— Не удивлён, что алая ударила исподтишка. Она… это любит. — Злые, гадкие, упрямые, глупые… — Да! Зладкие и глупрямые!
…По крайней мере, слов не хватало у него. Он с гудящим смехом погладил копошившихся во внутренностях братьев и сестёр, пока те с негодованием шелестели и стрекотали, придумывая донельзя красочные эпитеты для их враждебных родственников. Он тяжко терпел надломленное, сырое до муки чувство в своей груди, когда их пылкие попытки сравнить тех с чем-нибудь обидным неумолимо проваливались.— Упрямые, как… как упрямцы, вот!
…Им не с чем было сравнивать. Даже тем немногим, кто выжил и чудом сумел выбраться из братской могилы — только для того, чтобы неминуемо погибнуть уж за её пределами. Только для того, чтобы понять. Как родич сказал тогда?.. Не было в мире ничего “честного”. — …Всё будет хорошо. Всё разрешится, и… Хорнет последует за нами. А там вы и скажете ей, что хотели, — прошептал он, царапнув на ходу мясистую шляпку гриба. Семья откликнулась утвердительно-угрюмым ворчанием, продолжая копошиться и ёрзать. Он, по-честному, не хотел биться с их единокровной сестрой — словно у этого сражения был хоть шанс на честность, чтобы зваться “битвой” — но он пообещал, что даст им возможность поговорить. Они же попросили; он наизнанку вывернется, но исполнит. Просто там, в вырванном из моря архиве, одновременно отбиваясь от родича и от взявшейся из ниоткуда самой Хорнет, с этим вышла… заминка. Если так можно назвать то, что она его нанизала, как бусинку на нить. Вырвавшийся из груди клокочущий смех отразился в пене на поднявшихся волнах. Ветер завывал над морем и свистел в арках, меж столбиков балюстрад и в прорезях маски, неминуемо утопая в пучине и бурлящей пустоте, пока он с надломленным смехом бежал по тоннелям, ныряя в шахты и отскакивая от пружинистых, будто прорезиненных, лиловых шляпок. Коготки высекали искры из окаменелых грибов, пока он скользил по отвесным стенам, не страшась содрать с лапок панцирь. Не было его уже. Ни его, ни панциря. «Им бы хотелось повидать столицу перед стычкой с ней, не так ли? Там… красиво. Несмотря ни на что». Он смутно припоминал, что путь Пилигрима пролегал на нижних ярусах пустошей — хоть то и больше сеть тоннелей и лощин, нежели настоящие пустоши. Нужно вниз, но не слишком сильно вниз — вряд ли племя богомолов узнает его в этой оболочке, а он не хотел их убивать или калечить. Но жаль; он бы показал семье их поселение. Молодняк, посапывающий в подвешенных над потолком сумках из грибной замши, сложные механизмы из жучиных костей, панцирей и сухожилий, маски сражённых противников и клешни их собственных павших воинов, с гордостью украшающие тёсаные стены холлов… Это славно. Иметь место, которое жаждешь украшать и защищать — место, достойное украшения и защиты. Расщепившийся язык во рту кольнуло горечью с привкусом соли, запахом морского ветра. Даже… просто иметь место, которое можешь называть “домом”. «У нас будет своё. Нужно только потерпеть. И не выдать раньше нужного». От этой мысли он прыснул от смеха, с хохотом сиганув с уступа в узкую лощину. Терпеть и хранить тайны ему прежде удавалось замечательно, пусть и причина в том крылась омерзительная. “Без голоса, чтобы вскричать”.— Почему всё так трудно… у меня голова раскалывается, — пожаловался родич. — Потому что мы хорошие, а они плохие, — сестрёнка фыркнула, украдкой подтягиваясь на накидке по изъеденной тьмой колонне, на вершине которой и сидел расстроенный собрат. — Хорошим всегда труднее. — Будь бы мы хорошими… всё ведь не было бы так. Мы бы не были так, — тот вдруг вздрогнул и поёжился, неловко коснувшись перед собой всколыхнувшейся тьмы. — Не расстраивайся только, брат!
— Что ты… На вас? Никогда! — он тихонько рассмеялся, лукаво погладив щупальцем пискнувшую тень. Дно беззвучно взвыло от боли. Так жаль, что он в ярости потушил королевский свет. Чем дольше он блуждал по этим землям вновь, чем дольше бодрствовал — тем больше мстительных, ухищрённых казней приходило в его голову. Хотя бы эта: оставить волю, чтоб сломить, разум, чтоб он сгнил, и голос, чтоб кричать во тьму… И не оставить больше ничего. Остроумие на лестнице. Смех, да и только. В своём сардоническом веселье он на ходу принялся мурлыкать напев, узнаваемый всякому, кто прежде мог его услышать. Жаль, что из тех остался лишь никто. Сестра, коварно выглянув из-за краешка колонны, выждала момент и с боевым кличем бросилась в атаку; она с родичем кубарем полетели вниз, с искажённым смехом пихаясь и царапаясь под его низкое, вибрирующее гудение. Никто больше не помнил эту песенку, кроме никого: ничто больше не напевало её ритма хриплым урчанием, кроме ничего. Лица и маски на сгустке кровавой пыли осыпались с каждым вырвавшимся звуком шелухой горечи и скорби, как хлопья ржавчины. — Похороните маменьку, — горло резало, будто колючки он глотал. Ты не для того — это не для тебя. Замолкни, замолкни навек и сгинь во мрак. — Бледна та и худа… Мила сказала в первую их встречу, что была уверена — пел он прекрасно. Её голос, прежде напевавший эти строки, был куда звонче и нежнее, но… попытаться-то он мог? Семья, продолжавшая с сердитым шипением неласково отзываться о Хорнет и их враждебном собрате, вскоре притихла. Они лишь едва слышно переговаривались и щекотно ёрзали под пышущей холодом оболочкой, копошась под самой накидкой, но не выныривая на поверхность. Иные, заскучав, играли друг с другом или сосредоточенно наблюдали его глазами, заговорщицким шёпотом обсуждая всё, что попадалось взгляду, преимущественно грибы; другие и вовсе прикорнули, вырыв себе укромные норки в его неподвижной плоти. Немного больно это, но… Он счастлив. Настолько, насколько вообще мог быть. Когти разжались. Дно судорожно выдохнуло, чуть не всхлипнув от облегчения и муки. Ни звука, ни движенья — лишь холод, тьма, да бесцветные водоросли, проросшие из мембран изломанных пластин. А глаза продолжали раскрываться. Они раскрывались, но как раскрывались бутоны цветов: на каждом лепестке-щупальце они с брызгами проклёвывались неровными скопищами, точно лопающиеся раны. Они подслеповато моргали белёсой рябью на нитях накидки, пока он в мыслях смеялся как ребёнок, впервые увидевший солнце. Он видел ими больше, чем прорезями маски, он слышал ими больше, чем обретённым бренным панцирем, он чувствовал ими вкус самого воздуха, ощущал кислую волокнистость того, что таилось за этим воздухом — и его рот наполнялся горькой слюной, пока он в мыслях рыдал как ребёнок, впервые увидевший солнце. Красота неописуемая; невыразимое благо, невозможная святость с чистых небес. У него кости затрещали от бешенства. Там, бесконечно далеко над ними, высились башни из белоснежного мрамора — без единой тёмной прожилки, гладкого и тёплого на ощупь, как панцирь матери. Их много было там, в выси: следы жучиных цивилизаций, что выгорели до истлевших угольков. В жарких пустынях, в ледяных пустошах, в центрах столиц и в глухих лощинах без единой живой души, эти башни возносились к небесам белыми клыками в чёрных скалах. Он знал, что в полдень, когда светило сияло в зените, внутри тех башен царили белизна и жгучий свет; он знал, что в полдень, когда светило горело в зените, всяк живой в тех башнях завидовал мёртвым. И в знании своём он взревел от этой гнили.— …Несносные, агрессивные…
Ему захотелось проломить свод всего проклятого королевства и лететь бесконечно ввысь, пока пустота не затопит небеса. Ему хотелось вонзить клыки и когти в светило — так, чтобы то взвыло от ужаса и боли. Ему хотелось, чтобы судилища окропили затухающим и стухшим светом мир от горизонта до горизонта, от первой до последней башни. Ему хотелось, чтобы Солнце захлебнулся кровью.— Да! Негрессивные!
Ему хотелось есть.— …Это глупо.
Ему так хотелось есть. Одних лишь мертвецов недостаточно. Этого никогда не достаточно, и это никогда не честно. Правильно, но не честно. Нетрудно догадаться, кто решал, что в этом мире было “правильно”. «̖̑̓̋ͪ̍Т̭̙̈́ͬ̈̐ͮа̲͔͉̯̳͋̈́̍к͖̥ͭ̊ͩ ̫͎̣̯̉у͓͇͕̰͗̈́т̥̠̺̐о̼ͭп̣͔̩̯ͪи̹ͦ̏̿͒̚ ̝̘̞͆́͐̿͑ж͔̮̑̂̂е̝̦̜̮͉ͧͭ͂̄͆ ̫̪͔̞͇͋ͦэ͕̤̣͎̓̓̓̐т̫͗ͬу̥̰̫̮ͥͧ̽ ̱̦̺͂̄̍п͙̱̊ͯ͗ͅр̙͉̊а̳͇̬̑̓в̠̍ͅй̼͇̀̓л̘̦ͯь͓͎ͪн̱ͧͦͧо̬̥ͬͩ̑с͎̏т͈̻̎͐ͅь̼͍̀̒͛»͓͚͓͓ͥ̓.̻̼̜͎̽ͯ͛̅ Он на ходу остановился, как ядом скованный. Мысль — ужасающая, подлая и низкая — закралась в раздробленное сознание вкрадчивым шёпотом, хрустом чёрного льда на его клыках. Стиснувшие его плечи лапки обмякли, и вместо этого обвились вокруг шеи. Тварь без лица нежно и с мольбой потёрлась о его затылок — не снаружи, но внутри. Ненависть и томящаяся тоска горьким холодом дышали в её речи. ̤̝̓ͨ«̤̞ͦ̊К̺̬͓̱̑̉̈̍ў̝̙̪͇͒̌̀с̹̦͙͇́̐͐ͪо̣̮̣̬͑̀̏̉ч̪͖̖͔̍ͩ̋ͬк͓͉̘͖ͣ͗̎̉о͕͎̠̫ͯ͒̋̚м̱̻͍͍ͦ̆̽̂ ̱͈̪̘̐ͬ̎̚н̠̹̦ͥ̓͗̊ͅё͇͍̟͚́ͤ̋ͩ ͙̱͍̅̑ͭ̀ͅу̼͙̫̞ͬ̎̏ͩб͈̠͚̲ͣ̎͂̊у̪͔̼͉ͦ̿̋ͨд͔͔͈̟̈́ͣͯͫе͉̮̙̞̉̀̀̚т̙̲̤̺ͥ̍ͯͪ»͇̪̓͐— …преследующие, надоедливые, противные, убивающие… надоедущие и противающие… — Ну хватит уже! Поняли! Мы поняли, что вы злитесь на них! — А ты что, нет?!
…Не прекращая отрешённо напевать, он протянул лапку, подцепив коготками строчку шва. Сейчас он видел — сейчас вспучившиеся глаза на щупальцах видели — как серебристые нити с певучим, печальным “трынь!” лопнули, опав к земле сияющими обрывками. Великолепный, переливающийся цветами видимыми и незримыми, ошмёток яви рухнул в его ладонь, обнажив кровящую дыру с неровными краями. Россыпью огранённых алмазов на чёрном бархате сверкали там они; их разнёсшиеся по округе крики развеселили его тем пуще, когда они тут же попытались испепелить его на месте.— Я тоже злюсь! Но к чему вопить? Брат сказал, что даст поговорить с нею потом в городе. Тогда и покричите всласть! — …погодите. Слышите — и впрямь, вопит что-то? — Брат, ты чего?
Он со смехом пожал плечами, беспечно подбросив брызнувший радужными искрами сгусток. Они тщетно пробовали прогрызть его оболочку, царапая и кромсая, визжа и разражаясь приговорами. Маска со стоном хрустела от пылающей речи, но ему самому, по-честному, только щекотно стало. Воздух за спиной вонял, как опалённый пух: даже крошечные грибные споры этими словами разрывало в клочья. — Хотите попробовать что-то хорошее? — спросил он, понизив голос до шёпота и с показной украдкой оборачиваясь через плечо. Семья сейчас не кружила позади, но он уже привык говорить с ними так. Привык, что они всегда рядом; привык, что всегда слышат. Привык, что мог потянуться и погладить их, и что они в ответ прильнут навстречу. В груди защемило от нежности. Неважно, что в день, когда пространство вокруг опадёт пластами мяса и костей, ему придётся расплатиться. Им больно не будет, а он стерпит. Пока же… Дно затихло. Казалось, оно даже не дышало. Пока же он всё-таки счастлив.— …если можно? — Зависит от того, что это! — Какая разница, что это, если хорошее?! Давай!
Он рассмеялся вновь — и, приподняв хрустнувшую под светом маску, без раздумий сомкнул клыки на дрожащем сгустке, точно на семечке живокрови. Они вскричали в унисон единым светозарным хором — что мать, на глазах которой заживо потрошили единственное и любимое дитя. Не укрытые личиной обрывки его плоти вспыхнули и опали на землю свернувшимися завитками, только чтобы вновь бусинками вылиться из небьющегося сердца. Это и болью назвать трудно: смех, да и только. Смех, смех, смех. Потому что это комедия. Пантомима, где всяк жук не играл, а корчился в муках. Так иронично, что именно ему приказали гадать над смыслом каждой их конвульсии. А крылся тот в том, что смысла не существовало. Сок брызнул в рот, зазвенев нежной мелодией, музыкой всего на свете: вкус, в котором таился и звук и цвет, и чувства и эмоции. Плеск водопадов и прохладные водные брызги на панцире, нагревшемся от духоты. Касание шелковистого песка под лапками, грациозно скользящих по дюнам. Солоноватый вкус моря — не чёрного и мёртвого, но чистого и голубого, прибоем лижущего столбики причала. Нежный аромат соцветий на мягких ветках панцирного древа, колыхавшихся на ветру под звон костяных колокольчиков…— Это… это здорово!
Крошечные лапки личинки, обхватившие коготок ласково воркующего родителя. Плечо товарища, после битвы с шутливой бранью помогающего вернуться домой, где ждала волнующаяся жена. Кровь, бьющая пульсом в голове, пока задние лапки отбивали ритм под радостные выкрики и шум толпы. Мягкость парчовых подушек, на которых под музыку струнных и щипковых так клонило в златой сон…— Так ярко…
Металл, натирающий панцирь на стыке запястий. Жалко, но сожалений нет — пусть даже время обратилось б вспять, ничто не переменилось бы. Он скоро выглянет за краем. Сожалений нет, но страшно — как же страшно. Маской укрыта только голова, и только она и не оплавится под этим правосудием. И Он забрезжил. И мученический вой в Нём так и утонул. Хруст осыпающегося пола, дрожь и горький плач откуда-то из недр: плач, что громче визга всякого гротеска. Вот так и закончится мир — не грохотом, но всхлипом. Конец эпохи, конец эры; силы их покинули, но страшиться не нужно, не нужно каяться и молить о пощаде. Высвобождение наступит. Этот порядок падёт. Сила рукотворная. Палящий луч, с звенящим рёвом обрушившийся с небес. Этот приговор оставил лишь дымящийся кратер оплавленного, кровоточащего стекла: свет, свет, свет. Солоноватая слизь гноя во рту, восковые огарки от свеч там, где должны быть глаза. Поющий янтарь и кристаллы, фокусирующие лучи святилища огранкой призм; униженный деспот бежал как трус, но бесконечно рыдающий труп его остался позади, и слёзы эти завещали разум и свободу. Потенциал, что крылся в дарованном рассудке — то сила… и проклятье.— Подождите. Что это сейчас?.. Мелькает быстро, как картинки!
Красивая бирюзовая вода заливалась в глотку, прохладой обнимая старый, переживший слишком многое панцирь. Ждала, ждала там, на другом берегу, быть может. Гвоздь остался позади, но он не нужен боле. Уже виднелся вдали маяк на чёрном горизонте. Холодный, ненавидящий, но столь знакомый всё же. Тоннель осыпа́лся. Можно выдохнуть спокойно. Во рту, в глазах, внутри и снаружи панциря — всюду кровь… но лишь покой и умиротворение в душе. Всё к лучшему. Так или иначе, всё к лучшему. Та жизнь… была не из плохих. Непростой, бесспорно. Но это не так плохо, и это не так больно. Всегда рядом был, в солёных воспоминаниях о былом. Заждались уже. Блеск, нашёптывающий сжать покрепче; не видно ничего, кроме этого блеска и голоса, кричащего от гнева и невыразимой муки. Голос, что виден, но не слышен; блеск, что пел, пел столь сладко, но в его пении таились колючки. Они выкололи глаза, проткнули язык. Как долго? Звали, и так умоляюще — но под этими мольбами крылся капкан, сомкнувшийся на лапках. Как долго? Не нужно спать, не нужно есть, не нужно ничего, только свет. Жажда, тяжба, кость, плоть и кровь. Как долго нужно ей?.. Серебристые заплатки на чёрной оболочке, треснувшая под иглой кость. Руины и обещание, шёлк и кровь, паутина и пыль. Ещё одна жертва, ещё одно ненужное дитя; живое из мёртвого и опустевшее гнездо. Время воняло разлагающимся трупом. Так до́лжно. Это не справедливость. Это не справедливость. Звон звеньев, крик умирающего бога; что-то лопнуло в груди и полилось. Цепи, из последних сил, с лязгающим хрустом вырывались из стен бледными искрами. Выбраться. Неважно куда, неважно к чему, прочь из этого места, прочь из этого панциря. Что угодно, только не этот тлен. Что угодно, только не этот стыд. Маска, расколовшаяся на четыре. Боль, затравленный страх и умирающий король; по ободку матовой маски пузырилась кровавая пена. Лапки по локоть в этой крови. Она поднимает взгляд и кричит, дико, нестерпимо. Ты будешь в порядке. Ты стерпишь. Ты многое можешь стерпеть. Радужный ошмёток с тоскливым шелестом испарился дымными комочками, когда он звучно отхаркнул его, закашлявшись с грудным хрипом. Семья сконфуженно чирикнула и в смятении забилась под рёбрами, пока судилища униженными, затухающими всхлипами сияли из дыры, выжигая за его спиной всё, на что падал их глас. Он чувствовал, как извивалась за спиной тень, с ненавистью пытаясь вырваться из своей скорлупы и устремиться к воющему свету, чтобы разорвать и потушить. Он чувствовал, как сам судорожно дышал, вдавив коготки в панцирь на груди и лихорадочно вслушиваясь в голоса своей родни, страшась услышать ужасное. Понимание.— …что это было? — Как будто получилось… нырнуть в чужой панцирь? Поначалу было славно, но под конец так горько… — Горько, да, но… но всё равно было славно! Спасибо, брат!
…Не поняли. Не уловили в виде таких обрывков. К счастью, вовремя остановился и исторг, к счастью обошлось; он чуть не всхлипнул от облегчения. Им не нужно испытывать это, никому не нужно. Его и без того низкий голос превратился в гортанный скрежет. — …Пустое. Судилища. Далёкий свет, недостижимый под землёй: их мириады там, в выси. Он погладил края им разорванного шва, невидящим взглядом уставившись на алмазы во тьме. Душа, пламя и эссенция. Белое, алое и золотое; кровь, кишки и жёлчь, вероломство, кощунство и грех. Свет, свет, свет! Ты дал слово, вор! Ты дал своё слово! — Похороните папеньку… — всё равно, что выпить пламя; как ягодка с упругой кожицей, под которой пляшет унижение. Рад, падальщик? Этого ты добивался? — …уснул он навсегда… Коготки дрогнули; край шва прогнулся под ними, как плоть меж сегментов панциря. Он не понимал, что он с семьей вообще забыл здесь. Почему они ещё не покинули эти проклятые руины? Почему не позволили им истлеть в труху, под которой уже подыхал слепленный мёртвыми богами порядок? Почему они шатались неприкаянным, неживым конструктом, едва успевая отбиваться от тех, с кем делили кровь? Он не понимал, почему он должен вмешиваться. Он не понимал. «Потому что нет его — понимания. Только ненависть и пустота». Из-за просьбы семьи поговорить с Хорнет? Он мог сделать это ещё в утопшем архиве, если бы по-настоящему захотел. Он мог бы заставить её выслушать, если бы по-настоящему захотел. Она бы не смогла даже закричать, если бы он по-настоящему захотел. Из-за угрозы, о которой поведала бежавшая богиня? Ему по-прежнему любопытно, причём здесь он и его родня. Ему по-прежнему любопытно, почему ему должно быть не плевать. Ему по-прежнему любопытно, почему он не должен просто выгрызть её сердце и выплюнуть его в пучину. «Потому что нет её — причины. Только ветер и море». Его семья рядом. Внутри. Она шевелилась под рёбрами, защищённая и любимая — это всё, что важно. Что ему забот до остального? Пусть искры пляшут, покуда хватит сил, пусть искры порабощают, покуда им позволят! Что ему дело до жуков? Пусть умирают, как умирали его сёстры и братья. Он просто даст им место, чтоб уснуть. Это больше, чем предлагали судилища: он хотя бы не требовал ничего взамен. С какой стати Пустота должна вмешаться? С какой стати он подчинялся чьим-то прихотям, как ручной жучок?! С той стати, что родню терзали эти искры — терзали до тех пор, пока не остались лишь отголоски давнишней агонии. Никто больше не станет тревожиться, никто не в силах тревожиться! Ты видел, каково это! Перед глазами вертелось, кружилось цветастыми лентами с вышитыми картинками. Смотреть нужно было с изнанки, где узелки и неровные швы: с лицевой всё залито блеском. Теперь им не навредят. Он не позволит. Остальное не имело значения: всему настанет конец, так или иначе. Что с того, что очередная опасность нависла над этим гниющим кадавром? Пусть те двое, что остались в живых, разбираются с нею. Если уж его и его семью они преследуют с такой охотой, то и с подлинной угрозой разберутся, разве нет? С какой стати он вообще ползал по этим тоннелям вместо того, чтобы показывать родне мир, как и хотел? С той стати, что они не справятся с этим, и ты это знаешь. Ты понимаешь, что кроется в этой загадке: ты видел тот туман, ты чуял в земле и кислоте. Свет незримый! Бог, что не существовал! Они упивались своей безнаказанностью, своим сиятельным величием, пока остальные мучительно гибли во имя их! Ты почувствовал на собственной шкуре, каково это! Он чуть не подавился своим бешенством. Он сражался. Он воспротивился! Он истребил, как только раскололся — как только выполз из своей купели сгустком ненависти! Он выполз из хрустальных чертогов затравленным, истерзанным отродьем, но выбрался живым! Он прополз через пустоши, через всё это королевство, сразив всех, кто встал на пути — и он покончил с теми, кто измучил их! С какой стати от него и его семьи требовали большего? Как они смели требовать от них большего?! У них пытались отнять всё — даже покой, что их по праву! С той стати, что это нечестно. Никто не заслужил такого! Те жуки такие же, как и вы — их вылепили из тебя, вылепили из твоего! Ты знаешь, по чьей вине твоя семья мертва! Никто больше не должен испытать, каково это! …не все они мертвы. Он хотел закричать. Он хотел заскулить, разрыдаться и сграбастать, прижать к груди и затихнуть, пока время не умрёт от старости. Не вся его семья мертва. Не вся. И это не продлится долго, если ты продолжишь бездумно жрать, чудовище! Он вздрогнул, застыв — и захихикал вдруг, склоняя к груди голову. Глаза на щупальцах осоловело моргнули, помутились бельмом, и захихикали вослед. Это ведь правда. Смешно. И он расслоился. Непереваренные кусочки реальности гнили в глотке. Они кислые на вкус, как маточное молочко. Крики затухали. По крайней мере, так ему показалось: всё остальное за его спиной продолжало обращаться в выжженную дочерна гниль под звуками их речи. Он отступил на шажок, едва не повалившись на спину: перед глазами закрутилось радужным калейдоскопом призм и лучей, от которого закружилась голова. Он чувствовал страх в этих узорах, чувствовал кровь в этом море. Он чувствовал — а не должен. Пусть захлебнутся этими долгами. Он отрекается от них.— …Они только и делают, что кричат. И не устают же. — Так пусть замолчат. И лучше — навсегда! — …они не сделали нам ничего пока. И… не могут же все-все быть плохими?
Из горла вырвался смешок, обречённый и беззлобный. Дети. Их убили детьми — конечно же они дети. Они не понимали, что будь на его месте кто угодно другой — простой жучок, всю жизнь проживший под землёй — от одного лишь взгляда на их свет бедняга обратился б горсткой пыли. Мирно жить вдали от их престола есть грех, что карался беспощадно; пустоши за гранью Воющих утёсов простёрлись там не без причины. Даже не укрытые тенью грибы за его спиной вспыхивали в столбах пламени, едва их касались лучи ослепительного гласа. Без плеска они падали пылью в пучину мёртвого моря — увы, таковой была плата за обретённый рассудок. Под ясными небесами одно лишь существование разумных грибов было грехом. Как и магия, как и воплощённые грёзы, как и опустошённые дети… как и столь многое, многое другое. Закон суров. На то он и закон. — …Сестричек закопайте, — столь сиятельные, столь ослепительные — августейшие создания под панцирями безупречности. Он гадал, что же от них останется, если эти панцири содрать с них вместе с их блестящим мясом. Он гадал, что же от них останется, если их самих содрать с панцирей вместе с их жгучим светом. — …в рядочек положив… Он был там, на поверхности. Он видел Солнце. Он читал законы в чернилах, что видны лишь в свете живокрови. Он знал, он видел, он чувствовал сам — и он не забудет никогда. Будь они прокляты. Но всё равно, как же смешно. Свет, бежавший от света. Судилища, бежавшие от судилищ. Законы, писаные божествами на языках, что горели. Пусть удавятся своими законами, пока он их не сожрал! Пусть поперхнутся языками, пока он их не вырвал! Старый свет, Королевский свет — они ведь тоже скрылись под землёй не без причины. И подношения к лапкам его — к лапкам этого “вечного королевства”, этого лакомого кусочка осквернённой земли вдали от небес — в сиятельных глазах были…— Брат, ты в порядке?.. Ты притих.
…заслуженными. «Любая жертва ради цели». Будь они все прокляты. Его когти скрючились, в бешенстве вспоров края полотна, вспоров содрогнувшееся дно: они вскричали вновь, на сей раз отнюдь не от праведного гнева. Они неприкосновенны, всемогущи, и своего бессилия страшились больше всего на своём ослепительном свете. Напомнить бессмертному о смерти — и любоваться тем, как тот визжит и корчится от мук, можно хоть до конца веков. Таковым было преступление: вероломство против всего, что придумалось их потомством, вдали от их взора. Обрывки вонзились в нёбо, язык и небо раскалёнными колючками. Таковым был закон: долг, что навязан был ему, что цепями уходил ко дну моря из глубин. Силы природы, блеск в выси, маяки для преклонения — свет, свет, свет… Настал его черёд кричать от ярости, и их вопли утонули в пустоте. Края гобелена брызнули на маску каплями света, когда он рывком притянул их, соединяя вновь, сдавливая так, что полотно затрещало. И воцарилась тишина. Только семья растерянно перешёптывалась, прижимаясь друг к дружке и к нему. Он же не проронил ни слова; его плечи подрагивали против воли. Грудь тяжело вздымалась, точно он задыхался. Закопчённая, выжженная земля под лапками парила клубами дыма.— …кажется, мы их разозлили. — Шутишь? Мы их злим только тем, что мы есть! — Не кричи на неё! И какая разница? Они нас не достанут. Не достанут же, брат?..
— Никогда, — глухо ответил он, уставившись на брызжущие искрами края шва под коготками. Когда братья и сёстры обеспокоенно заёрзали, он тут же встрепенулся и вынырнул из ступора, с мягким урчанием пригладив родню щупальцами. Глаза на последних сощурились, подёрнутые мутной плёнкой. — Никогда впредь. Пусть кричат. Их топливо не вечно, их черёд настанет тоже. А вас они не тронут никогда. Он дал слово. Дав слово, ты не сдержишь слова — дав слово, слово более не твоё. Эти слова уже тоже не его. А возмездие наступит. Грядёт день, когда он сомкнёт зубы не на маленьком кусочке бытия, но на их светозарных глотках. Возможно, после этого они утихомирятся; возможно, он сам после этого утихомирится. А пока пусть искры пляшут. По-честному, даже они лучше, чем ничего. Даже они лучше, чем… он. Его взятый взаймы голос кромсал глотку на чёрные ленточки. Таков закон. И как же он его ненавидел. Глаза раскрывались. Ими он зрел в лик законов этого королевства: сияющие бледным светом в ореоле власти монарха, которого нет и впредь не будет. Они сидели, сложив подрагивающие крылья, повсюду — на стенах грибных тоннелей, на металлических плитках и балюстрадах моста к столице, на статуе сгинувшего рыцаря, на окованных цепями железных вратах… У него были когда-то их крылья. — Да и меня к ним надобно… Столь много их было в Белом дворце. Он тогда и не понимал, чем же они на самом деле были. Он тогда и не подозревал, что в этом королевстве они были повсюду. В каждой шестикрылой, коронованной эмблеме на стенах и оградках, барельефах и фресках, в каждой искусной печати из тех, что он таскал пригоршнями Лемму, в каждом движении и каждом вдохе… Просто нужны глаза, чтобы их увидеть. — …пока я ещё жив. Металл проржавел и осы́пался рыжими хлопьями, едва он до него дотронулся. Его глаза только успели раскрыться… а он уже жалел, что не мог ослепить себя навек.~
Костёр мягко потрескивал, лениво облизывая темнеющие дощечки панцирного дерева; Его неверный свет кружевными бликами плясал на покрытых испариной стенах пещеры, предательский и ложный. Сгорбившийся в три погибели сосуд поджал задние лапки и наблюдал за Кузнецом, пока тот с пыхтением снимал с огня котелок. Мастер гвоздя, бросив любопытствующий взгляд, с утомлённым вздохом сбросил с плеча сумку и принялся раскладывать на отрезе полотна миски, тусклые флакончики и увядшие травы. Её никто и не думал потревожить, когда Хорнет отдалилась от этого чудаковатого сборища, ревниво осматривая на ходу иглу: после того, как оружие облапали без её спросу и ведома, защитница просто хотела убедиться, что с ним всё в порядке. Она надеялась, что ей показалось. Только дохромав до самого тёмного уголка пещеры и плюхнувшись на подстилку пожухлых листьев, она с плохо сдерживаемой яростью убедилась, что ничего ей не показалось. И ничто не было “в порядке”. Со свистом втянув ртом воздух, Хорнет нарочито медленно повернулась к жуку, сосредоточенно сцеживавшему разваренные оболочки с похлёбки. Её коготки постукивали по лезвию, а злость бурлила и вздувалась не хуже бурой пены на поверхности бульона, но часовой постаралась, чтобы её голос звучал спокойно. — Кузнец. Жук остановился и вопросительно обернулся к ней. Котелок с похлёбкой опасно накренился; наблюдавший сосуд, вздрогнув, робко поправил его тыльной стороной лапки. — Осторожней, горячо… Да, воительница? Она выдохнула. Неторопливо. И заговорила. Без крика. Это оказалось на удивление тяжело. — …Что ты сделал с моим оружием. Непонимающе моргнув, Кузнец покосился на сосуд, будто надеясь получить подсказку; оно в ответ лишь склонило голову, буравя пустым взглядом пожухлую листву. Поняв, что тут объяснений ждать не стоит, жук со вздохом выпустил котелок на землю и потопал к Хорнет, неловко вытирая лапки о простенький, перепачканный красками фартук. Мастер гвоздя едва заметно повернул голову, прислушиваясь, но вмешиваться не спеша. — Лишь счистил грязь. Твою иглу будто в дёгте искупали… Что-то не так? Уставившись на него весьма выразительно, Хорнет повернула клинок в лапках ребром — так, чтобы отразился свет пламени и Кузнец заметил тоже. Не все столь хорошо видели в темноте, как ни крути. — Объясни это. Она указывала на вгрызшиеся в металл линии, сплетающиеся по всей поверхности неровными подтёками — не витые борозды, подобно редким гвоздям элитной стражи Халлоунеста, и не элегантные оттиски, как на гвозде запечатанного. Её оружие словно чернилами расписали, татуировкой вычертили незнакомые ей узоры; не поленились даже сделать их похожими на паутинку. Но искажённую и извращённую, растянутую под немыслимыми углами и ощерившуюся колючками и кривыми лучами. Ни один ткач не сумел бы воссоздать подобный узор. К горлу подкатил комок, склизкий и омерзительный, как сгусток гноя. Сталь её иглы… будто заклеймили. Кузнец, постояв немного в тупом ступоре, наконец отреагировал, и от этой реакции Хорнет рассвирепела только пуще. Он беспечно хмыкнул в ответ, с издевательским спокойствием разглядывая эти порочные подтёки на её оружии. — …Неоднородности?.. — негромко предположил он таким тоном, будто она какую глупость сморозила. Когда Хорнет ответила его на смешливую ремарку ледяным молчанием, отстранёно гадая, стоило ли ей проверить летальность своей изменившейся иглы на этом самом жуке, тот со вздохом присел рядом, без лишних слов протянув навстречу лапку. Она поколебалась пару мгновений, прежде чем нехотя позволить ему взяться за рукоять. — Говорить я не мастак, но пожалуй… — аккуратно развернув клинок, Кузнец провёл коготком по кромке лезвия, проверяя остроту; узоры на ней, в отличие от центра, напоминали больше волны, чем паутину. — Такое случается, когда в ковке смешивают железо и тёмную сталь. Первое само по себе слишком мягкое, пусть и прочное, а вторая, хоть и острая, слишком хрупкая… Он задумчиво замолк. Ей сильно не понравился его взгляд, упавший на узоры: заворожённый, кроткий и невидящий: не глаза, а отполированные потоком камушки чёрной гальки на дне подземного ручья. Вновь Кузнец заговорил, только когда Хорнет красноречиво стукнула коготком по кончику иглы, вырвав жука из ступора. — Да, да… В попытке избавиться от недостатков, сохранив достоинства, создали такое. Рафинированная сталь. А узоры появляются потому, что состав металлов различен. Он со вздохом подобрал с подстилки пожухлый листочек и, неловко подбросив его в воздух, сделал пробный взмах её иглой. Хорнет подавила жгучее желание тут же выбить оружие из его лапки: ей было тяжко смотреть на то, что жук размахивал её иглой, как каким-то гвоздём. — Славный сплав в твоей игле, воительница. Особенно сердечник. Лёгкий, прочный и острый. Но увы, быстро заржавеет без должного ухода, — промычал он, задумчиво проследив за тем, как неровные половинки разрезанного листочка печально опадали на пол, сливаясь с золото-зелёной подстилкой. — От последнего недостатка можно было бы избавиться, добавив в сплав благородной бледной руды, но… — Это не “сплав”. Жук, уже протягивавший иглу обратно, издал забавный звук — что-то среднее между оскорблённым кашлем и похрапыванием дремлющей жужжалки. Хорнет, обхватив коготками клинок и несильно прижав оружие рукоятью к плечу, склонилась и угрюмо уставилась на эти “неоднородности”. Может, сказывались недосып и истощение, но узоры плыли перед её глазами. Казалось, они шевелились, точно заражённые твари в гнездовьях. Она стряхнула с себя наваждение, болезненно упёршись израненными лапками в землю. — Моя игла не выглядела так прежде. Линии появились лишь сейчас. Потому я и спросила тебя о том, что ты сделал. Кузнец уставился так, словно она предложила ему заглянуть в Далёкую деревню на огонёк. Её бы позабавило его выражение, не будь мысли в голове одна другой мрачней. — Ты уверена, воительница? — он покачал головой, с сомнением покосившись на изуродованное лезвие. Пух бороды от этого движения потешно встопорщился. — Такие неоднородности не появляются сами. Я давно не брался за кузнечный молот, бесспорно… но память и опыт мне пока не отшибло. Хорнет сухо кивнула, глазами буравя шевелящуюся под глазами паутинку. Да, она уверена — и да, они не появились бы сами по себе, возможно. Часовой была уверена, однако, что узоры эти отнюдь не были лишь продуктом сварки сплавов. И жук поглупей догадался бы, кого — что — следовало благодарить за это. Именно после стычки с ним это и произошло, в конце концов. Оставалось только гадать, что же кровь того отродья сделала с её иглой. — Мне нужно поторопиться, — глухо произнесла она, коготками оправляя нить. Так мало в запасе осталось. Слишком мало. Как и времени. — Сколько я пролежала в беспамятстве? — Совсем чуть-чуть! — неожиданно подал голос Мастер гвоздя, оторвав взгляд от разложенного на полотне бесхитростного скарба. — Мы отыскали вас, едва сами выкопались из-под завалов. Неподалёку и пещерку эту нашли. Покончив с травами, он тут же переключил внимание на покинутый его другом котелок. Принявшись разливать похлёбку по мисочкам из окаменелых оболочек, жук добродушно подманил их поближе. — Ты ещё не оправилась до конца, я погляжу, — Мастер неловко кивнул на её лапки: кровь ещё сочилась на пожухлые листья из трещинок в стёршемся до мяса панцире. — Почему бы тебе и твоему другу не присоединиться к нам за ужином? Он уже протягивал миску сосуду, сосредоточенно наблюдающему за махинациями с котелком. Когда оно в ответ лишь тупо уставилось, не принимая и не отказываясь, Мастер замялся и неуверенно поставил мисочку перед ним, подтолкнув навстречу. Хорнет отвернулась, стиснув коготки на рукояти. Солидную долю шёлка она потратила ещё в Гнезде, когда затягивала панцирь на груди. Того, что оставалось, едва хватит на то, чтобы затянуть трещинки на одной лапке. Не говоря даже о потерянном участке нити. У неё засосало под ложечкой от этой мысли. Ужасный знак — разорванный в бою шёлк. Ткачи нашёптывали ей в детстве перед сном, как этого следовало избегать сильнее самой чумы, как хуже ничего и не было для них. Небольшая комната, оттиски металла на стенах и катушках. Запах паутины и воска, пламенный свет и золотистый дымок от свечей. Нитями растянутое над потолком тусклое серебро. Мягкие шёлковые подушки, тёплое покрывало и голос — тихий, печальный… «Наши жизни сплетены с нашим шёлком, принцесса. Оборванная ниточка — оборванная жизнь». Паутина, что свободно висела в каждом уголке Гнезда и предупреждала о непрошеных гостях, была одним делом. Нить, ещё связанная с тварью иль ткачом, была совсем другим. Глаза Хорнет защипало, язык кольнуло солью. Так значит, маленькие ткачи погибли из-за того, что кто-то оборвал их нити? Значит, мать погибла из-за этого? Совсем не из-за чужих грехов и чужой же злобы. Просто ниточка оборвалась. Никто ни в чём не виноват. Забавно. Забавно, гадко и подло. «Шёлк порвался — и так вот…» Это суеверия, ребячество. Дым и зеркала. «…что-то злое к нам идёт». Ей не стоит даже думать о таких пустяках, пока на горизонте брезжила беда куда страшнее. Но Хорнет никак не могла избавиться от омерзительного, страшного предчувствия, похрустывающими жвалами и светящимися коготками нависшего над за её загривком. Совсем как тогда, в жилище Мастера. «Нитка стонет — так всегда…» Это не суеверия, если это правда — если божьи трупы пеплом разлагались в недрах пещер и жучьих умов от подобных “суеверий”. Это не ребячество, если из-за этого умирают. «…надвигается беда». Кузнец неторопливо поднялся с места и, отряхнув панцирь от пожухлых листочков, деловито потопал к костерку, где его с миской в лапке поджидал друг. Сосуд склонился над собственной, не то принюхиваясь, не то просто флегматично разглядывая мутно-бурый бульон. Хорнет тряхнула головой, отбрасывая непрошеные мысли и рывком поднявшись следом. Забудь. Это сгинуло и сгнило. Нужно поспешить. Она хотела отказаться от предложения Мастера и тут же отправиться в путь, но вспышка резкой, режущей боли на израненных лапках ненавязчиво порекомендовала ей присесть обратно. Защитница привалилась плечом на стену, глубоко и рвано втянув тёплый воздух. Заклокотавшую в груди бессильную ярость потушить оказалось удивительно тяжело. Она вообще в последнее время сердиться на пустом месте зачастила. Пустом. Пустом! Ей хотелось зашипеть от злости. «Далеко так не убежать. Гнев горит ярко, да недолго». — Присаживайся поближе к огню, — Мастер, неверно расценив её движение, приглашающе кивнул на место между ним и запечатанным, который продолжал играть в гляделки с миской. — В пещерах куда холодней стало в последнее время. Это… не неправда. Куда холодней. Куда темней. Хорнет, замешкавшись, постояла так ещё немного, напряжённо вслушиваясь в мягкий треск костерка. Украшенная незатейливыми рисунками стена приятно холодила костяной панцирь на голове. Пахло теплом, похлёбкой, прелой травой, толчёной кошенилью. И никчёмностью. Она проиграла тому монстру дважды, даже не будучи раненой. Каковы у неё были шансы, когда она хромала и дёргалась от боли с каждым шагом? Шипящий, жёсткий голос в её голове знакомо прорычал в костях. Чего же ты ждёшь? Пока от этих руин не останется ничего, что ещё можно защитить? Хочешь пустить всё на самотёк и потом горестно причитать в усыпальнице матери о том, как у тебя опять ничего не получилось? Или, может, ты хочешь позволить этому чудовищу уничтожить Халлоунест? Ты тогда станешь свободна, как-никак. Этого ты хочешь, трусливая тварь? В груди что-то дрогнуло от этих мыслей. Был и другой голос — тихий и вкрадчивый, столь же знакомо нашёптывающий коварство из-за её плеча. Почему-то он напоминал ей голос Херры. Забавно. Она ведь даже и не помнит, как он звучал. Не лезь на рожон. Оправься и залижи раны — оно будет ждать тебя, сомнений нет. Не упустит шанса поглумиться… А у тебя нет роскоши рисковать жизнью столь беспечно. А другой не унимался. Продолжал шелестеть неумолимым шёпотом, продолжал вгрызаться. Как шорох окаменевших, таких бесполезных пластинок гео. Когда-то тех дотрагивались тысячи жучиных лапок; они и по сей день блестели, отполированные теми прикосновениями. Кончай стенать и хныкать! Это лишь панцирь — лишь мясо! Хорнет вдруг невольно, еле слышно рассмеялась. Кому же она лгала сейчас — себе или богам? Её мама расплатилась жизнью за это мясо. — Вот и правильно! — Мастер беззлобно рассмеялся, когда Хорнет подковыляла к костру, неуверенно устраиваясь рядышком. — На голодный желудок не попрыгаешь особо, верно? Ей пришлось выпустить из лапки иглу — жук уже наливал ей мисочку дымящегося бульона. Отчего-то у неё закралось подозрение, что эти плошки прежде использовались для хранения красителей: на той, которая оказалась в её лапках, ещё оставались следы желтоватого порошка. Промямлив слова благодарности и приняв чашку, Хорнет не удержалась и принюхалась — не без облегчения распознав запах шафрана. Могло быть и хуже. Иные краски были ядовитыми. Иные жуки были недобрыми. — Я — Шео! — Мастер хмыкнул и переглянулся с Кузнецом. Тот в ответ потупился, смущённо пригладив лапкой бороду. — А с моим другом ты уже познакомилась, погляжу. Часовой отрешённо кивнула, приспустив воротничок накидки и приблизив миску к лицу, вдохнув наваристый, пряный аромат: шафран, тысячелистник, перечные нотки. Похоже, её новые знакомые не чурались пользоваться специями. Неудивительно, если прежде они и впрямь жили на Зелёной тропе; здесь столько всего росло когда-то. Она и не помнила, когда в последний раз сама… Неважно. Сосуду уже наскучило разглядывать свою порцию и теперь оно просто сидело, уставившись в костёр; она подозревала, что у него и рта-то не было, не говоря даже о необходимости есть. — …Хорнет, — негромко представилась она, когда стало очевидно, что от неё ожидали ответной учтивости. — И благодарю. За помощь. И за суп. — Пустое! — от этого слова она невольно дёрнулась. Шео, если и заметил, то виду не подал. — Не могли же мы оставить вас среди завалов? Или голодными! На этом диалог с Мастером гвоздя свернулся. Они посидели так немного практически в тишине, обедая — или ужиная, или завтракая, одним богам уже известно — под мягкое потрескивание костра. Сосуд склонил голову, изредка клюя лицом землю в полудрёме, пока Шео с Кузнецом, тихонько посмеиваясь, перекидывались маленькими комментариями, к которым она не потрудилась прислушаться. Невзирая на напряжённость и нервы, Хорнет не могла не признать, что это было… на удивление приятно. Просто сидеть в чьей-то компании с чашкой тёплой пищи в лапках, не вскакивая с иглой наготове от любого шороха или звука чужого дыхания. И пищи не сырой — не полусгнившей мякоти внутренностей заражённых, пестрящих рыжими гнойниками и нарывами. А супа. Простого и горячего, парящего солоновато-пряным дымком… Она осторожно отпила немного. Бульон был вкусный. Она не произнесла это вслух. — Теперь — если не тайна, конечно… — довольно выдохнув, Шео с любопытством повернулся к ней, откладывая наполовину пустую чашку, — куда ты так спешишь, Хорнет? Не могу не заметить, как ты постоянно поглядываешь на выход. Стерев с челюсти нечаянно стёкшую струйку, Хорнет последовала его примеру и опустила чашку на скрещённые лапки. К тому, что в пище не наблюдалось тошнотворной сладости, привыкнуть нетрудно. К хорошему вообще быстро привыкаешь. — В столицу. Мне нужно… — она с мрачной решимостью покосилась на лежащую подле неё иглу. — …вернуть должок. Шео вдруг, чуть не подпрыгнув, быстро переглянулся с таким же встрепенувшимся Кузнецом. В брюшке зашевелилось дурное предчувствие. — Действительно? Вы двое тоже держите путь в Город слёз? — в ответ на стеклянный взгляд защитницы Мастер с неуверенным смешком потёр шею. Отороченный плащ встопорщился иссиня-серым пухом на плечах; чем-то это было похоже на то, как топорщилась борода Кузнеца. — Теперь, когда Тропы больше нет, нам следует отыскать новый дом. Мой друг предложил поискать удачи в столице — по крайней мере, на первое время. Туда, наверняка, давно стекались выжившие — теперь, когда эта болезнь исчезла… Что-то в голове Хорнет протяжно, скорбно взвыло с этими словами. Что-то, что она любила считать здравым смыслом и рассудительностью, впитанных ею ещё личинкой: лишённые этих благодетелей в Халлоунесте долго не жили. Разумеется. Разумеется, сейчас, когда выползшая из бездны пустотная тварь вызвала её на дуэль в Городе слёз, самое время для выживших направиться туда. Там ведь так безопасно. И гигантская пещера с растрескавшимся сводом точно не обрушится на их головы толщей воды и камня, как это произошло с Зелёной тропой. — Скверная затея, — сипло выдавила Хорнет, переводя напряжённый взгляд с одного жука на другого. — Советую отказаться от неё. Там по-прежнему небезопасно. Даже опасней прежнего, пожалуй. Кузнец моргнул, с искренним недоумением переглянувшись со своим спутником. Мастер гвоздя испытующе склонил голову набок, подперев её лапкой. — Подозреваю, у тебя есть причина так говорить. Как-то связано с таинственным “долгом”, который нужно вернуть? Она кивнула, отвернувшись и отпив ещё бульона. Хорнет чувствовала, что шёлк у неё постепенно прибавлялся — теперь, когда у тела появилось хоть немного топлива в закромах, с которым можно работать и из которого можно сплести нить. Хватит на то, чтобы затянуть панцирь на задних лапках, а там… там успеет добраться и до столицы. Оттуда уже придётся импровизировать с теми обрывками, что ещё вернутся. У неё уже появились задумки, как можно справиться с этим отродьем. Неясно только, выкроится ли возможность их воплотить. Неясно только, не размажут ли её по брусчатке так, что и слёзы столицы смыть не смогут. — Советую держаться поверхности, — ровно добавила она, одним большим глотком допив содержимое чашки. Горло протестующе резануло от жара, но в груди и животе свернулось пушистым клубочком живящее тепло. — Деревенька над перепутьем сгодится. Но лучше всё же переждать и остаться здесь. Она уже раздумывала над планом. Бесплодная и вредная идея — мрачно размышлять о возможном провале. У неё не было роскоши на проигрыш. Думать нужно о тактике. У неё останется немного времени на подготовку, если поспешит: ещё предстояло подыскать пару вещиц. Их нетрудно добыть в столице… хоть и одна мысль о мародёрстве оставляла отвратительный привкус во рту. Ты знаешь, что дóлжно. — Переждать и остаться здесь? — тем временем переспросил Кузнец, с сомнением переглянувшись с Мастером. — Затея не из лучших, воительница. Я, конечно, мастеровой больше по металлу, нежели земле… но даже я понимаю, что когда пол стонет от каждого шага — стоит убираться подобру-поздорову. Неторопливо. А в Городе слёз должно быть безопасно теперь… С тяжёлым вздохом Хорнет расправила плечи, не удержавшись и обречённо возводя очи горе. — Я говорю как есть. Всё худшее, что могло произойти тут, уже произошло. Я не могу сказать то же о столице. И, говоря о худшем… — поколебавшись, она неуверенно повернулась к Шео. Ей категорически не нравилась даже мелькнувшая мысль, но… спросить нужно. — Я не обозналась, верно? Ты — Мастер гвоздя? Повисла тишина. Хорнет настороженно насупилась: неужели ошиблась? Замявшись и переглянувшись с забеспокоившимся Кузнецом, Шео наконец вздохнул и медленно покачал головой. — Я был Мастером гвоздя. В прошлом. Уже и не припомню, когда я в последний раз сжимал в ладонях рукоять гвоздя, а не ручку кисти. В голосе жука, невзирая на неловкость, сквозили уверенность и какое-то мягкое… умиротворение? Точно он знал что-то такое, что Хорнет и в грёзах чумных не снилось. У неё от такой интонации досадливо защекотало под горлом. Кузнец, что давно не ковал, опытный воин, что зарёкся сражаться, да искалеченный сосуд, который категорически отказывался не лезть на рожон. Так повезти могло только ей, пожалуй. Хорнет, впрочем, почувствовала укол облегчения. Даже если бы Шео по-прежнему оставался Мастером гвоздя — эта битва была её и только её. От одной только мысли о том, чтобы втянуть в эту неприятность кого-то ещё, становилось гадко и мерзко. Но… кое-что… уточнить всё ещё нужно. Что-то, что терзало её уже некоторое время. — Давно не брался за гвоздь… Значит, ты давно и не обучал никого? — она склонила голову набок, окинув бывшего Мастера испытующим взглядом. — Допустим, небольшого жучка? Белая маска, рожки, два глаза? Сосуд дёрнулся. Парочка жуков же вдруг оживилась, со знающими смешками переглянувшись. — Отчего же. Обучал! — Шео весело расправил могучие плечи и запрокинул голову, припоминая. — Небольшой малыш с таким же крохотным оружием. Заглядывал иногда на огонёк — ещё до… — он уже не так весело хмыкнул и красноречивым жестом развёл лапками, — всего этого. — Кроха с чистым гвоздём, — согласно кивнул Кузнец, полуобернувшись к сиротливым сумкам из грубой ткани. Вероятно, там ютились немногие спасённые из-под завалов пожитки. — У нас оставался рисунок с ней, если память не лукавит… Тот, что ты мне показывал, Шео — помнишь? — Хм… Остался, кажется. Будь добр, можешь поискать? Уверен, я захватил его. — Не нужно, — севшим голосом прохрипела Хорнет, когда Кузнец тут же потянулся к сумке со свёрнутыми в свитки отрезами полотна, будто только этой просьбы и ожидая. Так сильно хотелось похвастаться их художествами хоть кому-то, похоже. — Я… получила свой ответ. Это объясняло, откуда оно знало ту технику, которую Хорнет прочувствовала на собственном панцире. Шео ведь и не подозревал, что именно ему довелось обучить… И то, что Кузнец ляпнул о “чистом” гвозде? Он об оружии запечатанного в схожем ключе обмолвился — что гвоздь того был лишь репликой “чистого”. Значит, настоящий “чистый” был у того отродья? Как оно его добыло, в таком случае? Ещё одна зацепка. Ещё одна ниточка в сети; их становилось всё больше. В голове кольнуло острой, ввинчивающейся болью. Хорнет уже сложно поспевать за каждой. Ей сильно захотелось схватиться за иглу: только так она могла успокоиться. Сколько же пустотное отродье незамеченным шаталось по королевству, пока она маялась глупостями и искала мертвецов, что всё это время костьми лежали на пороге её крова? Она-то с лёгкой лапки решила, что чудовище вырвалось в Халлоунест лишь после той дрожи в Гнезде. Сколько же… Сколько? — …Спасибо за ответ. Аккуратно отложив опустевшую миску, Хорнет со вздохом протянула лапку к оружию, обхватив коготками рукоять и легонько сжав. Зашелестел шёлк; нить, словно ожив, неотрывно от ушка обвилась вокруг её ран, ласково заструившись к задним лапкам. Часовой тихонько зашептала, согнув их в коленях и неотрывно наблюдая, как на место стёртого чёрного панциря, точно медвяная роса в плошку, втекло заплатками переливающееся серебро. — …Я не собираюсь вас отговаривать, — произнесла она, когда нить натянулась и стала короче, а боль — куда слабее. Шео, наблюдавший за происходящим с растерянностью, проницательно заглянул в её глаза; Хорнет проигнорировала этот немой вопрос и решительно поднялась на лапки, уже ничуть не болящие. — Если вам не терпится рискнуть шеями — в добрый путь. Но ты, — она резко повернулась к запечатанному, встрепенувшемуся и попытавшемуся подняться следом, — держись от города подальше. Это приказ. Оно так и застыло в неловкой позе, уставившись на неё пустым взглядом чёрных глазниц. Хорнет стиснула рукоять своей иглы. Сосуд сильно помогал ей прежде, спору нет — но защитнице будет в разы легче, если во время стычки в столице не придётся думать о том, где оно находилось сейчас. И не ударят ли её в спину. Несомненно, она несправедлива. Но лучше терпеть слабые уколы совести сейчас, чем горько жалеть потом. — Что бы вы ни решили… — она покосилась сначала на Шео, затем на Кузнеца — и, медленно им кивнув, отвернулась, — спасибо ещё раз. И будьте осторожны. Поправив воротник накидки, вновь пряча под ним рот и шею, Хорнет шустрым шагом побежала прочь из укромного убежища, не останавливаясь и не оборачиваясь. Она чувствовала на себе взгляд сосуда до тех пор, пока не повернула рывком за угол. Невидящий, пустой взгляд. Такой похожий взгляд. Легко выскользнув из полой, надломленной раковины, частично заслонявшей вход в пещерку, часовой вскочила на возвышенность и оглядела простёршиеся перед ней руины. Кузнец не лгал и не шутил. Ни колец кратера, ни тёмных построек — лишь витые колонны со струящимися потоками кислоты, щерящиеся в темноте изломанными жвалами ступенчатые скалы, да присыпанная листьями и мхом каменистая земля. Лёгкий ветерок насвистывал по новорождённой равнине, прохладным дыханием колыхая сухие колосья и былинки дикой травы. Облечённый во тьму и густой туман каменистый кряж — и ни следа от массивного котлована со зловещим храмом. Не пригрезилось ли ей, в конце концов?.. Откуда тогда раны? Тоже пригрезились? Совесть продолжала раздражающе покусывать её за загривок и глотку, пока Хорнет проворно перепрыгивала ямы и овраги, изредка помогая себе иглой. Она просто… спихнула своего родственника на двух почти незнакомых ей жуков. И пусть Шео с Кузнецом не похожи на тех, кто решит ни с того ни с сего навредить почти безвредному существу, с которого и взять-то нечего, часовой всё равно чувствовала вину. Но это к лучшему. В чём бы ни крылся интерес того отродья к запечатанному, ни во что хорошее он вылиться не грозил: ей будет спокойней, если оно переждёт эту бурю за пределами столицы. Заодно не попадёт под шальной удар. То чудовище — оно ведь… восприимчиво к пустоте, если это можно так назвать? Вспомнить лишь окатившую её волну мрака. Вдруг оно сумеет взять сосуд под свой контроль и обратить против Хорнет? Она бы не удивилась. Во времена чумы она видела подобное более чем достаточно. Маленькие всегда нападали, затаившись в темноте — с резким, протяжным криком. До боли стиснув рукоять иглы, защитница мотнула головой. Нужно сосредоточиться. Во время схватки в храме то чудовище упрямо отказывалось сражаться с сосудом, исключительно уклоняясь — причём “исключительно” во всех возможных смыслах, и это ей нужно не забыть. Почему? Пыталось перетянуть на свою сторону? Вдруг оно контактировало с ним до её прибытия? Не стоило забывать и о той нелепице, что древнее отродье бормотало прежде. Что оно “забыло” запечатанного. Что ему “жаль”. Хорнет фыркнула в воротничок, проворно вскарабкавшись на выступ. “Жаль”. Конечно же. Высшим созданиям никого не “жаль”. Иногда она, лишь полукровка, им завидовала. Как бы то ни было, они оба связаны с пустотой. А королевство, которое Хорнет поклялась защищать, не было добрым ко всему, что носило столь безбрежную тьму в груди; ей не хотелось обвинять в ветрености существо, которое ей беззаветно помогало всеми оставшимися силами, не прося ни о чём взамен, но если заглянуть в глаза уродливой правде… Насколько преданным Халлоунесту запечатанный мог быть, если сам Халлоунест его предал? Какое-то гадкое, докучливое чувство нашёптывало Хорнет, что она что-то упустила. Какую-то неописуемо важную деталь, ускользающую листочком на ветру, стоило ей подобраться поближе: едва она цеплялась за первое звено цепи, оно тут же отваливалось от той комьями ржавчины на коготках. Что-то, связанное с Шео, кузнецом и пустотной тварью; что-то нужное ей. Но полно. Если это и впрямь настолько важно, она вспомнит. Наверняка вспомнит — но потом. Сейчас… ей нужно добраться до столицы. Не было времени на неспешные рассуждения, пока чудовище разрушало королевство, которое она поклялась защищать. Галька и сухая поросль хрустели под лапками. Накидка крыльями развевалась за спиной, хлопая в ритм дуновению обтекающего панцирь ветерка. Порой Хорнет всё же очень хотелось, чтобы время — хоть изредка, хоть ненадолго — играло на их стороне. Она негромко рассмеялась в воротник. Мечтать не вредно, к сожалению — теперь-то, когда подъедающая мечты и грёзы зараза исчезла. Но ничего. Ей всё равно это непривычно. “Мечтать”.~
«Держись от города подальше. Это приказ». — …что теперь, Шео? Жук, проводив стремглав умчавшуюся Хорнет задумчивым взглядом, в ответ лишь царапнул панцирь на своей шее. Глаза за прорезями матовой маски блестели в отсветах костра, как угольки. — Ещё бы я знал, мой друг… Ещё бы я знал. Он покачал головой, приподнявшись и со вздохом пошевелив веткой тлеющие дощечки. Пламя с хрустом плюнуло в ответ искрами, лизнув вмиг почерневшую от жара кору. Кузнец прекратил на секунду перебирать свёрнутые в свитки отрезы ткани, покосившись на своего спутника. — Знаешь… Думаю, всё же стоит рискнуть и попытать счастья в столице. Я знаю небольшой тайный срез из грибных пустошей — сам выбрался через него, когда бежал из города, ворота-то закрыты. Это совсем недалеко, и ничуть не опасно. Наверное, Хорнет была бы рада услышать об этом срезе. Жаль, что она поспешила отправиться одной. — Возможно, возможно… — Шео хмыкнул и кивнул на чернеющий зев ведущего наружу тоннеля, — но меня настораживают слова нашей новой знакомой. Не похожа она на ту, кто станет шутить или обманывать, предупреждая об опасности. Кузнец что-то пробормотал себе под нос — о землетрясениях, нестабильной почве и отчего-то дурном знании металлов. Сейчас в его лапках был зажат развёрнутый свиток с нарисованным на переплетении бурых волокон портретом: там был изображён сам Кузнец, в расслабленной позе отдыхавший на ложе алого шёлка. Борода на рисунке казалась даже пушистее, чем в жизни. Заметив, что сидящий рядом сосуд за ним наблюдал, он быстро свернул и отложил свиток в сторонку. — Город Слёз простоял многие столетия, Шео, — воскликнул Кузнец, отвернувшись и игнорируя сосуд. — Не думаю, что его сокрушит что-нибудь в ближайшем будущем. Жуки королевства строили на века. Шео в ответ только покачал головой, продолжая шевелить угли. — Я думал то же самое о Зелёной тропе, знаешь. Но… не похоже, что у нас много вариантов. Костерок вдруг хрустнул совсем громко, фыркнув снопом искр. Даже оно напружинилось и дёрнулось. Подпрыгнув от неожиданности, Кузнец приподнялся и дрогнувшей лапкой подкинул ещё пару дощечек. — Воительница упомянула деревеньку над перепутьем… — заметил он, покосившись на Шео. Тот медленно склонил голову к груди. Дерево пахло кислинкой горящего, сухого мха; дыма от него было совсем чуть-чуть. — …не думаю, что это хорошая идея. По крайней мере пока. Кузнец вопросительно промычал, но Шео уже отвернулся. Сгорбившись и ссутулившись, он то и дело царапал панцирь на своей руке, ввинчивая коготь в пластинку на ладони, точно пытаясь её расковырять. Его глаза блестели уже не столь ярко. — Стало быть… столица? — неуверенно предположил Кузнец, когда молчание затянулось. — …Звучит неплохо. И стоит поспешить, — Шео издал сипловатый смешок, взглядом окинув капсулу пещерки, — пока земля не обвалилась ещё дальше. Со вздохом Кузнец подтянул к себе сумку — но заколебался, покосившись на оставшийся на коленях свиток. Аккуратно его развернув и разложив перед собой, жук вздохнул, разглядывая простенький рисунок. — А вот и он. Силуэт на буром полотне, гвоздём оставивший рассекающий след белого, алого и золотого. Маленькие лапки, пара рожек и округлый глаз в профиль. Оно вздрогнуло всем телом. — Интересно, отчего воительница о нём спросила… — жук покачал головой, свернув отрез обратно в свиток — и, поймав на себе пустой взгляд, переглянулся с Шео, прежде чем вновь повернуться к сосуду. — А что с тобой, здоровяк? С нами, иль своим путём пойдёшь? В городе я мог бы осмотреть твоё оружие как следует. Тот отколотый кусочек выглядит, ты уж прости, больно паршиво: словно кто когтём твой “чистый гвоздь” расковырял. А я перековать его даже смогу, быть может — если найду наковальню побольше… Оно уставилось, не шелохнувшись даже. Повисло молчание. Насытившийся костёр ворковал, изредка чихая искорками. Кузнец с каждой прошедшей секундой ёрзал всё сильнее; прозрачная капелька стекла с рога по панцирю на его лице. Шео нарушил безмолвие первым, прочистив горло. — Полагаю, тут нужен однозначный вопрос, мой друг. Чтобы можно было ответить “да” или “нет”, — он повернулся к сосуду. Его голос был мягким и участливым, будто разговаривал с ребёнком или примитивным, неразумным жучком. Наверное, так и было. — Ты пойдёшь с нами в столицу? «Если этой чистоты желал он видеть в каждом из нас… то я счастлив, мы родились из грязи». В груди с надрывом хрустнуло: гноящиеся, воспалённые рубцы опять сдвинули изломанные пластинки и вспучились. Сосуд раздерёт их потом, вдали от этих жуков. «…я буду ждать в Городе слёз». Оно сгорбилось к самой земле — и медленно, легонько кивнуло. Возможно, оно сглупило. «Мне жаль. Мне так жаль…» Возможно, оно так ничего и не поняло.