больше трещина в кладке, но всё же. Помню лишь, как выкарабкался из Бездны, и оказался в этом… тёмном месте. И всё. — А я помню существо, похожее на нас — тоже… родич? Только оно изменилось, когда мы последовали за ним. Изменилось, а затем…
— …его называют “носком”, — он выдохнул, с тоской запрокинув голову к потолку просторного логова. На сухих корнях, крепко оплетённые тёмным шёлком, висели неподвижные оболочки. — Создание из Глубинного гнезда. Может вырвать лицо из твоих воспоминаний, и создать для тебя его слепок… вас заманили, верно?— Ага. Для меня сестрой показался. Она не хотела подниматься… а когда разглядел в полумраке — решил, что передумала. Тут же следом ринулся. — …прости. Я… я не знала. Может, если бы я с тобой пошла… — Ничего не изменилось бы ведь. Всё равно бы мы умерли.
Он мог лишь легонько и успокаивающе их поглаживать, прижимая к собственной груди и нашёптывая мёртвые слова. “И, так или иначе… всё сделается хорошо”. Сделается. Сделает. С каждым шагом растительность становилась всё безумней. Мох переливался как стеклянная крошка, пульсируя под пушком тонких нитей изумрудным свечением; желтоватые соцветия на вьющихся стеблях вспыхивали и затухали в размеренном ритме, сочась каплями кислотной росы, а гроздья листьев со свода шевелились и подтягивались внутрь, точно зябко ёжась. Покрытые мхом и крошечными цветками узорчатые камушки заросшей тропы тихонько вибрировали, едва он касался их лапками — и осыпались, едва ступал дальше. Он расслышал за эхом бьющихся капель, как каменные осколки с шорохом взлетали в воздух за его спиной; медленно обернувшись, он с лёгким весельем уставился на то, как они перестаивались, меняя рунный узор на своей поверхности.— …что-то не так, да? Что-то всегда не так.
— Не “не так”. Похоже… мы ненароком нагрянули в гости, — он хрустнул ноющими пластинками панциря на шее и нашарил лапкой рукоять гвоздя, убедившись, что тот на месте. На всякий случай. — Это чужая грёза.— Это плохо?
— …Не для нас. Задумчиво загудев, он отвернулся от меняющейся позади тропинки. Обелисков, возвышавшихся за его спиной вьющимися кудрями серого камня, там прежде не было — по крайней мере он не помнил, что проходил мимо них. Стены медленно сдвигались, замшелым грунтом придвигаясь к противоположным на тысячах крошечных лапок там, где каждая встречалась с полом. Это любопытно: совсем как то, что маска попросту свалилась с его лица, печально шлёпнувшись в мягкий мох и с укоризной мозоля взгляд сколотым участком возле прорези для глаза. Окружившие его родичи с беспокойством озирались, колыхаясь ворсинками накидок и тревожно запрокидывая головы ко своду тоннеля: не дымные угольки с глазками, но они сами — их… тени. Когда он последовал их примеру и поднял настороженный взгляд собственных восьми глаз, тот упал на оплетающие потолок лозы — с плодами, сочащимися капающей кислотой; что-то неуверенно шевелилось в них под тонкой кожицей. Когда выскользнувшая из шипастых плеч мантия острых щупалец скользнула по мшистым камням, один из них с писком зашевелился: быстро поднявшись на тонких лапках, камушек демонстративно отполз от него в сторонку. — Не помню, чтобы мы проникали в грёзы, — плавно опустившись на три лапы и подобрав когтями одной маску, показавшуюся теперь совсем-совсем крошечной, он с подозрением принюхался: помимо свежего мха и едкой кислоты, в воздухе витала примесь чего-то солоноватого, терпко покалывающего нёбо — как тёплый сок, вытекающий из забродивших ягод. Что-то легонько дёргало в горле — не столь сильно, как перед его визитом к Мастеру, но столь же настойчиво. Братья и сёстры с сомнением шелестели, один за другой ныряя в мантию и выглядывая любопытными кружками глаз среди извивающихся щупалец.— Что-то зовёт, кажется. Та, о которой ты рассказывал?
С низким гулом он отряхнулся от листвы, зацепившейся за изогнутые рога и шипы по краям головы: та чернела и обращалась в горстку скорбной пыли. Подняв ладонь, он прорезью насадил маску на один из шипов с его плеч, чтобы не мешалась. Ползающие по спине родичи с тихим писком зарылись глубже в щупальца, когда он стремительно пополз по тоннелю на всех четырёх лапах, оставляя за стелющимися по пятам дымом и мантией подтёки чёрной крови и сухие, мёртвые листья с посеревшим мхом. — Посмотрим. Возможно, ему стоило сердиться — оттого, что его только и делали, что как мушку на ниточке дёргали из угла в угол. Возможно, часом-другим ранее он бы и рассердился, но сейчас… сейчас его происходящее скорей смешило, чем злило. Высшее существо добровольно пригласило Пустоту в свои владения: звучало как начало отличной шутки. Или реквиема. Протоки кислоты кристаллизировались, малахитовой толщей переливаясь между светящихся камней; эти гладкие, точно водой отполированные пласты драгоценностей пускали мягкие блики в поросль на своде, над которой что-то пристально за ним следило. Слабая эссенция эфирных, орнаментных обручей — скорее отражение лучей из зеркала, чем настоящий свет грёзы — с перезвоном рассыпалась зеленоватыми насечками на воздухе, едва он их касался. Эти насечки — что видимые раны на невидимом жуке — задумчиво висели в воздухе секунду-другую, прежде чем свернуться в комочки и со шлепком упасть в серый мох маленькими, незрелыми фигами.— Грёзы всегда такие странные?
— …Нередко. Мертвецы один за другим с беззвучным плеском опускались в голодную утробу вод его моря. Плавно взмыв к потолку, он зазубринами подрезал путы, оплетающие первую оболочку. Маленькое тело родича упало прямо в лапки: голова плавно легла на плечо, лицом уткнувшись в шелестящие завитки движущихся нитей, затягивающих в вязкую субстанцию его тени. Чёрная жижа глухо булькнула, заливаясь в зияющие пустотой глазницы; щерящиеся клыками рёбра разверзлись, бережно подцепив сухой панцирь со спины.— …а тебя он тоже заманил, брат?
Из его груди вырвался слабый, искажённый смешок. — Отчасти. Я сунулся в его логово скорей случайно, чем намеренно.— А чьё лицо он для тебя надел?..
— Ничьё. Моё собственное. Вон, — он кивнул на надтреснутую белую оболочку, покоившуюся в растекающейся луже тьмы под гниющим остовом, — на земле лежит…— Правда? Ты удивился небось, себя завидев! — …Эта штука по заслугам получила. — А почему твой, а не кого-то близкого?
Его коготки на плечах подтянутой внутрь оболочки дрогнули. — …Вышло так. Не сумел ничьё лицо в воспоминаниях подцепить, полагаю. Не было ничего, что можно подцепить. Когда он рывком вынырнул из тоннеля, отряхнувшись от уцепившихся потемневших коряг и сухой пыли, грёза чуждого божества стала тем страннее. Тем… красивее. Исполинский грот, освещённый вкраплениями светящихся изумрудных камней в плитке тропинок и массивных колоннах, блестящих от влаги. Каждый камушек тихонько вибрировал под его лапами — они издавали переливчатый звон, когда соприкасались со светящимися ожогами на когтях. Гулкое эхо падающих капель шёпотом разносилось под сводом, на котором в выси росли гладкие глыбы мшистого камня, испещрённые кластерами неровных отверстий — из них потоками лилась кислота. Кривые зелёные кораллы устилали побережье необъятного озера этой кислоты, прорастая из стеклянного песка. Они с глухим хрустом крошились под его лапами, когда он подступил к линии берега; его пустота клубящейся чернотой расстелилась по гроту, щупальцами взбираясь по колоннам, просачиваясь в песок, дымом стекая со спины и плеч. Избежал он лишь небольшой пирс с призрачными силуэтами, что жались друг к дружке у входа в древнюю часовню — когда пустота рефлекторно подступила к ним, нечто с ревностной тягой воспротивилось, оттолкнув прочь, точно порывом ветра. Подавив необъяснимое желание пробить этот незримый барьер уже намеренно, он протянул ладонь, кончиком когтя касаясь шипящего озера. Поверхность кислоты дрогнула рябью — и расступилась. …Её плоть блестела, как роса на листьях — податливая и склизкая, инкрустированная живыми истоками подземных вод. Сферы тёмных глаз на тонких стебельках переливались и пульсировали соком всякого растения. Древний разум подался вперёд, вытянувшись и изгибаясь плавной волной: в собственных владениях она была в каждом камне, в каждой тростинке и в каждой капле. Но даже так… она была меньше. Не только его, но и самой себя. Когда он медленно обернулся через плечо к пирсу с топтавшимися на кованом металле призрачными силуэтами, всё встало на свои места. — Сумела их дозваться, значит, — он со вздохом оперся на нижнюю пару лап, погрузив когти в песок; проследив за взглядом, божество слегка склонило голову. Братья и сёстры, заворожённо разглядывающие обитель чуждой сущности из складок его мантии, отозвались вопросительным писком.— Дозваться? Кого? — Это и есть Унн? — …и при чём тут мы?
Когда он повернулся обратно, Унн подалась к нему вплотную, едва не касаясь стеблями глаз его горла. «Высвобождение. Вернувшиеся дети. Спасибо». Он молча разглядывал её, прежде чем с затаённой угрюмостью кивнуть. Благодарила за свободу собственных заплутавших творений, попавших в чумные сети другой богини — той, чья лучезарная кровь ещё вгрызалась в его когти. Не стоило; не ради неё он это сделал. Ради них. Всегда ради них. — Намереваешься забрать свой народ обратно в грёзу? «Да». — Считаешь, я позволю? Она смотрела на него с нерушимым спокойствием — не дрогнув, не отшатнувшись даже от угрозы в хриплом, искажённом рыке. Сощурив все восемь глаз, он склонил голову набок. — Эта грёза не вечна. «Вечность не потребна». — Твой черёд настанет тоже. «Знаю». — И всё равно желаешь оттянуть неизбежное? Тонкие стебли глаз колыхнулись, повернувшись к поджидающим на пирсе силуэтам. По склизкой, нагой плоти пробежала дрожь. Тёмные заплатки на её спине переливались полированными фрагментами нефрита. «…да».— …она не выглядит плохой, — негромко заметил собрат, выбравшись и зацепившись за изогнутый шип с его плеча.
Другие тоже выглядывали — когда убедились, что угрозы нет. Унн взирала так спокойно, плавно выглядывая из пузырящейся кислоты частью своего тела; он разглядывал её с прищуром, раздражённо подрагивая щупальцами. Люминесцентное свечение, болотные огоньки, свет фосфора — она из них. Её волей в том числе слагались законы: хотя бы те, которым должны следовать ступившие с пути Пилигрима. Но она не причиняла вреда семье. И смешно так… Ведь ему достаточно и такой малости. — Чего же ты ждёшь, в таком случае? — сдавшись, глухо произнёс он, заколебавшись и медленно отпрянув — и опешив, когда Унн вытянула блестящее тело, подавшись следом. «Просьба. Последняя. Единственная». Из его глотки вырвалось насмешливое гудение. Божество, решившее просить у Пустоты? Ему хотелось выслушать только для того, чтобы посмеяться над этим чудом. Из-под лениво шевелящихся щупалец раздался приглушённый, вопросительный писк родичей. — И какая же? «…Она просыпается». Молча он уставился на покровительницу Зелёной тропы, искренне не понимая. “Она просыпается”? Он не знал, кем была “она”, и он не имел представления, отчего их должно тревожить “её” пробуждение. «Отыскала тропку. Просыпается. Угроза этим землям. Уничтожит, едва проснётся». …так вот значит, как. А он считал, что его беседа с ней до этого была смешной. Нет — подлинное веселье он почувствовал только сейчас. Пустоте намекали, что следовало бы спасти эти земли от уничтожения: пустоте, ненавидящей всё это королевство до последней песчинки в фундаменте, намекали, что следовало бы его спасти. — Назови одну причину… — мягко произнёс он, склонив голову набок и разглядывая высшее существо с бесконечным участием в сияющих глазах, — почему меня это должно заботить хоть немного. Унн взглянула на него странным, таким странным взглядом; плавно отступив к озеру, рассекая дрогнувшие волны, она вдруг застыла и склонилась к самой поверхности. Он со спокойным интересом наблюдал, как очертания её гладкого тела озарились на миг — и начали меняться. Блестящая плоть сжималась, ссыхалась сочащимися слизью трещинами, сияла, твердела — пока не сжалась силуэтом небольшого жучка, стоявшего на беспокойной глади булькающей кислоты. Когда свечение немного угасло, он кристально ясно почувствовал, как злоба хрустнула на клыках горьким льдом. Пенсне с млечными стёклышками, два усика и длинный хоботок; Корнифер, сгорбившийся и корпящий над очередным своим творением. Силуэт картографа загорелся вновь слепящей вспышкой зелёного, изменился вновь — и теперь на поверхности озера была уже Изельда. Высокая жук стояла, выпрямившись, со спокойной решительностью в глазах взирая на задыхающееся от бешенства чудовище, придерживая в лапке рукоять длинного гвоздя-копья — пока и её силуэт не вспыхнул светом. Теперь на её месте стоял уже Старейшина; не изменившийся ничуть с того, каким он его помнил, жук всё так же сжимал цветок в лапках, чуть запрокинув рогатую голову. Ослабевшие с годами глаза подслеповато щурились. Песок и глинистые кораллы глухо хрустели под лапами. Вспышка — Бретта, застенчиво поглаживающая запястья. Кислота с шипением плескалась под его когтями. Вспышка — Салюбра, со смешком подпирающая голову с зажатой нитью амулетов в лапке. Одна из колонн с жалобным стоном обрушилась в озеро, проиграв вгрызшимся в неё щупальцам. Вспышка — Слай, поигрывающий ракушкой гео. Семья непонимающе перекрикивалась, в панике копошась на его спине. Вспышка — два Мастера гвоздя, о чём-то яро спорящие; они вот-вот скрестят клинки. Вспышка. Кузнец гвоздей и Мастер кисти, со смехом показывающие друг другу раскрашенные ими статуэтки. Вспышка. Лемм критически разглядывал каменный дневник, смахивая кисточкой пыль с поверхности. Вспышка. Огрим, стоявший к нему спиной и склонившийся над чем-то. Вспышка. Хорнет сжимала в лапке иглу, запрокинув голову и с вызовом уставившись на несущуюся прямо на неё тварь. Вспышка. Высокий, но сгорбившийся силуэт с зазубренными рогами и трещиной— Его когти проткнули её плоть, словно та была кожицей плода. Вспышка — одна, последняя — и он уже топил её, в истинном облике её, в кислоте её же озера, в ярости распарывая податливое мясо. Кислота клокотала и пенилась. Богиня, тело которой он подмял под себя, точно кровящий шмат мяса, даже не закричала. — Н͎ͫͨͯ̓̿ͅа̗͈̯̺̍ͅг̤̫͛̊л̳͙̱̿̈ͥ̆о̜̝͍͇͒с̳̬̬͍̰̔̈͐͋т̘͆͒̑ͭ̽и͔̉ͯ̇̔̚ ̫̱͉ͯ́̾т̥̐̏̍ͤͤе̞̭̳͍̦̄̈́̚б̲̟͕̀е̗͔͖̚ ̞̖͓͆ͧ͒̆н͔͉̏̏е͚͔̳̎̈ͤ ̦̊ͥз͔̳̻̠ͦа̲ͤн̗͔̝͚͂͊̋и͖͓̒͗м͈̹̻̰̰͗ͩ͊̋ͮат͇̮̈́ͩ̋̌ь!̦̳̠̽̀͛͑ Глаза — эти проклятые глаза — взирали на разъярённую пустоту с прежним спокойствием. Она дрожала в его хватке, не пытаясь вырваться; из рваных ран сочилась та же кислота, темнее только. Окрашивала воды озера капнувшими чернилами. «Лишь ответ». Ему захотелось расхохотаться. Ему захотелось сожрать её с потрохами — каждым дюймом этой вязкой, израненной плоти давиться. Его щупальца взвились в ярости, острой кромкой врезаясь в тело высшего существа. — Судьба этих гнилых земель меня не может беспокоить меньше. «Не земель ради». От его разъярённого рыка сама грёза застонала и встряхнулась. Когти дрожали; он чувствовал, как перепуганные братья и сёстры тихонько ползали на его спине, шёпотом силясь успокоить. — Как ты смеешь?.. — прохрипел он, отпрянув прочь, точно затравленная светом тень. Унн медленно приподнялась из вод, запятнанных её кровью. Мягкие пластинки на брюшке богини поджались в судороге. «Просьба. Только просьба». — Ты убираешься из этих земель вместе со своими отродьями! — в злобе прорычал он, напружинившись и щерясь угрожающе взвившимися щупальцами своей мантии. — С какой стати тебя вообще тревожат эти земли?! Приязнь к бывшему дому? Лицемерная забота об оставшихся? Это смешно! Унн склонилась в ответ, тихо и устало; он чуть не подавился языком от ярости. «Вина. Расплата за предательство. Шанс искупить — надежда искупить». Паутина замшелой грёзы легонько падала на его плечи; сквозь пелену гнева он почувствовал, как его потянуло прочь из чужой, едва им не уничтоженной обители. Он раздражённо стряхнул её со своей оболочки, как обрывки зацепившихся ниток. «Только просьба. Не принуждаю — бессильна принуждать». — И как же тогда следует звать эту низкопробную попытку меня за ниточки подёргать? Богиня подняла на него тусклый, усталый взгляд. «Причиной». Паутина ложилась нить за нитью. Он мог продолжать стряхивать её, сколько угодно — но именно в этот момент родичи начали тихонько его звать. Он дёрнулся, обернувшись к ним через плечо.— Брат? Почему ты разозлился? — Она сделала что-то плохое? — …мы можем вернуться обратно?
Как он мог объяснить им, что она сделала сейчас? Из глотки вырвалось неопределённое, клокочущее ворчание — и когда он, нервно пригладив мантией пискнувших братьев и сестёр, резко обернулся обратно к Унн, её силуэт озарился вновь. Он уже приготовился когтями броситься на её глотку, когда лютая злоба обратилась лишь враждебным недоумением. Жук, облик которой прародительница мшистого народа обрела сейчас, была ему смутно знакома… и вместе с тем он был готов поклясться, что не видел её никогда. Три пары маленьких глаз взирали с бледно-зелёного лица, и желтоватые соцветия росли на тонких лозах плюща, оплетающих шелковистое облачение из лепестков и лиственную юбку. — Огрим… Странное понимание накрыло его с головой — осознание того, откуда же эта жук была ему знакома. Он недоверчиво уставился на её лицо, чуть вздёрнутое к переносице под маленькими глазами, запоминая, сравнивая. Паутина, которую он перестал сбрасывать, мягко утянула его прочь — и последними словами, которые молвила ему богиня мха и листьев, были даже не её собственные: — …времени нет.***
Он пробудился возле пирса, прислонившись спиной на стену заброшенной часовни. С маской на лице, с беспокойно копошащимися в груди родичами, окруженный подозрительно наблюдающими за ним мшистыми. Скорбная горстка выживших с опаской следила за его движениями, пока он медленно поднимался с земли, придерживая одной трясущейся лапкой маску и нащупывая другой рукоять гвоздя. Привычкой больше, нежели чем иным. Набрасываться на них он не собирался.— …я ничего не понял. — Кому-то нужна помощь, кажется?.. — Брат, ты как?
Один из мшистых осмелился приблизиться: рыцарь с потускневшей, увядающей листвой на потрёпанной оболочке. Окинув его с рожек до задних лапок настороженным взглядом, тот неуверенно протянул ему ладонь, чтобы помочь подняться. Когда он ответил ему невидящим, пустым взглядом, та поспешно скрылась за спиной. — …Вас ждут, — низко прохрипел он, отворачиваясь к озеру, заметно поубавившему в габаритах за пределами грёзы. Поверхность жижи теперь блестела полированным стеклом: по ту сторону виднелись размеренно крутившиеся вокруг собственной оси зелёные колёсики. — Не медлите. Мшистые неуверенно переглянулись. Медленно, один за другим они последовали мимо него к краю пирса — группка лишайников, парочка рыцарей, сиротливая стайка мнущихся мшистиков. Немногие из отпрысков Унн пережили чуму. Возможно, она просто радовалась и тем, кто выжил. Возможно, он ненавидел и её. Его даже не удивил тяжёлый, грузный топот, раздавшийся со стороны тоннеля. Повернувшись, он под аккомпанемент раздражённого шипения семьи молча наблюдал как из темноты, с трудом процарапывая себе дорогу в узком лазе, на тусклый свет протиснулся родич — и гадал, каким же образом тот сумел перебраться через созданные им теневые врата. Только сейчас он припомнил норку на входе к ристалищу, которую расчистил ещё во время своих странствий по королевству — на обратном пути, после первой стычки с Хорнет. «Пустота пустоголовая». Топот его не поразил ничуть. Зато поразил маленький мшистик, встревоженно попискивающий на роге сжимающего гвоздь собрата. Приметив своих, тот воодушевлённо завозился, осторожно сползая на лицо их родича; тот пригнулся к самой земле, позволив крохе спрыгнуть с головы на мох и шустро засеменить к собственной стайке, только его и поджидающей. Все они, как одно, растворились в зелёном мареве с радостным писком. Повисла тяжёлая, гнетущая тишина: даже кислота будто шипеть перестала. Мох и листва всюду начали стремительно сереть и осыпаться. Он приготовился было заговорить — сказать, что сражаться всё ещё не собирался. Иль что-нибудь поумнее, разнообразия ради. Но просто не успел. Тихо разглядывающий его родич вдруг дёрнулся, опираясь на гвоздь; сам он едва успел привалиться плечом на стену часовни. Земля содрогнулась с хриплым, надсадным воем, содрогнулась невообразимо сильно — и он, уставившись на пронзительно вспыхнувшую под лапками почву, понял две донельзя прозаичные вещи. Первой было то, что Унн забирала обратно не только свой народ — она забирала с собой всю Зелёную тропу. Оттого и увядающая зелень, оттого и хрупкий грунт, оттого и всё многое, многое другое. Каждый тоннель. Каждый листок. Всё то, что ей пригрезилось — всё то, что её. Второй было то, что когда земля под лапками провалилась внутрь — точно стоял он не на твёрдой почве, но лишь на сухих листьях, припорошенных на тонких ветках над полостью… …до него дошло, что падать придётся очень, очень долго.