— Брат?
Он не стал поворачивать голову. Плотная нить накидки — скорее щупальце, чем прежняя волокнистая ворсинка — приподнялась, плавно извиваясь, с его плеча. Покрытая зазубринами клешня на её кончике в немом вопросе повернулась ребром, на котором сонно моргнули три помутившихся бельмом глаза.— Ты не знаешь, что это за дыра?..
«Её прозвали “вечным королевством Халлоунест”, маленький». Один из родичей крохотным семечком пустоты робко летал напротив пролома, зияющего в кладке стены — заглядывая, но не решаясь ни нырнуть, ни убраться от греха подальше. Щупальце взметнулось, обвившись и сдавив раздосадовано ощерившийся панцирь на горле; скрючился коготь, которым он выводил окраинный район близ Грибных пустошей, и домик кузнеца вместо одного разветвлённого рога обзавёлся кривоватыми двумя. Только запрокинув голову и быстро принюхавшись он потушил вспыхнувшую тревогу: в воздухе пахло сыростью и далёкими спорами, кислой бледностью, солью древних душ и мокрым камнем, но главное — из пролома, ведущего в шахту лифта, не пахло горечью его родных. Многие из них сейчас либо роем вились у полок со скрижалями и пыльными склянками, откуда изредка доносился подозрительный дребезг, либо кружили у окованного филигранью окна за его спиной, с восхищённым шорохом пытаясь разглядеть что-нибудь от столицы. Последние то взлетали до висящих под потолком сфер и сосулек с перепуганными светомухами, то ныряли к самому полу, усыпанному обветшалыми дневниками, пихаясь и беззлобно шипя друг на дружку. Но отсюда обзор никудышный, под каким углом ни смотри: из-за соседней башни, в которой обрывками нитей на шипах его плеч беззвучно рыдал прахом выпитый прах, можно было разглядеть лишь сиротливый дворик с навесом. Он скоро покажет им местечко получше.— Оттуда ужасом и гневом тянет,— поспешно пояснил брат, смущённо покачнувшись перед проломом. Будто ему оправдываться нужно перед кем-то. Даже перед ним. Особенно перед ним. — Кому-то там очень плохо.
— Уже нет. Ты позаботился о том, чтобы живых там не осталось. Отчего и трупы не сожрёшь, вор? Ты выкрал их в Гнезде; так почему медлишь здесь, в благословенной некогда столице? Покачав головой и со вздохом выпустив компас, с которым сверялся, корпя над извивающейся картой, он подманил сородича к себе. Когда небольшое семечко пустоты послушно подлетело навстречу, он ласково погладил его краешком когтя… и не удержался, с вибрирующим смехом защекотав пискнувшую тень. Хорошо, что никто из них не пожелал сунуться туда. Он всё равно успел бы метнуться и уберечь, стань одному хоть на секунду страшно… но так спокойней. — Там было Святилище душ, — мягко пояснил он, когда собрат с дискордантным шипением увернулся от щекотки и шмыгнул вверх по лапке, уютно устраиваясь на его плече. Склонив голову так, чтобы не задеть изгибом шипа, он потёрся краешком маски о приязненно зашелестевший шарик. Как первый снежок на ощупь. — А пахнет так потому, что колдуны королевства экспериментировали с душой. Их методы были… Жалки и смехотворны. — …не из лучших.— Экспре… экспирим… с чем?
Он замялся. — Объясню как-нибудь потом. Но они надеялись эволюционировать, разбить оковы на подарке черва. Обрести фокус, если позволишь… Поэтому оттуда и пахнет так. Родич задумчиво застрекотал, прильнув ко вмиг сгладившимся пластинам горла и прикрыв точки глазок, на том позволив сосредоточиться на карте. Не стоило отвлекаться от неё надолго: сгустившаяся пустота на листе то и дело пыталась урвать хоть кусочек если уж не самой бумаги, то хоть от пространства вокруг. Воздух уже начинал угрожающе трещать по швам. В отражении чёрного зеркала скамья под ним ржавела и трещала ничуть не хуже, покрываясь коркой вьющегося обсидиана. Мысли о Святилище не желали убираться из головы, поскрипывая в такт треску, как пепельный песок под лапками. Неудивительно, на самом деле, что не убирались. Ему самому следовало убираться из этого мира, да только ведь он упрямо продолжал его жрать. — Они хотели стать прежними, — прошептал он, подрагивающей ладонью пытаясь вывести изображение монумента на площади, — и почти преуспели. А платят за бессмертных те, кто во имя их умирает. Мастер этого святилища и в снах чумных не грезил, насколько же был близок. Пока он доцарапывал новую карту, остальная семья постепенно подтягивалась обратно: исследовав каждый уголок поблизости, они откликались на его урчащее гудение приветственным писком перед тем, как нырнуть в ласковую тьму под щупальцами. Он попросил их не улетать слишком далеко. Если отбросить озлобленную враждебность ко всему этому королевству и обычный страх, что их что-то сможет ранить… ему, чего уж грех таить, хотелось самому показать самые красивые места. И собственными глазами увидеть реакцию. От того, в каком искреннем восторге они были лишь от тоннеля по пути сюда, у него в сердце что-то дрогнуло и сломалось. Причин поспешить с делами уже предостаточно. Как знать, сколько ещё продержится маска. Поспешить с делами… верно. Когда закончит с картой, им нужно вернуться по тому тоннелю обратно к площадке, через которую со станции рогачей когда-то выгружали в город товары со всех уголков Халлоунеста, а после держать путь вниз, к нижним ярусам и каналам. Не только потому, что так они затронут парочку особо красивых мест и там проще столкнуться с Хорнет, но и… Он бросил взгляд на амулет, лежащий рядом с компасом. …ещё по одному “делу”. Некогда похожие на малахитовые кудри, оттиски завитушек ныне покрылись зелёной плесенью; силуэт богини в центре побурел и истекал слизью, сочившейся сквозь железные узоры на скамейке. Очень тонкий намёк, богиня мха и листьев. Когда он присел и начал возиться со своими амулетами, то поначалу и не понял, на что вообще смотрел и откуда эта пакость у него взялась. А когда понял — всерьёз задумался, чего от “тонкости” этого намёка ему хотелось больше: расхохотаться иль зарычать. Но какая разница, если и от смеха и от рыка он лишь уничтожал всё то, что строилось веками? Какая разница, если он — вор и чудовище, даже помогающее с неохотой… Да кому? Не чужакам и незнакомцам — тем, кого он так лицемерно друзьями нарекал! Это начинало его сердить.— …брат сказал, что там большущее озеро, поэтому и льёт! Вода, небось, прямо с поверхности… — Здорово! А я думала, что из какого-нибудь ключа. Источник под землей же ключом называется, да? Или я путаю со штуками, которыми двери отпирают?.. — Как думаете, мы когда-нибудь наверху побываем? Я бы хотел посмотреть, каково там…
Красиво до безумия там. Бархатное тепло дней и шёлковая прохлада ночей, бескрайнее небо с мириадами звёзд, грандиозные города куда величественней этого, добрые жуки, ревностно оберегающие любимое потомство… Лист начал стремительно множиться. Бумага посыпалась с его колен и скамейки, отслаиваясь от неубывающего прародителя в трясущихся от бешенства ладонях. Там красиво до безумия. Там очи не смыкались никогда, там грязный холст казался чище, там в рабстве прах с углями были. Именно там он увидел иначе, там узнал, что может быть иначе. Там он любил и ненавидел… и там он то бескрайнее небо всем богам на головы обрушит, коснись те его семьи хоть лучиком. Никогда впредь.— Ты совсем глупый? Не нужно нам туда! — …Но почему? Тебе разве не интересно? — Глянь, что с нами стало здесь! Брат вон, от одного упоминания сердится — значит, там даже хуже!
Родич вдруг запнулся и быстро уткнулся взглядом в мягкий песок, стыдливо свернувшись клубочком. Другой с обеспокоенным шелестом подполз поближе, смущённо и неловко сплетаясь с ним накидкой; оба тихонько застрекотали, когда его щупальце бесцеремонно обвилось вокруг них в тесном объятии.— …Сейчас хорошо. Не надо портить.
Когда он заставил себя утихомириться и вернуться к работе, бумага сыпаться перестала; груда листков к тому моменту уже добралась до коготков на свесившихся со скамейки задних лапках. После пары завершающих штрихов, главная карта — кривоватая и нескладная, но сравнительно сносная — была наконец готова. Сверившись с компасом, вкрадчиво мурлыкавшим подсказки в злые мысли, он вернул его и испорченный дар Унн под накидку, в очередной раз ругая себя за опрометчивость. За то, что не вернулся за своими прежними пожитками, расплачиваться приходилось до сих пор: ни старых, ясных карт, ни привычных инструментов, только амулеты — и то лишь потому, что всё время те плавали в его крови. Совсем на поверхности, под панцирем, заунывно колыхаясь на волнах; мёртвому мёртвое, ведь из мёртвого многие и были скроены. Его семью получившая форму сырая воля не тревожила, к счастью: они ютились вокруг сердца. Глубже некуда. Ему стоило сгрести своих отродий в охапку, забиться в самую глубокую дыру, какую только видел свет, и сгнить там заживо. Разве недостаточно он навредил? Его терпение подошло к концу. Родня с беспечным восторгом обсуждала, насколько монотонный шум льющихся капель казался успокаивающим. Он убедился, что резким движением ничего не сломает, и медленно откинулся на спинку железной скамьи. Им скучно там, в гнезде меж его рёбер. Потому и обсуждали с такой пылкостью сплошную чепуху: застеклённый тоннель, проломы в стенах, воду с поверхности, которая может издохнуть в страшных муках со всеми её богами и ему будет безразлично… Может, стоило сделать для них что-нибудь, чтоб не так тоскливо было там? Игрушки! Заводных топтунов из твёрдого ничего. Музыкальные шкатулки с танцующими богомолами, поющие тишиной? Мягких медузок, набитых вместо пуха голодом и холодом… “Игрушки”? Он совсем спятил? Остатки рассудка в своей пустой башке растерял? Он не должен творить, не должен вообще ничего “делать”, эту проклятую карту в том числе! Пустота не для того — никогда не для того! Да как такая дрянная, никчемная, мерзкая мысль вообще в голову могла- Клюнул. Леска дёрнулась; его маленькая лапка с одуряющей скоростью метнулась за спину, схватив вцепившегося в загривок паразита. Закон пустоте проиграл. Кислый привкус на языке исчез, и вместо него в рот полилось вонью спёртого ужаса. Бледная мошка в панике забилась в светящихся когтях, исступлённо хлопая острыми крыльями: шесть тех было всего. Вытянув ладонь с вырывающимся законом, он лениво поднёс его ко вспыхнувшим прорезям, устало упёршись локтём свободной лапки в колено. Маску даже не пришлось сдвигать с лица — смолистая плоть усиками и короткими отростками приподняла её сама, и мошка при виде его пока сомкнутой пасти забилась тем неистовей. Он раздражённо дыхнул на неё сквозь клыки клубящимся дымом, чтобы трепыхалась поменьше. Узорчатые крылышки вмиг покрылись колючками инея.— А?.. Брат, что это?!
— Храбро. Безрассудно и глупо настолько, что неловко даже — но признаю, сотворение… это было храбро, — задумчиво протянул он, откликнувшись на писк родни успокаивающим диссонансом. Он разглядывал вырывавшуюся из когтей шестикрылую монаршую муху: державу короля, утопшего навеки. Столь много их было в Белом дворце. У него были их крылья когда-то. Не обратились б пылью бледной в миг, когда он сгубил Старый свет, он бы собственными когтями выдрал их. — Но в такую наивную западню попасться… — он рвано хохотнул, сощурившись под маской и на щупальцах, пригладив ощерившиеся чешуйки вырывающейся мухи. — Для закона позорно, не находишь? Не смей произносить имя моё, пустота. Ты своими выходками повёл себя куда “позорней”.— Эй! Грубо! — Он светится знакомо. Мне не кажется? — Не кажется. Мне тоже — так, что внутри клокочет. Но что это? Или… кто?
— Не тревожьтесь, — он повёл плечом, с мягким гудением принявшись гладить волнами обеспокоенных родичей, пока те не успокоились. Но когда его взгляд вновь сфокусировался на мухе, от нежной вибрации в голосе не осталось и следа. — Лишь раб мёртвых владык, тоскующий по плети. Из нас двоих в рабстве лишь ты, пустота — отныне и навек. Это не твоё. Это не для тебя. Покончи с задуманным и сгинь во мрак, где вам всем и место.— Что?! Не дождётся! — Но за что? Мы ему плохого не сделали! Ну, если лёд на крылышках не считать… — Пусть сам сгиняет… сгинает… сам пусть “сгинь”!
Почти все ответили бурным возмущением и обидой. Прежде мутные, глаза на свирепо взвившихся щупальцах вспыхивали и тухли, пока он слушал горький гневный шёпот… а после озлобленно, беззвучно рассмеялись, вытянувшись в порезы на волокнах его тени. Звук от тишины их смеха принялся в ужасе сбрасывать с себя пласты собственного мяса, как линяющая личинка старый панцирь. Стоило лишь погрузить когти сквозь мембрану, чтобы дотянуться, погрузить в то мясо когти, сгноить его до пыли. Стоило лишь подуть на море, поднять волну, чтобы утопить их всех до последнего. Стоило лишь расколоть это проклятое яйцо, чтобы заставить их кричать. Но ведь это нечестно. Правильно, но не честно. Это никогда не честно. — Смешно как. Мне казалось, раз кто-то вырезал во мне дом — этот дом будет моим. Плоть-то моя и для меня, — он хихикнул, с лукавством погладив выпуклую спинку. — Вы потеряли всякий стыд, сотворение. Иного и не ждал, спору нет, но всё равно — позволь поблагодарить за то, что напомнил. Не от души, увы. Сам понимаешь. Закон на эти слова ответил шипением столь пламенным, что с любого жука, что услышал бы, сполз панцирь. Он полюбовался обличьем вырывающейся мухи ещё немного, прежде чем надавить на её сверкающее брюшко; вспыхнувшие на бледной чешуе печати пытались выдержать, правда пытались. Не смогли. Письмена на языке, что горел, с визгом раскрошились под когтём, выжженным сутью Старого света, воспоминаниями о мёртвом и униженном порядке. Сами языки пугливо свернулись в завитки и начали дрожать, пока закон беспомощно царапал стиснувшую его ладонь крошечными лапками на изодранном в лохмотья брюшке. Он чувствовал взгляд неотрывно наблюдающего времени; чувствовал ярость и щемящую тоску в этом взгляде. Двенадцать глаз, древний страж, свергнутый бог, вырванные крылья, желанье видеть, желанье быть, желанье не спать, желанье кричать, желанье ненавидеть… Им страсти отвратительны. Ни страх, ни ненависть, ничто из того, что низко и порочно. Страсти — от плоти, а плоть должна быть укрощена, ведь плоть бренна и омерзительна. Для того жукам и был дарован панцирь: чтобы спрятать, похоронить этот грех как можно глубже. Для того сам свет облёкся в этот панцирь. Они позабыли, из чего этот панцирь слеплен. Они пожалели о своём опрометчивом поступке с первого дня, и будут жалеть впредь. — Твоё презрение стало таким кислым, что меня наизнанку вывернуло. Переусердствовал, сотворение: я и не замечал тебя прежде, но сейчас? — он с притворной грустью цыкнул сквозь клыки. — Зря ты на мою семью тявкнул, гнида божья. Я, может, даже отпустил бы тебя невредимым, не раскрой ты пасть. Ты не заслуживаешь ничего кроме презрения, пустота. Ты зародился так недавно, и уже возомнил, что стал владыкой всего. Ты — ничто в сравненьи с ними. Разломанный ключик тёк на его ладони, осколками бледной стали плавясь и втекая меж сегментов на когтях. Эта дверь не отопрётся никогда. Уже не смешно, а грустно: вмурованный в стену полутруп надрывался о том, насколько жалок порох. Оставалось только по достоинству оценить ювелирную работу судилищ, их огранка была безупречна. Свет, преломляемый бледными очами в глазницах закона, мог выжечь до окалин каждую искорку души во всём Святилище. Им, в конце концов, предстояло своим творениям покориться. Даже боги следовали законам — не всем и не всегда, но многим и извечно. Они им обещали строить, пока не останется ничего, из чего строить можно и нельзя. Пока останется лишь всё. Пока не останется ничего. Пока ничего не станет. Пока ничто перестанет. Они солгали. — Я — ничто и так и эдак, сотворение, в сравненьи или нет. Думал, вашей касте моя тень знакома не понаслышке. Он вытянул запястье, беззаботно повертел закон в своей ладони — так, будто разглядывал какое украшение, ювелирную безделицу. Существо, способное мановением лапки создать дворец из горстки щебня, от такого обращения вскричало в гневе; его вопль бесполезно потух серебристой нитью об обычную рукотворную маску. Опав на груду листов под скамейкой, вопль на них и отпечатался, клеймя бумагу словами, что горели. — Мы не зародились “недавно”, знаешь. Мы были всегда. Мы шептали и в тебе тоже, — в груди на мгновение кольнуло ядовитым жалом. — …Ты просто забыл. Твоё высокомерие тошнотворней твоей глупости. Совсем как у презренных вероотступников из Святилища, что воспротивились воле Его. Ты их не лучше ничем, вор. Отпусти меня, пока мой род не вытравил вас обратно в бездну! А ведь род его и не думал вступаться. Когда он сомкнул клыки на времени, законы набросились всем скопом, разражаясь проклятьями на своих горящих языках, но сейчас они лишь наблюдали со жгучей ненавистью: даже они могли учиться на ошибках. Он мог только догадываться о том, что они думали сейчас, глядя на своего собрата. Он мог только догадываться о том, почему у времени от взгляда на него вытекали глаза. Все двенадцать, ровным кругом, уголками к центру; только стрелок не хватало. Стрелки-крылья закону вырвал и присвоил его же хозяин и слуга. — Что, и вероотступникам презрения с лишком? Какая щедрость. Не рви слов с моего языка. Вы не заслуживаете иного. Нет греха хуже вероломства. Для того, чтобы не расхохотаться в ответ на это, пришлось постараться. Так ему скоро начнут рассказывать, что в кромешной тьме ничего нельзя увидеть, что белое не есть чёрное, а рождённый ползать обречён не взлететь. Ложь, конечно. Не грязная — чистейшая. Он однажды видел, как чистоту алмазов проверяли, бросая в воду и подсвечивая свечой: камни с примесями и инклюзами создавали отблески на стенках стеклянных кувшинов. Любопытно, засверкает ли эта мошка в его коготках, если бросить в воду её. — Я могу назвать мириаду их, “грехов” похуже: корми этими заповедями другого глупца, раб божий. Но отчего презрение к колдунам? Мне казалось, судилищам было бы по душе, стань их топливо вновь бесконечным — так ли важно, что плодами вероломства? — глаза на извивающихся щупальцах захихикали и растеклись по воздуху прожилками, будто белые веточки. — Нужно ль напомнить последнюю мысль твоего монарха? Перед тем как я его, как ты любезно повторяешь мне, “сожрал”? Такого богохульства закон не выдержал. Не мог выдержать. Не тебе судить о воле Света! Не смей называть их так, вор! Не смей называть меня так, чудовище! Нет у тебя на это права! От неистового вопля окно за спиной пошло трещинами, изодранные гобелены на стенах задымились. И смешно так. — Называть их как? Судилищами? Ты не ошибаешься. Нет ни права, ни намерения об этом праве печься, — он согласился легко, почти радостно, участливо погладив затрясшийся от омерзения закон, от его вопля не вздрогнув даже. — Но отчего ты так разозлился на “раба”, сотворение? Правда глаза слепит? Мне казалось, что вы от своих сиятельных господ незрячие подавно. Я не желаю играть в твои игры, пустота. Отпусти меня немедленно.— …а если мы не хотим тебя отпускать?
От того, как угрожающие слова его маленькой сестрёнки заставили монаршую муху оцепенеть, он от гордости чуть не проплавился прямо сквозь скамейку. …Вы только и можете, что разрушать. Ты дал своё слово, чудовище. Ты дал своё слово! — Дал. Но не вам. Закон не ответил, подрагивая заиндевелыми крыльями. Возможно, сотворение пыталось с величественным презрением смолчать. Но если так, эта попытка с треском провалилась, стоило лишь ему с деланной скукой, будто в зевке, открыть пасть. Трудно казаться могучим, когда ты проваливаешься сквозь пунктиры карт и падаешь без конца. Трудно казаться гордым, когда смотреть приходится слепыми глазами бессмертной личинки, обречённой не окуклиться. Он мог бы поделиться с сотворением своим печальным опытом… но тот ведь и не подумает послушать. Но это ничего. Тишину слушать трудно. Она ест заживо, если зазеваться. Что ты делаешь. Что ты делаешь? Что ты делаешь?! Он ест. Клыки выскальзывали из рябившего кругами нёба, гранёные и ледяные, как верхушки айсбергов. Язык полился между них по груди и мантии потоком голода; отбрасываемая им тень втекла между пластинок панциря закона, в который тот прятал в испуге свою голову, вскричав от отвращения. Узоры и краски перемешались пёстрым радужным волчком, сливаясь в серый пепел. Пусть вывернется наизнанку. Пусть расслоится с ними. Пусть скользнёт во тьму. Пусть вздремнёт немного. Нет! Ты представляешь что случится, если меня не станет? Ты представляешь, на что обрекаешь их — тех, кто не повинен ни в чём?! Ни один механизм не будет собран без меня! Ни один дом не будет возведён! Ни одна история не будет написана, ни одна карта — нарисована! Если его утянет на дно. И то лишь в этом гнилом королевстве. Во всех остальных… в них свои законы. Вся их небесная рать. Язык пеленал вырывающееся сотворение отсыревшими бинтами, и от холода панцирь монаршей мухи пошёл трещинами, совсем как окно от её крика. Никто не станет оплакивать закон. Некому по нему тосковать. Никто не поймёт, что по нему нужно тосковать. Как и по ним. Пусть на своей блестящей шкурке отведает перину их могилы.— Братик? Ты что, хочешь… Может, не надо? — Надо! И правильно, что хочет! Сложно в покое было нас оставить?! Пусть получает теперь, гад! — Да, он плохой и грубый, но не убивать же его за это!
— «Убивать»? — с неприкрытым весельем переспросил он, ласково пихнув обеспокоенного собрата щупальцем. Одна из сестёр воспользовалась моментом и уцепилась за то щупальце ворсинками накидки, с хихиканьем свесившись вверх тормашками, когда оно в шутливой панике заизвивалось, пытаясь её стряхнуть. — Ну что ты… Не стану я его убивать. Хруст на клыках почти заглушил истошный, мученический визг. Маска с щелчком скользнула обратно на лицо, похоронив закон замертво; из прорези глаза там, где она треснула и потеряла черепок, посыпались ломкие осколочки прозрачных крыльев. — …только пожую немного. Дождь за окном всё лил и лил. Родня тихонько ёрзала под панцирем, с волнением переговариваясь о кисловато-пряном вкусе сотворения, пока он откладывал уже ненужные наброски карт, буднично напевая себе и им: — Похороните рыцаря… — нет-нет-нет-нет не-хочу-выпусти-выпусти я-не-хочу-не-хочу-не-хочу Я-НЕ-ХОЧУ-ВЫПУСТИ-МЕНЯ, — со сломанным гвоздём…— Брат?
Он обернулся через плечо, отозвавшись вопросительным урчанием. Сотворение с хрипом барахталось в чёрных водах, пытаясь держаться на плаву; лапки коротковаты. Пожалуй, стоило всё же оторвать их вместе с крыльями. Но возвращать потом будет так хлопотно…— Слушай… А что ты имел в виду, когда говорил “окажись топливо вновь бесконечно”? — Кстати, да! Ты упоминал уже “топливо”. “Топливо не вечно, черед наступит”, или как-то так. Ты про жуков говоришь? Тех, ради кого нас всех… — Не надо! Просто — просто про жуков, да?
— …да, — он неуверенно отвернулся, не совсем понимая, к чему вопрос. Он ожидал, что они могли спросить о последних мыслях коронованной мрази, но об этом? — Просто про жуков.— Дело в том — я что-то помню, кажется?
Другие вторили ему согласным шелестом. Собрат от такого внимания смущённо съёжился, прижимаясь с изнанки его бренного панциря. Он молчал, терпеливо дожидаясь, пока маленький родич соберётся с мыслями, успокаивающе поглаживая его спину сгибом когтя.— Ты… мы? Я не очень знаю, как говорить о том, что было до королевства и того, как поступили с нашими яйцами…
— Мы. Он ответил, не колеблясь и мгновения.— …Значит, мы! Так вот — это ведь мы сделали? То, что “топливо” стало не бесконечным? Что жуки стали… такими?
Он тихо рассмеялся, покачав головой. Где-то невозможно далеко в глуби дно с беззвучным хрипом содрогнулось; бесцветные водоросли, пробившиеся в мясе из трещин на чёрных пластинах, скривились и начали сплетаться во фракталы. — Когда-то давным-давно они не отбрасывали теней.— …Это плохо? Мы плохие?
Шёпот собрата стал совсем тихим… но он его слышал. Он с себя все шкуры сдерёт, но будет их слышать. Даже если от него лишь кровь и глаза останутся, он будет их слышать. Даже если ничего не останется.— Ну что за чушь ты мелешь! — вмиг возмутилась сестра, рассерженно боднув рожками опешившего от такой наглости родича. — Конечно нет! Мы не плохие! Они плохие, а мы нет! — Не кричи! Я просто хочу понять, только и всего…
— Она права, вообще-то. На сей раз ему удалось подавить очередной спор в собственной груди до того, как тот успел вылупиться и разгореться. В ответ на сомневающийся взгляд ему оставалось лишь с вибрирующим хохотом погладить собрата между рожек. Сестрёнка же приосанилась, нахохлившись распушённой накидкой; другая, прижимаясь бочком и хихикая, легонько шлёпнула её нитью собственной по затылку, чтобы не зазнавалась. — Честно! Мы из-за этого не плохие, — он принюхался, убеждаясь, что все вернулись со своей прогулки. — На самом деле… мы поступили хорошо. Запрокинув голову, он взглянул на протянутые над потолком нити с надтреснутыми сферами и нанизанными сосульками хрусталя, внутри которых медленно ползали умирающие светомушки. После его небольшой выходки законы в спешке разлетелись кто куда: скопища растёкшихся по воздуху глаз на извивающихся щупальцах не видели ни одного поблизости. Если он сейчас поднимет и тут же выпустит из лапки камушек, тот, наверное, так и зависнет в воздухе. Или полетит наверх. Или просто исчезнет, чтобы оказаться где-то в далёком прошлом. Или будущем. Или никогда. Ему всё равно. — Мы поступили очень хорошо.— …я не понимаю. Про что вы вообще говорите? Что мы сделали-то?
— Я объясню потом. Дома, — заверил он выглянувшего из норки сонного собрата, не удержавшись и с урчанием погладив, прежде чем спрыгнуть на зашуршавшую под лапками бумагу и зашагать к тоннелю. Всё-таки не стоило ждать, пока Хорнет расставит капканы и растяжки с шипами во всём Городе Слёз.— Когда вернёмся вниз?..
Он чуть не споткнулся о собственную лапку, до крови прикусив язык; крики закона стали тем пронзительней, когда эта кровь жидкой тьмой полилась тому в глаза. Чего же он свой рот болтливый никак заткнуть не мог? Сначала про сады, теперь это… — Потом, — оставалось лишь бросить уклончиво, ускорив шаг. Семья подозрительно зашушукалась; он, занервничав, прочистил горло. Шаги по пустому коридору мокрым эхом отскакивали от окованных окон, за которыми шумел бесконечный дождь. Барельефный потолок протекал и на плитках пола собирались лужицы, стёкла местами были разбиты или треснуты, и всё же… им так понравилось, когда они прошли тут впервые. Оно и верно. Даже такая разруха лучше Бездны или дна. — Похороните деву, — нет-нет-нет оно-меня-ест-пусть-прекратит-пусть-перестанет-пусть-замолчит-ЗАМОЛЧИ-УМОЛЯЮ-ХВАТИТ, — была что с ним вдвоём… Шушуканья затихли. Он приободрился и продолжил, шустро прошагав по платформе разгрузочной площадки, на всякий случай сверяясь с картой: — Священника туда же, — я-не-хочу-забывать-я-не-хочу-засыпать-Я-НЕ-ХОЧУ-УМИРАТЬ-выпусти-выпусти-ВЫПУСТИ-МЕНЯ, — в разорванном тряпье…— Брат, можно кое-что сказать?
— Да и бродягу светлого… — он спохватился, притормозив и обернувшись к ним. Образно говоря. — Сказать? Конечно. Заговоривший вдруг замялся и как-то поник; это насторожило, и он неуверенно свернул карту. Что кроха захотел сказать? Что-то тревожное? Плохое? Почему не говорил сразу? Неприятно? От одной по-особенному отвратительной мысли весь панцирь, от коготков на задних лапках до кончиков рогов, будто лавой опалило. Не могли же маленькие его бояться?..— …Пообещай, что не обидишься.
Он глухо загудел в ответ. Опасались, что разозлится?.. Из-за сотворения? Он никогда бы с ними… он же никогда… — На вас? Ни за что.— Пообещай!
— Хорошо, — из горла вырвался подавленный смешок. Закон затравленно всхлипывал, обессиленно барахтаясь в пачкавшей панцирь черноте. Вот-вот пойдёт ко дну такими темпами. А ведь можно подумать, что такое не тонет. — Обещаю. Брат тяжко вздохнул, собираясь с мыслями. Теневые завихрения маленькой накидки беспокойно заметались по чёрному песку.— Ты можешь… не петь?
…что?— Прости, но у тебя плохо получается. — Не расстраивайся! Когда просто мурлыкаешь, то выходит очень хорошо! — Но когда начинаешь петь со словами, то… — родич сконфуженно замолк.
Повисла тишина. Кто-то пытался промямлить, что пел он не настолько плохо, но вышло не очень убедительно. Когда же он хрипловатым и искренним смехом расхохотался, прижав ладонь к своей горячей маске, это молчание оборвалось непонимающим писком. Поёт плохо, значит. И всего-то? На самом деле, следовало ожидать: молчать пустоте всяко привычней. На то она и пустота. Тишина была её любимой свитой. — Не извиняйтесь! Не за что! — он с затухающими смешками тряхнул головой, изо всех сил пытаясь не выдать смущение и стыд. — Почему сразу-то не сказали?— …не хотели тебя обижать. — Ты и так постоянно грустный. Не хочется, чтобы грустил ещё больше. — Да. Ты хороший…
Ничуть. Но он так счастлив, что им это казалось. Что боялись не его, а за него. Если это гнилое королевство и породило что-то хорошее, так это их. Так жаль. Так жаль… — Хорошо, больше петь не стану. Но за вами должок! Их шутливое возмущение окатило изнанку панциря волной приятной прохлады. Он быстрыми прыжками начал спускаться, с весельем представляя себе скорбные взгляды переглядывающихся родичей, вынужденных слушать его хрипы. — Взамен — за то, что пришлось меня терпеть — как насчёт того, чтобы послушать кое-кого другого, когда мы закончим с одним делом? — вдруг предложил он, сверившись с картой и без раздумий сиганув в вертикальный коридор. Ещё немного. Не первая или вторая площадка, а третья, со скамейкой. На других аркбутаны заслоняли вид. — Она поёт куда лучше моего. Честно!— А можно? — Если у нас будет время, то конечно! — А кто поёт-то? Кто-то из твоих друзей? Она не плохая?
Словно много его друзей в живых осталось. Он покачал головой, плавным шагом обогнув скамейку на обзорной площадке. Наступил один из крохотных моментов истины. Приблизившись к окну, он замер в ожидании… и спустя мгновение, ушедшее на то, чтобы они заметили, поёжился от радости. Растерянным шепоткам пришли на смену искренние, восхищённые вздохи.— Красиво-то как!
Капли били по выпуклому стеклу, стекая прозрачными кометами по виду столицы. Высокие башни с острыми шпилями и блестящими шипами на скатах высились на фоне зданий-колонн с сапфировыми овалами окон, за дымкой водной пыли кажущимися почти призрачными. В хитросплетениях каналов с покинутыми лодочками-паланкинами и торчащими из воды стальными прутьями, на соединённых мостами островках между особнячков и коттеджей по сей день работали базальтовые фонтаны. Свесившись с карнизов, молчаливыми стражами наблюдали за улицами горгульи крылатых жуков, из раскрытых пастей которых лились в стоки слёзы этого места. Он помнил, как стоял здесь впервые, с заворожённой оторопью разглядывая невозможный, диковинный город так глубоко под землёй. Помнил, как потом отдыхал на этой самой скамейке с Квиреллом, под шум бьющих капель дополняя карту Грибных пустошей. Во рту стало не так кисло; лишь солоно и горько чуть-чуть. Только соль была от слёз закона. — Нет, не плохая. И не совсем друг. Но… она певица! И у неё очень давно не было хорошей публики. Думаю, она будет рада спеть нам напоследок, — он шагнул поближе, прижав лапку к окну; стекло пошло изморозью. Забавно, но на поверхности ползла сеточка крохотных трещин, будто кто-то пытался её лбом протаранить. — Перед тем как уснуть. «Прости, Мила. Сам я, как видишь, пою всё-таки скверно».~
Равнодушная обречённость сомкнула на её плечах холодные коготки с первого взгляда на врата столицы — вернее, на проржавевшую и рассыпающуюся от легчайшего дуновения груду металлолома на провисших цепях, что была ими когда-то. Дурнопахнущая гниль лужами растекалась меж гнутых прутьев и пластов шелушащегося металла; в этой жидкой тьме с хрустом крошились в пыль наплечники и рогатые шлемы мёртвой стражи. «Никто не войдёт. Никто не выйдет». Они несли бдение даже после исчезновения Белого дворца; когда Хорнет подросла и приучилась обращаться с нитью и иглой достаточно умело, чтобы самой исследовать земли королевства, караулы ещё сменялись. Порой она прижималась краешком маленького рога к окованным цепями вратам, чтобы послушать их разговоры по ту сторону. О прекрасном городе внизу. О родных, оставшихся за его пределами. О сражённых недугом друзьях, запертых в камерах госпиталей — до тех пор, пока король не вернётся с лекарством. Поначалу стражи врат не сомневались, что монарх просто отправился на поиски панацеи. Он бы ни за что не покинул их — кощунственно считать иначе. Он столь многое для них сделал! Но в какой-то миг в их некогда уверенных словах появились заминки и паузы. Никто не войдёт, никто не выйдет. Город был заперт, поставки прекратились. Провалившиеся в чумное беспамятство не нуждались в пище — но как же те, кто ещё не заразился? В какой-то миг стражи начали нервно переговариваться, порой даже повышая голоса: почему правитель исчез вместе с собственным дворцом? Почему аристократия, перекрыв горожанам доступ к складам с провизией, смела требовать от городской стражи “защищать” их от голодающей “черни”? Почему в ответ на их требования капитан Хегемол молча развернулся и ушёл, забрав с собой только оружие и ключ-печать? Почему жуки, очарованные обещаниями колдунов о пище и лекарствах, из Святилища не возвращались? Почему, почему, почему? В какой-то миг, когда Хорнет вновь прильнула к холодному металлу, она услышала лишь тишину. Они так и погибли здесь, на своих постах, верно служа исчезнувшему королю до последнего вздоха — даже боясь ужасно, даже растеряв последние крупицы надежды. Одни просто уснули и не проснулись, другие продолжили нести бремя долга шаркающими чумными оболочками. Каждый теперь — лужа чёрного гноя. Их награда за безоговорочную преданность. Был Бледный король рассудительным и справедливым правителем, или же расчётливым тираном, поработившим волю жуков взамен на дарованный разум, Хорнет не знала. Она знала, что в случившемся была его вина. Она знала, что мать не нуждалась ни в божьей крови, ни в драгоценных идолах, чтобы внушать подданным трепет. А ещё она знала, что на исчезнувшего “отца” ей абсолютно и безбожно плевать — если тот не собирался вдруг выползти из дыры, в которой просидел падение собственного королевства, чтобы исправить творящийся кошмар. Ползуны скорее полетят. Он не вернулся, когда его искалеченный мирок стоял на коленях, в луже крови и янтарного ихора крича свои молитвы ему до хрипоты в гноящемся горле. Так с какой стати он должен вернуться сейчас? Только потому что отрава на этот раз не оранжевая, а чёрная? Ловким прыжком избежав и луж, и ржавых зубьев изломанных врат, Хорнет плавно приземлилась за ними и пригнулась, помчавшись так быстро, как только могла. В горле першило, ветер развевал накидку и злорадно свистел между её рожек. Никто не войдёт, никто не выйдет. Слишком мало и слишком поздно, “защитница”. Никто уже вошёл. Ещё нет. Пока лапки ещё могли нести её вперёд, ещё не “мало”. Пока коготки ещё могли удерживать иглу, ещё не “поздно”. Пока разум был острей заточенной иглы, “никто” выйдет так же, как вошёл. Правда? Тогда ты, может, и достойна называть себя защитницей. Если хватит отваги за слова постоять. Ещё бы знать, откуда эта отвага у неё взялась. Готова она рискнуть жизнью, чтобы защитить эти угасшие земли? Готова умереть и отринуть жертву матери, чтобы отомстить за них, если не сумеет? Хорнет не была уверена тогда, вдыхая тошнотворно-сладкие миазмы духоты в Храме чёрного яйца, и Хорнет не уверена сейчас, стоя перед нависшей над королевством тьмой с одной лишь иглой и колючками. Она ведь не благородный рыцарь. Благородные рыцари чуму не пережили. Они обратились в прах и гниль. Ты знаешь, что должно. Знала всегда. Чем дальше она бежала, петляя по сырым коридорам и этажам преддверия, тем быстрее вони грибных спор приходил на смену запах мокрого камня. Вскоре до её слуха донеслись звуки льющейся воды: простой воды. Не бурного, бесконечного потока с высоты, не сокрушительного грохота рушащихся построек, не рёва разверзшейся под лапками земли… Когда Хорнет в один прыжок перемахнула спуск на нижний ярус, едва не протаранив рогами окно на обзорной площадке, она не сумела сдержать облегчённого вздоха. Город был. В каналы стекала вода — мутная и грязная, но это была вода: не гудящая ненавистью тьма, желавшая поглотить всё, что её прогневало. Башни и некогда жилые здания уносились ввысь, домики простирались на нижних ярусах, как аккуратно расставленные по полочкам статуэтки — время и зараза не были к ним милосердны, но они стояли: они не обратились в затопленные руины. Ещё не мало. Ещё не поздно. Пока. Времени мало, ей ещё предстоит отыскать необходимое — а для этого… Хорнет крепко обхватила коготками рукоять иглы и вздохнула вновь, второй лапкой проверяя припрятанные под накидкой мотки снятого с катушек шёлка. Часовой знала, что в районах, где она обычно патрулировала, нужного не сыскать, хоть полжизни в обломках копошись. Это значило, что ей придётся нарушить ещё одно маленькое обещание. Мерзкое чувство вины липким, упругим пульсом прокатилось по всему телу, будто биение гнойников заразы. Надо прекращать эту игру в доблесть: никто, кроме Хорнет, не хотел в неё играть. То, какая участь поджидала благородных рыцарей, ей известно даже слишком хорошо.***
Опустилась до мародёрства, значит. Разве не ты клялась беречь их покой? «Замолкни, совесть». Когда Зверь погрузилась в смертный сон, ткачи логова начали обучать Хорнет. Не умению обращаться с иглой — для этого пришлось искать других учителей — но наукам и искусствам. От чтения и счёта до этикета и создания красителей. Истории тоже: незнающий да обречён повторить. Они рассказывали, как очень давно род прибыл сюда, под покровительством их почтенного сира и его супруги-зверя прорыв тоннели и полости Глубинного гнезда. О гибели хозяина Гнезда, о правлении Херры. О приходе Бледного Черва, о тщетности его попыток присоединить Гнездо. О тайной роли, которую в Халлоунесте отстранённо играло сословие ткачей… Она не видела пользы в этих уроках тогда, сказать по правде. Тогда она просто хотела понять, почему мама не просыпалась. Ныне Хорнет была за них благодарна. Помогли расставить приоритеты правильно. Охотница рыскала по одному из богатых районов, заглядывая в заброшенные коттеджи и небольшие особнячки в поисках нужных ей вещей. Совсем как грабитель, от которых стража прежде защищала горожан и их имущество. Совсем как мародёр, от которых ты сама прежде защищала эти прогнившие руины и их мёртвых. «Я сказала заткнись». В хитросплетениях залитых улочек, под навесами парков и скверов, в самих домах, Хорнет то и дело натыкалась на оболочки бывших жителей. Они, в отличие от стражи врат, не были затронуты пустотой — совсем как в урочище между Гнездом и Садами, этот тлен в какой-то момент просто… перестал. То, что пустотное отродье могло уметь “прыгать”, как запечатанный и чароплёты из Святилища, её не обрадовало совершенно. То, что она в спешке могла просто не заметить его следов, вдобавок ещё и с размаху ударило под дых. Твоя хвалёная бдительность, “часовой” — не иначе. Но то, что в этих коттеджах побывали незадолго до неё, она уловила точно. Свидетельства очевидны — отпечатки в пыли, выдвинутые и развороченные шуфлядки, свежие царапины на полу от коготков, сорванные занавески и опустевшие шкафы… Но слышней всего об этом вопили мертвецы на каждом шагу. Стоя в детской последнего коттеджа на этой улице, Хорнет изучающе разглядывала жука, съёжившегося возле пустой колыбели. С каждым прошедшим мигом, слушая шипящий бой капель по черепице за распахнутым настежь окном, всё сильнее она ощущала, как начинало гадко посасывать под ложечкой. Не из-за возвышенного трагизма — довелось видать и пострашней — но из-за живота, к которому жук жалобно поджал в посмертии лапки. Панцирь грубо раскромсали на стыках пластин, плоть в брюшке давно и безнадёжно протухла — та, что там ещё оставалась. Кто-то его ел. Судя по следам лапок на ковре, который она заливала промокшей до нитки накидкой, ел недавно. А ведь этот дом был далеко не единственным, где Хорнет отыскала подъеденные оболочки. В Городе слёз завелись любители полакомиться падалью. Навряд ли работа чудовища, на которое она охотилась — не тот почерк. Некоторые твари пировали похоже, пеленая жертву нитями и впрыскивая в рваные раны от своих клешней жгучий токсин, чтобы внутренности превратились в питательный бульон… но тут ни шёлка, ни следов токсина в ране. Трупонос? Сомнительно — эта оболочка для них ещё вполне пригодна, он бы не вылез наружу. Не говоря о том, что взяться ему здесь, как и любому отпрыску Гнезда, неоткуда: богомолы не позволили бы прокрасться мимо них даже глубеньку, а о чём-либо крупней не шло и речи. Отвернувшись и продолжая отстранённо размышлять, Хорнет пошарила взглядом по комнате: пыльная мебель, облупившиеся картины в тусклых рамках, сломанные игрушки и каменные журналы с загадками и сказками… Не обнаружив ничего, что может пригодиться, она равнодушно повернулась к двери. На следующую улицу, значит. Но Хорнет не успела даже выйти из этой комнаты. — …да за что же мне это… Она замерла и напряглась. Послышалось? Стиснув рукоять иглы, охотница бесшумно подбежала к окну и почти припала к раме, чутко прислушавшись. Кто-то брёл, причитая, по петляющей улочке, на которую выходила дверь парадной; шаги по мокрой брусчатке были неуверенные и опасливые. Задних лапок, судя по поступи, две. — Только бы наелась перед уходом… — заунывно продолжал голос, приближаясь к коттеджу. Севший, немного плаксивый, но на женский не похож. — Как в прошлый раз увидел её братца за трапезой, так до сих пор и тошнит при виде жужжалок… а кроме них-то есть и нечего… Что? — Холодно. Мокро. Опасно. Как же спать хочется… Пожалуй, от этого прятаться не нужно. Она вскочила на оконную раму, а с неё — на пристройку. Иссиня-серая черепица звякнула, когда Хорнет неуловимым ветерком сбежала вниз, грациозно перемахнув на крышу соседнего дома. Внизу послышался сдавленный, приглушенный крик, следом — звуки стремительно удаляющихся шагов. Перескакивая на соседние крыши и отталкиваясь от дужек фонарных столбов, она без раздумий бросилась следом. Не составило труда опередить незнакомца. После недолгой погони по мокрым крышам Хорнет, нагнав и обогнав, нырнула вниз, отставив лапку с иглой и приземлившись в конце тесной улицы спиной к беглецу. Преградив неизвестному путь, она некоторое время побуравила спокойным взглядом ручейки стекающей по мостовой мутной воды, прежде чем плавно выпрямиться и обернуться через плечо. При виде её оружия и манеры держаться, жук должен был сделать выводы и основательно подумать перед тем, как совершить что-то глупое; дикая и сумасбродная часть принцессы Глубинного гнезда также надеялась, что её появление выглядело впечатляюще. Не так, как приземление с нити на площадь столицы, и всё-таки… Ждало её горькое разочарование. Когда она повернула голову, вместо восхищённого испуга охотнице пришлось довольствоваться видом спешно удаляющейся спины. Ушло три прыжка, один — в кувырке от стены, чтобы настигнуть и опередить, и один круговой взмах иглой — чтобы незнакомец замер как вкопанный секунды эдак на три. Кончик аспидом устремился вослед, когда жучок с паническим, булькающим вскриком попытался развернуться и опять броситься наутёк. — Не дёргайся. — Не ешь меня! — с нелепым надрывом возопил он, попятившись и подняв лапки в воздух, — я болел, я невкусный! — Я сказала не дёргайся. Продолжая держать лапки в воздухе, жук мелко — и, к счастью, молча — трясся от ужаса, разглядывая наставленную на его горло иглу; сама Хорнет наконец могла рассмотреть труса получше. Когда-то был знатью. Прилипший парик из светлого мотылькового пуха и потускневший, пропитанный влагой бархатный дублет с серебряными пуговицами могли стоить тысячи и тысячи гео, когда гео ещё хоть что-то значило. Мотыльки были немногочисленны даже в расцвет королевства, а ткачи недолюбливали прясть из своих нитей бархат и другие сложные ткани — много мороки и немного пользы. Разве что кладки с яйцами плюшем утеплялись: в Гнезде всегда было холодно, а свет жаркого пламени резал чувствительные глаза тварей. — Назовись. — И-Илай! — заикаясь, воскликнул жучок. — Меня зовут Илай! Я — помо… я был помощни- — Мне всё равно, кем ты был, — часовой насупилась, не тая пренебрежения в голосе. — Что ты здесь делаешь? — Ищу! Жука ищу! Тёмные глаза в панике забегали по дверям коттеджей. Надеялся, что кто-то выскочит и спасёт? Хорнет напряглась, украдкой окинув окрестности подозрительным взглядом. — Её родственники с-сказали, — с нотками истерики продолжал он, панически быстро вдыхая и выдыхая, — что она пошла сюда! Я не думал, что в этих домах ещё кто-то живёт, думал, все выжившие уже в Шпиле — из тех, кто в живых остался, только я один хорошо знаю эти улицы — прошу, я не хотел никого тревожить — просто отпустите, и я… — Прекрати лепетать! Илай издал протяжный свист: с таким споруны в пустошах сдувались, когда их кололи иглой. Хорнет с раздражённым вздохом слегка опустила оружие. — Ты сказал “все выжившие уже в шпиле”. Полагаю, вещи из этих домов растащили именно вы. — …мы не воры, если вы об этом, — Илай зябко поёжился. — Мы брали лишь необходимое — живым они нужней… Если взяли что-то из вашего, то всё вернём! — Жук, которую ты ищешь, — прервала его Хорнет, подняв свободную лапку в воздух и прислушавшись, когда тот покорно замолчал. Только лившаяся со свода вода, да исходящий от жука тихий скрип — панцирь от ужаса сжимался. По крайней мере не пытался отвлечь её своим вздором, чтобы его сообщница напала исподтишка. — Она в этом районе? — Я полагаю? — Илай неловко попятился; полупрозрачные, мутновато-белые ложные веки на фасеточных глазах заморгали невпопад. Одно из нижних так и осталось приподнятым, будто жук немного его щурил. — Надеюсь? Её выводок сказал что здесь, а раньше они не ошибались. Но эти улицы им незнакомы, заплутают раньше… да и не стоит подпускать их к мёртвым, если честно… — Сколько вас? В каком из шпилей? — отмахнувшись, продолжала напирать Хорнет, угрожающе шагнув вслед за пятившимся жуком. Кузнец и Мастер не ошибались насчёт выживших, к сожалению. Ей необходимо узнать, из какого района то чудовище нужно правдами и неправдами уводить, случись их стычка именно там. А ещё ей теперь известно, кто же подъедал мертвецов. Роли это по-прежнему не играло. — Думаю, немногим больше семи дюжин?.. На прошлой перекличке было столько, но потом ещё прибыли… — Илай быстро вдыхал и выдыхал: похоже, пытался так успокоиться. Выходило из лапок вон плохо. — Мы остановились в Шпиле хранителя. Я предложил. Одно из самых укреплённых зданий города! Много этажей, чтобы всем устроиться если не в роскоши, то с комфортом… Рассчитывалось, что даже если столица падёт — Шпиль выстоит. Уж мне-ли не знать, я был одним из… — Мне всё равно, кем ты был, — повторила Хорнет, приподняв иглу и нервным движением намотав провисший шёлк на запястье. Во время схватки избегать окрестности обители одного из грезящих. Ясно. — Мне нужны зеркала и линзы. Ваши… “сборщики”… могли притащить их туда? Он туповато заморгал. — Возможно? Зеркала есть точно. А линзы… Илай вдруг замялся и быстро отвёл взгляд, принявшись царапать поднятые в воздух ладони. Хорнет насторожилась и склонила голову, лишь сейчас взглянув на трусоватого жука внимательно и по-настоящему. — Не знаю. Может статься, но вряд ли. Надо поспрашивать. — Ты лжёшь. — Что? — он замотал всем тельцем так отчаянно, что промокший парик съехал набок. — Неправда! То есть… не неправда! Я не- — Это не вопрос. Жук осёкся, и после недолгой паузы осмелился поднять взгляд в ответ. Она ощутимо напряглась. В этих мелких глазах-бусинках вмиг испарился почти весь страх; они стали внимательными и пристальными, почти оценивающими. — Зачем тебе линзы, воительница? — негромко спросил Илай, выпрямившись и медленно опустив лапки. — Тебя это не касается, — Хорнет как бы невзначай выставила лезвие — так, чтобы острота и ползающие по поверхности угольные линии в тусклом свете уличного фонаря стали как можно заметней. — Начинай говорить. — …Н-нет. Стык округлых пластинок над воротником дублета сжался до тонюсенькой полосы, когда кончик её оружия с пугающей скоростью уткнулся в центр головогрудки жука. Илай вздрогнул и мелко затрясся. — Я не скажу ни слова, пока не услышу ответ! Там, в Шпиле… — он сглотнул и зажмурился, — там ещё есть те, кто умеет сражаться! Надеешься, что можешь просто войти и забрать всё, что захочется? Думаешь сразиться там со всеми? Она гневно фыркнула. — Сам-то хочешь умереть из-за каких-то линз? — Единственные линзы в этом городе, о которых мне известно, — упрямо ответил он, не открывая век, — не “какие-то”. Я… мне надо знать, кто и для чего хочет их забрать. Подозрительность монотонно забулькала в её горле бурой пеной на закипающем бульоне раздражения. Хорнет повела запястьем, отчего жучок с хрипом втянул воздух и начал трястись сильнее: его панцирь над воротничком дублета обзавёлся неглубокой, но заметной царапиной. — Я — Хорнет, — произнесла она, чеканя каждое слово. — Часовой и защитница этих земель, дочь уснувшей королевы Глубинного гнезда. Скажи, кем ты возомнил себя, что смеешь требовать у меня объяснений? Интересно, какими титулами эта знатная букашка попытается её накормить? Граф вон того разрушенного особняка? Герцог вон тех руин, где сейчас обитают лишь призраки и мстекрылы? Барон заполненной трупами башенки рядом с площадью? Жук выдохнул и с поразительной лёгкостью сцепил лапки за спиной. — Я — Илай, — начал он, приоткрыв веки и с опаской заглядывая в глазницы Хорнет. — Один из главных архитекторов Халлоунеста, правая рука уснувшего хранителя Города слёз. И я возомнил, что имею право знать, воительница… по какой причине ты желаешь извлечь линзы из телескопа моего господина. Повисла тишина — столь плотная, что гвоздём рубить можно. Маленький, крайний коготок на её ладони зацарапал рукоять иглы, намотанная на запястье нить шевелилась как живая, пока Хорнет пыталась понять, было это ли правдой. Трусы редко лгали так уверенно и ровно. Но он мог притворяться трусом. Столь искусно? Чего ради? Ради того, что довериться первому встречному на улицах мёртвого города — пик глупости. Лучше не довериться и бесплодно искать колючку в густой поросли, когда время и так на исходе? Она сдалась. — …из глубин под столицей, — сухо начала часовой, уставившись на архитектора пасмурно и исподлобья, пока капли со свода струились по белоснежной кости панциря на её голове, — выползло что-то, что необходимо загнать обратно. Это “что-то” выжило, когда его пробили насквозь гвоздём в два раза больше тебя, а моя игла нанизала его голову на нить; так просто с этой бедой не справиться. У меня есть мысли, но… — Из глубин?.. Так ты хочешь воссоздать луч маяка? — вдруг затараторил жук, оживившись и на миг будто забыв, что игла до сих пор упиралась в его горло. — Того, что наш Король возвёл на побережье? Я лично его не видел, но чертежи верхушки… — Ничего не знаю ни про маяк, ни про побережье. Не перебивай! — с досадой отмахнулась она. — Я подозреваю, в чём заключается его слабое место. Для того, чтобы им воспользоваться, необходимы зеркала, линзы, источник света и шёлк. Последний у меня есть, светомух найти пока нетрудно… но мне не удалось ни одного зеркала или линзы отыскать. Илай с энтузиазмом закивал. — Они редкие. А твои слова объясняют жуть, что творится в последнее время!.. Мне кажется, что объясняет. Не скажу только, как именно, — смущённо заявил он, чопорно поправив съезжающий с головы парик. — Пожалуй, для спасения города… если ты пообещаешь вернуть их невредимыми… — Я не могу это пообещать. — …думаю, господин бы одобрил. Хорошо! — торжественно вынес вердикт архитектор, сделав вид, что последних её слов не услышал. — Слушай: давай ты поможешь мне отыскать нашу пропавшую, а я потом отведу тебя в Шпиль и лично передам и линзы, и зеркала? Так мне не придётся мокнуть дольше нужного, а тебе — договариваться с остальными. Переговорщик из тебя, судя по нашему общению, неважный. По лапкам? — У меня нет времени! — прошипела Хорнет, порывисто заозиравшись и царапнув коготками на задних лапках плитки мостовой. — Это отродье уже пробралось в город! До́лжно… Неожиданно раздался ужасный грохот и звон бьющегося стекла — что-то очень большое и тяжёлое обрушилось на втором этаже соседнего коттеджа, в падении перевернув эдак с дюжину заставленных каменными дневниками шкафов. Илай с нелепой радостью воскликнул, в то время как Хорнет импульсивно встала в боевую стойку и в панике замотала головой, до боли сжав рукоять в обеих лапках. Когда полоумный помощник Лурьена трусцой побежал, чуть косолапя, ко входной двери того коттеджа, ей очень захотелось обречённо взвыть. — Видишь?! Уверен, что это она! Удача на нашей стороне! — бодро крикнул на бегу один из главных архитекторов столицы, обернувшись и чуть не врезавшись в удерживающую навес крыльца подпорку. Зачем слушать слова о прокравшемся в город чудовище, когда можно с отвагой гладиатора из колизея и его умом же переть напролом? Хорнет не оставалось ничего, кроме как ринуться следом. В пару прыжков вскочив на крышу флигеля, она устремилась к окну. Если это и есть заплутавшая, которую этот трус разыскивал — замечательно. Они втроём отправятся в Шпиль, и там Хорнет получит свои зеркала и линзы. Если это пустотное чудовище, уставшее ждать и отправившееся по её душу… то время в любом случае подошло к концу. Линзы с зеркалами не помогут. Ушком выбив дымчато-синий витраж с белыми цветами, часовой юркнула в помещение, ловко избежав острых стёклышек по краям рамы. Когда она приземлилась на хрустнувшие под лапками осколки, Хорнет напряглась и на миг даже оцепенела, уставившись вперёд со взглядом топтуна, наткнувшегося на скользкую стену. Там её ждало не чудовище и не заплутавшая выжившая. Ждало её там что-то порочно, нечестиво среднее. По просторному помещению будто вихрь пронёсся. Пол устилала каменная крошка и осколки разбитых хрустальных сфер, высвободившиеся из них светомушки глупо бились о потолок; в углу с опрокинутым сервантом валялась огромная посеребрённая люстра, на рожках которой заплатками темнела засохшая кровь. А в центре, перед проломленным внутрь письменным столом, спиной к ней сидела жук; скрестив задние лапки прямо на полу, она даже так доставала макушкой до плеча воительницы. Панцирь прикрывал только растущий с головы длинный пушок, такой же мглисто-чёрный, как вся остальная оболочка. Под звуки лившейся снаружи воды, от стен комнаты слабым эхом отскакивало мокрое, тошнотворно-похрустывающее чавканье. Восемь длинных, остроугольных крыльев с шелестом подрагивали на полу, пока их обладательница почти любовно склонялась над кем-то в своих объятиях. Кем-то, кто не шевелился и не дышал. — Да чего же вы все так носитесь! — с трудом распахнув дверь, плаксиво заныл подоспевший Илай, сгорбившись и с хрипами, напоминающими предсмертные, пытаясь отдышаться. — Неужели так сложно подожда-а-а-а-А-А-АТЬ?! “Заплутавшая” в ответ на истошный вопль даже не вздрогнула: расправив плечи, она отпрянула от оболочки пухленького жука в своих лапках, взглянув сначала на согнувшегося пополам Илая, а затем, обернувшись через плечо — на безмолвную Хорнет. Два сверкающих слабой белизной глаза насторожённо зарябили. Пока жук стирала с острой мордочки подтёки гнилой крови, один из главных архитекторов с булькающим и мерзким кашлем пытался подавить рвотные позывы. — Опять? Опять?! Ну я же просил! — с замогильным воем стонал он, прижимая лапки к зажмуренным глазам. — У нас же достаточно еды! Зачем?! — …Илай. — Остальные же нормальные! — запальчиво не унимался тот, пока существо в центре комнаты неторопливо поднималось на задние лапки, выпустив из объятий оболочку. Мёртвый неловко завалился на бок, уставившись на Хорнет пустыми, выеденными глазницами. — Что с вами тремя-то не так?! — Илай. — Ну что?! — вспылил он, тут же опомнившись и опасливо съёжившись. Переспросил он куда тише, заискивающе. — То есть… да? В чём дело, Х-Хорнет? — Закрой дверь с другой стороны. — …А? Игла со свистом прорезала воздух, когда она бросилась с разбега в выпаде — не рухни её цель как подкошенная, оружие Хорнет вспороло бы не только взъерошенный пух на её голове. Защитница притормозила вплотную у проёма со взвизгнувшим архитектором, упершись задней лапкой в дверной косяк. Резким движением запястья расправив намотанный шёлк, она в кувырке оттолкнулась, с боевым кличем набрасываясь вновь. От рассекающего взмаха вскочившая противница уклонилась лишь чудом, неумело отпрянув и согнув задние лапки в коленях. От последовавшего укола уклониться уже не удалось: та отшатнулась вбок, с болезненным всхлипом прижав ладонь к расползающейся на груди трещине, чуть выше пояса. Когда Хорнет увидела брызнувшую из раны пригоршню чёрных точек, в глазах потемнело от гнева. Откуда вы только лезете?! Она атаковала вновь, яростно и со всей силы. Из оружия у существа были лишь перепачканные в крови и гнили коготки, но потолок здесь высокий… а у него были крылья. Расправив их в стороны в неловком кувырке от рубящего удара рассвирепевшей Хорнет, противница одним сильным взмахом оттолкнулась от пола, зацепившись за цепь, на которой прежде висела люстра. Контуры крыльев вспыхнули холодными искрами, воздух затрещал — будто мудрец из Святилища фокусировал заклинание. Того, что игла полетит вослед, отродье не ожидало. Изуродованная чёрными оттисками сталь с хрустом прорезала панцирь между плечом и шеей; когда Хорнет рывком потянула её к себе за нить, линии на поверхности извивались. Когда вы уже подохнете?! — Хватит! — истошно голосил Илай, когда чудовище с жалобным плачем обрушилось на пол, подняв тучу пыли. — Да что на тебя нашло?! На неё? Забавный вопрос. Кажется, тот, другой, назвал это “справедливостью”. Хорнет не стала тратить на тёмную дрянь свои инструменты — ещё пригодятся. Вместо этого часовой покрепче перехватила рукоять и наставила кончик иглы на врага. Шёлк с шелестом расплёлся, закружив вокруг неё режущим коконом. Направить нить правильно, и та сомкнётся на шее удавкой. Направить правильней, и голова затем покатится по залитому кровью камню, на котором оно пировало внутренностями погибшего. Того, что ей в рог на полной скорости врежется камушек, не ожидала уже Хорнет. От боли вперемешку с бешенством из глазниц искры посыпались — ничуть не тусклей тех, что колыхались ореолом вокруг чужих крыльев. — Я сказал хватит! — истерично взвизгнул Илай, занося в дрожащей лапке второй камушек. — Она тебе не сделала ничего! Ты на всех ни с того ни с сего набрасываешься?! Хорнет с шипением схватилась за рог, подрагивающими коготками нащупывая трещину. Трясущееся от боли отродье вдруг хохотнуло и замотало головой, с кровавым кашлем упёршись лапками в грязный пол. — Вообще-то да, — оно подняло светящиеся глаза на Хорнет, с хихиканьем зажимая раны на груди. — Принцесса сетей набрасывается на всех. — А ты молчи! Сидишь тут в темноте, жуёшь чьи-то… кишки… — Илай издал несчастный, клокочущий звук, будто его сейчас всё-таки стошнит. — Почему, ну почему… — За этот камень, архитектор, — прохрипела Хорнет, плывущим взглядом уставившись на отродье и вновь наставив своё оружие, — ты следующий. А теперь отойди. Это пустотное чудовище вернётся туда, откуда оно выползло. Голова раскалывалась так, будто её запихали в мешок и столкнули с Воющих утёсов в Перевал короля, но игла в лапке Хорнет не дрожала совсем. Этим она сейчас даже немножко гордилась. Покончить с этим. Прикончить. Так должно. Должно. Задолжали. Сыскать, взыскать, пусть их не станет, пусть уснут навек… — Пусто… — туповато начал архитектор, таращась то на неё, то на её противницу — пока не осёкся и не выпалил сердито: — Ты с ума сошла? Никакая она не пустотная! Что бы это ни значило! Только сейчас Хорнет до хруста в шее резко повернулась к Илаю, уставившись на икнувшего от ужаса жука помутившимся от злобы взглядом. — Чёрный панцирь. Светящиеся глаза. Дымная кровь. Ты меня за дуру держишь?! — Да у тебя самой чёрный панцирь под накидкой! — испуганно прошипел он. — У меня чёрный панцирь под одеждой! Мало у кого не чёрный панцирь! А кровь с глазами у неё обычные! Он сердито зашагал к существу, так и не сумевшему подняться самостоятельно; после недолгих колебаний архитектор попытался помочь, подставив плечо. Хорнет застыла и молча разглядывала, как оно… она… с благодарным кивком приподнялась. Разглядывала чёрные точки, высыпающиеся из ран и медленно слетающие к полу, на котором они с печальным “кап-кап” растекались влагой, как слизь медуз из каньона. Разглядывала белые глаза, мерцающие в полумраке… когда жук поворачивалась так, чтобы свет уличного фонаря из разбитого окна падал и отражался на их фасеточной поверхности. — Ха-а-а… Ха. Ха. Ха-ха. Она сходила с ума. — Не знаю даже, — промямлил Илай, отвернувшись и стараясь не смотреть на тихонько смеющуюся Хорнет, — можно доверить ли тебе линзы господина после этого, дочь Херры Зверя. Не обычного ли жука ты за чудовище приняла? — Не сомневайся, — опирающаяся на него спутница хихикнула. Белые глаза разглядывали Хорнет без гнева и обиды — лишь с болезненной грустью и каким-то нелепым весельем. — Он здесь. Наша песнь и наш подарок ещё у него… мы знаем, что он здесь. Даруй ей причтённое, Ла Ир. Ищущий да обрящет. — Ну хорошо, хорошо! Только можно без этого всего? — взмолился архитектор, боязливо щуря ложные веки. — От вашей семейки и так жуть берёт! — Семейки? — отрешенно переспросила Хорнет, устало сгорбившись. Кончик иглы в бессильно свесившейся лапке легонько царапал пыльную и залитую кровью плитку пола. Светомушки продолжали биться о потолок. А ведь свобода была в каком-то ярде от них, за разбитым витражом с цветами… — Сколько их таких, “обычных” и “не-пустотных”? — Сорок шесть. Забавно, а — больше половины всех выживших? Такая морока, если честно… — неуютно шагнув с лапки на лапку, жук вдруг замолк и повернулся к ней почти в панике. — То есть, “не-пустотных” трое! Что бы это ни значило. Остальные “обычные”, совсем обычные! Но те трое тоже обычные! Просто странные чуть-чуть… и мёртвых едят… — Ясно. Многие жуки, особенно за пределами цивилизованных городов, кормились трупами. Все без исключения твари Гнезда питались мёртвой плотью, жучиной иль других тварей. Она ведь сама, во времена чумы… По панцирю Хорнет пробежала дрожь. Илай поднял на неё странный взгляд и нервно погладил свежую царапину над воротником дублета. — Давайте мы все — спокойно, без драк и угроз расправы — вернёмся в Шпиль? — устало попросил он, отворачиваясь. — Ей нужно срочно обработать раны, тебе нужны зеркала и линзы, а я промок, устал и очень хочу спать. Крылатая продолжала рассматривать её со смешливой, неприятной тоской. Хорнет хотелось спросить, что та имела в виду, когда говорила о “нём”, какой-то песни и “подарке”, но после такого знакомства… вряд ли ей ответят. Она бы не ответила. — …Хорошо. Поспешим. Пока не стало слишком мало и слишком поздно.~
«Ты пойдёшь с нами в столицу?» — Да чтоб тебе пусто было! Небольшой молоточек вылетел из дверного прохода, с глухим стуком упав и покатившись по окаменелым грибкам. Свесив задние лапки с края уступа, на котором ютилась кузница, сосуд проследил за тем, как инструмент разок кувыркнулся и с печальным свистом ухнул вниз, прямо в зелёную воду канала. Бульк. — Тише, друг мой. У каждого бывают неудачи, — увещевал Шео, наклонившись и заглядывая внутрь хижины. — Переведи дыхание и возьмёшься вновь. Если захочешь. — Не в этом дело! Кузнец вырос в просвеченном огнём проёме, с трудом придерживая в трясущихся лапках гвоздь сосуда. По панцирю на его лице струилась влага — пот; глаза блестели. Блеск был плохой. — Шео, я был кузнецом всю свою жизнь, — начал он, мелко подрагивая всем телом, с сильной эмоцией в каждом слове. Какой-то эмоцией. Оно не могло сказать какой точно, но сильной. — Сколько себя помню, я всегда работал здесь, в этой кузнице… пока не повстречал тебя. Но до этого? Нет — это не я был “кузнецом” всю свою жизнь, это вся моя жизнь крутилась вокруг того, что я был Кузнецом! Но сейчас — Шео… Жук издал сдавленный, отрывистый звук. Гвоздь сосуда с лязгом выпал из его лапок. — У меня даже перековать этот гвоздь не выходит. Перековать, Шео! Подмастерье сможет перековать старый гвоздь — а у меня не получается! — Ш-ш-ш. Всё хорошо, не расстраивайся, — его друг подался вперёд, приобняв и поглаживая по плечу и коренастой шее. — Ты просто отвык. Ты ведь давно не занимался этим, верно? Кузнец мотнул головой, уткнувшись рогом в маску Шео. Его борода была немного мокрой. В воздухе пахло чем-то тревожно, тоскливо горьким, и дело отнюдь не в спорах, с запахом которых сосуд худо-бедно обвыкся. — Нет. Но это не играет роли, Шео. Не куй я хоть столетие — ну не мог я просто забыть, как это делается! — Не казнись. Ты не забыл, ты отвык: это другое. У каждого бывают неудачи — даже у мастеров своего дела! — твёрдо заверил его друг, легонько боднув лбом. — Возьми перерыв, отвлекись, и всё получится. Может, порисуем? Я положил свитки и краски на самую поверхность, достать нетрудно будет. Рогатый жук замялся и украдкой покосился на сосуд. — Я обещал починить его гвоздь, — пробормотал он, склонив голову. Откуда-то сверху раздался странный, искажённый треск. Оно обеспокоенно замотало головой, пытаясь понять, откуда именно; тем временем два жука продолжали, как ни в чём не бывало, будто и не услышали ничего. — Починишь. Пусть оставит оружие здесь, а сам прогуляется. Когда вернётся, гвоздь уже будет готов! — Шео оживился, взглянув на мотающий головой сосуд. — Как тебе такая мысль, друг? Развеешься немного? Сидеть и ждать без дела всяко тяжелей, чем отвлечься на что-то. Походи, полюбуйся столицей. — Захвати один из гвоздей возле моего жилища. На всякий случай, — добавил Кузнец, поглаживая бороду и стараясь не заглядывать ему в глазницы. — Любой, что по размеру подойдёт. Не предел моего мастерства, конечно, но скованы добротно. Вряд ли уже предыдущие владельцы за ними вернутся. Перестав оглядываться и покорно поднявшись, сосуд осторожно подхватил один из гвоздей покрупней — коротковатый и слишком широкий в сравнении с тем, которым оно орудовало прежде, но справиться должно. Уже уходя оно заслышало, как копошившийся со свитками и флаконами Шео вдруг протяжно хмыкнул. — Друг мой, у твоего жилища всегда было два рога? — А? Всегда, Шео. В чём дело? — Ни в чём, просто… Я почему-то думал, что один. Разветвлённый на кончике, совсем как на твоём панцире. Странно. Если задуматься, то и впрямь, на твоём доме всегда их было два… Оно продолжило спуск. Откуда-то внизу, под кузницей, всё это время доносился нестерпимо горький запах: нужно было проверить. Когда сосуд, едва не навернувшись с последней ступеньки, склонился к самой воде и вытянул шею, его тело напряглось так, что изломанный панцирь скрипнул. Под этим уступом, в конце узкой норы с окаменевшими чёрными грибочками, из небольшой ямы с гудением парили мглистые споры. Слишком тесно, чтобы оно могло пролезть. Когда сосуд попытался сосредоточиться и душой прыгнуть в полость, рубцы под драной накидкой резануло мукой такой сильной, что его пополам согнуло. В спазме выпустив рукоять чужого гвоздя, трясущаяся лапка метнулась к груди; собравшись с силами, оно резко полоснуло коготками заполненные пузыри. В зеленоватую воду брызнули сгустки прозрачного гноя с чёрными волокнами; оно прижалось костью панциря к мелким камушкам, подрагивая всей оболочкой и разглядывая плавающую на мутной поверхности слизь. Не сможет оно прыгнуть. Души не хватит. Возможно, где-то был обходной путь. Подняться сосуд смог не с первой попытки. Подхватив одолженное оружие, оно побрело вперёд, с трудом перепрыгивая на небольшие островки: задние лапки заплетались. Перед взглядом плыло, но это не ново — перед взглядом уже давно плывёт. Свежеразодранные рубцы ныли, но теперь хоть не вспучивались, тревожа панцирь. Когда они воспалялись так, становилось совсем нестерпимо. Сосуд тащился, не разбирая дороги — просто шёл по мокрым улицам, соединённым мостами островкам и аллеям под стальными арками. Оно не знало, что теперь. Отыскать Хорнет? Та разозлится, что оно последовало за ней. «Держись от города подальше. Это приказ». Попытаться отыскать существо с маской? И что дальше? То всё равно опять скроется. Сосуд так и не понял, что оно крикнуло ему на ристалище среди жёлтого мха перед тем, как сбежать. Наверное, велело оставить его в покое наконец. Но скол гвоздя, который оно сосуду выломало в том тёмном месте, схватив лезвие коготком, мог всё ещё быть у него. Может, если сосуд даст его кузнецу, тому будет легче починить гвоздь? Оно слабо понимало, как добралось до этого места. Но когда оно остановилось, в груди что-то беззвучно разорвалось. Сосуд стоял перед статуей на площади, окружённой неточными силуэтами трёх Грезящих. Вода с журчанием лилась из фонтана, лилась из каменных глазниц, лилась откуда-то сверху. Плашка на покрытом трещинами ободке разглядывала его неподвижными закорючками. Оно не умело читать — сосуду не нужно было это уметь, чтобы исполнить долг — но оно всё ещё могло смотреть, даже если перед взглядом плыло и растекалось, как струйки между плиточек под лапками. И сосуд смотрел. Сосуду было всё равно. Только в груди болело очень.