Пылинка

      Букет маленьких бледных цветов с шелестом лёг к её лианам.       Кислота шипела за поросшим зеленью уступом. Газ маленькими гейзерами извергался из её пузырящейся поверхности, и воздух из-за него подрагивал, словно в ознобе. Бледный сок проступал из мягких листьев на своде, едкими каплями опадая вниз; несколько их скатилось по его бронированному панцирю, оставляя дорожки выцветающего металла. В прежние времена Огрим постарался бы защитить свой доспех, но… Прежние времена прошли.       — Здравствуй, Изма. Прости, что решился заглянуть только сейчас.       Он присел рядом с нею — с её оцепеневшей, безжизненной оболочкой, укрытой янтарём и листьями. Сцепив клешни на своих задних лапках, рыцарь запрокинул голову и некоторое время молча слушал журчание и шипение в протоках. Мраморные стены и восхитительные витражи, возведённые приказом Короля, за щитом растительности ныне и не видны вовсе, но это немудрено: столько времени прошло.       — Знаю, что поклялся навещать, но…       Он запнулся и с неловким смешком опустил голову к груди.       — Нет. Жалкие оправдания не сделают чести ни мне, ни тебе. Но знай, что мне очень радостно тебя увидеть. Даже… так.       Ответом была тишина.       — Я поднимался к городу ненадолго, знаешь. Сам поначалу не поверил, но… Всё закончилось. Представляешь? Всё и впрямь закончилось.       Он вымученно рассмеялся, обернувшись к ней через выпуклый наплечник.       — Не поверишь, как мирно сейчас в столице! Никто не снует, не устраивает беспорядки и погромы, так спокойно и тихо… Я был лишь внизу, у самых каналов, но на верхних этажах, как пить дать, неописуемо красиво! Тебе бы понравилось. Самое то, чтобы присесть и полюбоваться на слёзы.       Изме становилось неловко в обществе незнакомцев; в этом они были похожи. Когда во дворце организовывались празднества и балы, пять Великих рыцарей участвовали ровно столько, сколько полагалось этикетом. Огрим с Измой, отстояв своё, частенько сбегали в ухоженные сады их доброй Леди, великодушно позволявшей прогуливаться среди бледно-изумрудных лилий и мягких гроздьев пёстрых вистарий. Хегемол, лучше всех сносивший высокородную компанию, был извне слишком грозен и велик: придворные его избегали, а гости пугались и вежливо спешили откланяться, так и не услышав ни единой шутки. Дрийя, жёсткая и столь непоколебимая внешне, обладала слишком крутым нравом, чтобы терпеть напыщенные светские беседы; как-то раз из-за её колкого замечания одна благородная виконтесса упала в обморок! Зе'Мэр же…       Мысли Огрима оборвались. К глотке подступил ком, сплетённый из стыда и дурноты.       «Ох, Зе'Мэр…»       Он не смог её тогда понять. Изо всех сил пытался приободрить или отвлечь, но так и не сумел по-настоящему поддержать. Ему было невдомёк, какую ужасную боль переживала его подруга. Сглотнув, он заставил себя поднять взгляд на оболочку Измы.       Теперь он знал.       Ей бы понравилась столица ныне. Только тишина и созерцание падающих капель в глубокой синеве… И ничего лишнего.       Кроме гниющих трупов.       Защитник замолк и пристыженно отвернулся. Изме нравились умиротворение и покой, бесспорно, но ей бы точно не понравились смерти и горе, их породившие.       Он глупец.       — Я ещё надеюсь, что наш Король вернётся. Но, с каждым днём, мне тем сильнее кажется… что я уже не так непоколебим в своей надежде. Мы знали о его методах ещё тогда, и с беззаветной верой последовали за ним, невзирая ни на что. Так отчего теперь, когда я думаю об этом… Изма, почему я?..       У него не получилось договорить: горло стиснуло в спазме, как будто слова камнями в том застряли. Плечи понуро опустились.       — …Они ведь нарекли меня Преданным. А на деле — вот оно как.       Кислота шипела. Далёкий отголосок отверженной грёзы колыхался за спиной, укрытой старой, ржавой сталью. Тот отголосок наблюдал глазами его добрых товарищей, его славного Короля. С каким, должно быть, презрением они смотрели на него сейчас…       — Я собираюсь подняться опять. На сей раз насовсем.       Изма не откликнулась. В какой-то ничтожной степени, это славно — ей, наверняка, было бы за него ужасно стыдно. Огрим собирался нарушить свои клятвы, попрать свой долг — и ради чего?       — Там должны найтись немногие, кто выжил, — всё же нашёл он необходимость объясниться. — Те подданные, которые тоже пережили эту беду. Хегемол должен следить за порядком, знаю, но я боюсь… Нет. Уверен, он в порядке, и ему пригодится любая помощь! Возможно, нам вместе удастся восстановить традиции рыцарства!       Из его бронированного панциря вновь вырвался смех, горький, но искренний. Несмотря ни на что.       На самом деле ему неизвестно, что случилось с остальными из Пятёрки. Действительно ли Хегемол по-прежнему сторожил столицу? Продолжала ли Дрийя оберегать их мудрую Королеву? И что стало с Зе’Мэр после того, как…       Защитник пресёк эти размышления быстро, почти инстинктивно, прежде, чем осознал: теперь не таилось в них вреда. Воспоминания скрывали под сладким и заманчивым узором погибель и муку, но не теперь — прежде, когда любое возвращение из грёз было несказанной удачей. В те времена Огрим запрещал себе размышлять о днях минувших. Сколь необычайно мучительной и горькой не была его реальность, последний из Великих рыцарей Халлоунеста должен был выстоять.       И даже так, он едва не пал в грёзу. Слабак. Глупец. Самый ничтожный из всей Пятёрки.       Но ему помогли. И меньшее, что он может теперь делать — посвятить жизнь помощи тем, кто в ней нуждался. Так и должны поступать настоящие рыцари, верно? Пусть даже и ничтожные.       — Я не стану клясться тебе вновь. Не сумел ведь сдержать ту, другую; мои клятвы уже ничего не стоят. Но я хочу пообещать.       Он обернулся, бросив последний, прощальный взгляд. Её оболочка равнодушно смотрела маленькими тёмными глазами: три пары, совсем как у сословия ткачей. Однако Измы, в отличие от отпрысков Глубинного гнезда, никогда не боялись. Она была самой доброй и решительной — жука, сильнее её духом, Огрим не встречал. Он скучал.       Как же он по ней скучал.       — …Обещаю, что сделаю всё в своих силах. Прощай, Изма.       Поднявшись, Огрим поправил оставленные у её лапок цветы, развернулся и пошёл. Он успел подойти к краю уступа, на котором пробилась побегами её оболочка; только к краю.       Потому что за спиной раздался глухой, страшный хруст.       Защитник рывком развернулся в мгновение ока, встав в боевую стойку и в полной готовности отставив клешни. Внимательно и быстро изучив окружение, жук, однако, не cмог определить источник звука. Ничего не происходило. Букет по-прежнему лежал у подножья, возле тела его дорогой подруги. Кислота ручейками и водопадами текла в канальцах под оплетённым лианами мрамором. За густой порослью, под сковавшим Изму зелёным янтарём, до сих пор едва заметно извивалось что-то мучительно живое…       …что?       В один прыжок очутившись почти вплотную, Огрим подался вперёд, с недоверчивым страхом раздвинув клешнями тонкие стебли. Это не ошибка, не обман зрения: под янтарём что-то дрожало, тщетно пытаясь пробить плотную зелёную корку. Нет, не что-то. Кто-то.       Кто-то, у кого никогда не было острых когтей, клешней, клыков или жвал. Кто-то очень добрый и неописуемо сильный. Кто-то, со всей своей силой очень ослабший, уставший биться о стены своей тюрьмы.       Прижав к блестящей поверхности клешню, он напрягся — спешно, и так бережно, как только мог, надавив. Затвердевшая смола хрустнула вновь; с таким звуком трескался сухой, сброшенный панцирь. Кто-то под коркой, почувствовав его движение, забился вновь. Огрима потряхивало. Нельзя одним ударом проломить янтарь, он мог поранить!       Смола хрустела, пока он, всецело сосредоточившись, неумолимо и быстро крошил её в осколки, со всей возможной аккуратностью стараясь не задеть. Пласты отслаивались и падали к его задним лапкам, пенясь шипящими, светлыми пузырями. Панцирь жгло, но Огрим проигнорировал это жжение: похоже, даже смола была кислотной. Не страшно.       Он не проигнорировал, когда чьи-то мягкие ладони отчаянно вцепились в усеянные волдырями клешни. Уперевшись задней лапкой в уступ, он напрягся; по лицу, проступая на стыке между небольшими рожками и головой, струился пот. Янтарь глухо взвизгнул, как раненная тварь.       Огрим вытянул её на волю. И, запнувшись, в тот же миг свалился с подножья, неловко обрушившись на округлую спину. Щербатые, слоящиеся осколки затвердевшей смолы и сброшенный лиственный панцирь остались на возвышенности, где ранили взгляд и прежде — он ошалело смотрел на них, разорванные и вывернутые наизнанку, как шёлковые обёртки от медовых леденцов.       Изма дрожала, прижимаясь к его груди.       — Живая, — просипел он, не смея отвести взгляд и посмотреть наконец на неё. — Изма, ты… живая…       Это просто сон. Огрим просто потерял рассудок. Зараза не прекращалась, кроха-воитель не смог его разбудить, Изма не всхлипывала в его клешнях, шепча что-то неслышно и так горько… Это сон, и его шаркающая, безумная оболочка сейчас блуждала по королевским стокам, подобно великому множеству других. Последний рыцарь Пятёрки пал, низвергнувшись в предательские грёзы.       И даже так, он не в силах оттолкнуть её от себя.       — Огрим?..       Мягкий, дрожащий голос позвал его по имени, и его бронированный панцирь затравленно сжался до скрипа. Так вот, значит, как незримый враг захватывал думы их подданных. Искушал тем, чего коснуться можно только в грёзах.       — Огрим, очнись!       Не хотелось. Из его глаз текли слёзы. Изма — родная, хорошая, живая — Изма, Изма… Огрим не верил. На местах ожогов и в груди очень болело. Изма.       …Не грёза. Он, казалось, одурел от счастья.       Это не грёза.       — Я скучал, — прошептал он, сцепив за её спиной клешни в неловком объятии. — Я так по тебе скучал…       Его старая подруга осеклась; шесть тёмных глаз моргнули и застенчиво потупились.       — …Я тоже!       Она издала неровный, дрожащий вздох… грустно, и вместе с тем неописуемо счастливо рассмеялась.       — Так это ты! Из всех — выжил ты…       Грудь сдавило вновь. Глаза резало острей всех гвоздей.       — Ты знаешь, получается… — он тряхнул головой, аккуратно прижав клешню к её мягким ладоням. — Нет, не нужно так говорить — нам не известно наверняка. Возможно, кто-то ещё выжил! Я не знаю о Зе'Мэр, но Хегемол и Дрийя, они…       — …они мертвы, Огрим.       Так спокойно она сказала это. С невыразимой, усталой печалью запрокинув к нему голову, прижимая одну мягкую ладонь к потускневшему доспеху, а другой придерживая что-то крохотное под чёрными лохмотьями, висящими на её плечах. Так спокойно — будто знала точно. Будто сама уже смирилась.       — Мы не можем сказать наверняка… — промямлил несчастный рыцарь. Вздрогнул, когда Изма бережно подняла ладонь от его груди, прижав к краешку лица и погладив его панцирь.       — Я знаю. Мне жаль — Огрим, мне так жаль. Наши Рыцари, наш Король…       Шесть тёмных глаз зажмурились от боли.       — …Но у нас нет времени на скорбь.       Он глупо смотрел, когда она осторожно и с забавной опаской протянула маленький узелок из тёмного материала — такого же, как нити её драного плаща. Огриму очень захотелось снять эту гадость с плеч Измы, но он не осмелился. Если плащ на ней — значит, так надо. Он не имел права с нею фамильярничать.       Даже не так. Он просто не имел права.       — Изма, чума прекратилась. У нас полно времени! — не выдержав, воскликнул он. Неловко приняв узелок, рыцарь даже не взглянул на него сейчас. — Теперь, когда ты вернулась — мы можем помочь выжившим отстроить столицу! Я уверен, они…       — Огрим, выслушай меня!       Обхватив обеими ладонями его лицо, она настойчиво заставила его смотреть в свои глаза. Защитнику только и оставалось, что в растерянности застыть.       — Как много, — медленно, точно размышляя над каждым словом, начала Изма; она по-прежнему дрожала, — ты помнишь о нашей службе до катастрофы? О королевстве до самого пика болезни?       — …Чего?       Огрим сконфуженно рассмеялся. Замолк тут же, когда она заглянула в его глаза с немой мольбой.       — …Ну конечно я помню всё, Изма! Я помню, как мы служили подле нашего Короля и его Леди; помню Дворец, помню расцвет столицы, помню…       — Огрим…       Её голос надломился; в красивых глазах начала собираться влага. Он был готов на что угодно, лишь бы она не плакала.       — Ты помнишь, — прошептала Изма, и с каждым новым словом дурное предчувствие взбиралось вверх по его спине жгучими когтями, — каким образом наш Король узнал способ, которым мог обезопасить всех?       Букет, смятый и растоптанный в суматохе, по-прежнему лежал у подножья — там же, где покоилась отброшенная оболочка и осколки затвердевшей, обжигающей смолы. Кислота продолжала шипеть за поросшим лозами уступом; газ маленькими гейзерами извергался из пузырящейся поверхности, и от этого звука рыцарь на его коленях исступлённо дрожала, словно в ознобе. Зелёные благословения текли по её очаровательно вздёрнутому лицу, слезами опадая вниз; несколько их капнуло на его доспехи.       В прежние времена Огрим постарался бы отшутиться и успокоить её, чтобы перевести тему, но… Прежние времена прошли.       Сейчас, услышав вопрос Измы, он вспоминал перед собой округлые глазницы в белой кости, зазубренные рожки. Вспоминал, и всё никак не мог понять: стоял перед ним маленький воин, на которого однажды он сгоряча напал, не разобравшись, и который отважно спас его из сетей чумной грёзы… или маленький, обречённый ребёнок, взращённый и обученный ради одной-единственной цели. Страшной, жестокой, но справедливой и благой. Во рту было солоно и горько.       — Почему ты спрашиваешь, Изма? — тихо спросил он.       Её лицо скривилось от плача. И от последующих слов доброго рыцаря его будто жгучей кислотой окатили.       Та всё продолжала шипеть, окружая со всех сторон.       — …ты помнишь, как Бледный Король завладел Чёрным яйцом?

~

      Взгляды её бывших “товарищей” пьянили сильнее сладчайшей медвяной росы.       Каждый раз она чувствовала, как они зыркали на неё — с хоронящейся злобой в маслянистых глазках, с недобрыми словами, так и готовыми сорваться с языков. Высшее общество Халлоунеста, зябко кутающееся в полуистлевшие тряпки, которые когда-то были самыми изумительными тканями, какие только можно купить за гео… Прежние богачи выглядели тоскливей сейчас, чем во времена беснующейся на улицах заразы.       Тогда они хоть спотыкались презабавно.       Аристократы, которых осталось так немного, сутулились подобно нищим и испуганно шарахались от всякого движения, с рыхлым страхом поглядывая на других, менее благородных и куда более многочисленных выживших. Неудивительно: во времена расцвета им совершенно не удалось завоевать у низшего сословия… как там?.. Ах, верно. Любви.       То, что простые горожане испытывали к знати, куда точнее можно охарактеризовать как “самосуд неминуемый, но покамест отложенный”.       Когда один князь, распухший от подпанцирного жира и чувства собственной важности, попытался теми поруководить — с ораторским искусством паршивого ползуна, следовало заметить — результат вышел впечатляющим. Она смеялась до колик, пока рассвирепевшая толпа гнала своего неудавшегося “лидера” камнями и гнилыми палками до самых верхних этажей Шпиля Хранителя. В результате перепуганный князёк забаррикадировался в заброшенных покоях и просидел там с добрые сутки. Высунулся, конечно же, как только голод совсем брюшко скрутил. Камнями в него кидались до сих пор.       Выяснилось, что жукам не нравится, когда им приказывают выметаться из тепла и удобства, дабы освободить побольше места для комфорта благородных господ. Кто бы мог подумать?       Пожалуй, это есть то немногое, в чём Эмилития могла их понять.       Ей было немного жалко уничтожать парчовый плащ, от надлежащего ухода сохранившийся даже спустя столетия, и немного противно облачаться в простую накидку из грубого сукна. Чутьём понимая, что результат будет того стоить, Эмилития всё равно передёргивалась всякий раз, когда жёсткая ткань цеплялась за пластинки на её плечах.       Сказать слова ободрения в правильное время, сделать несколько умных и практичных замечаний — таких, что помогут всем, а не одному лишь бестолковому и беспомощному меньшинству, неспособному даже власть в коготках удержать. Она чувствовала, в какой конец тоннеля дул ветерок: научилась, пока столетиями вынашивала мысли о своём изгнании и упущенном возмездии.       А ещё Эмилития знала, какие особнячки и башенки стоило разворошить в первую очередь, и где именно в закромах благородные жуки прятали самые ценные вещи или полезные диковинки.       «Слепые остолопы!»       Именно так, не очень давно, с надрывом причитала вдова состоятельного графа, пока мародёры под предводительством Эмилитии жадным вихрем носились по её владениям, хватая всё, что не прибито. От углей для обогрева комнат и чистых, пускай и сыроватых простыней, до подшитых стопок хорошо сохранившихся шёлковых страниц, по которым можно поучить читать личинок. Или многочисленный, безымянный выводок, прибившийся к выжившим в Шпиле Хранителя; те тоже не умели.       «Да рогатая выскочка сама была из высшего сословия! Она просто пользуется вашими пустоголовыми оболочками — а вы и прислуживаться рады!»       «Правда тут одна — я действительно была аристократкой, — призналась Эмилития, когда помощники одновременно повернулись к ней с немым вопросом в глазах, — но она лжёт о всём остальном. Я не собираюсь никем пользоваться — только хочу помочь. Более того, “благородная” каста изгнала меня в самый низ даже до того, как зараза разгорелась вовсю».       Она едва сдержалась, чтобы тогда не захихикать.       С самого рассвета Халлоунеста знать Города Слёз селилась как можно выше. Они избирали для себя роскошные покои под шипованными крышами башен-колоннад, получали в распоряжение целые шпили, подобно грезящему Хранителю Лурьену, или возводили восхитительные особняки в зажиточном районе акрополя, простирающегося на скалистой возвышенности. Только горожане, обделённые богатствами и титулами, были вынуждены жить близ воды. Панцирь обычного жука скверно переносил слишком сильную влажность: неудивительно, что среди низших каст болезни водились в избытке даже до той, что сгубила королевство.       Сама того не ведая, вдова своим гневным выпадом ей очень помогла.       «Это так! — подтвердила тогда жучок из толпы, робко шагнув поближе. В лапках у неё покоилась позаимствованная шкатулка со столовым серебром. — Мы нашли Эмилитию в крохотной комнатушке у самых каналов. Там ещё кармин-кувшинки растут повсюду!»       Она благодарно положила лапку на плечо своей маленькой заступницы. Пришлось наклониться, но это ничего; маленькие жертвы.       «…всегда любила эти растения».       Она не лгала.       Светящиеся багрянцем цветы более не сыскать нигде во всём королевстве: чудесные кувшинки давно исчезли. Те, что ей удалось сохранить, были последними. Отняв ладошку от плеча радостно просиявшего жучка, Эмилития повернулась к графской вдове, дрожавшей от праведного гнева, смерив ту насмешливым взглядом исподлобья.       «Напомнить, за что меня изгнали? Я ведь была одной из единственных, кто высказался против, когда вы отрезали поставки провианта к нижним ярусам. Остальные, и ты, моя добрая подруга, в их числе, намеревались всё оставить себе. Вам очень не понравилось, что мы не хотели бросать горожан умирать от голода…»       Жуки за спиной Эмилитии рассерженно зашептались; кто-то и вовсе застрекотал от злобы. Прошли столетия, но даже так, некоторые воспоминания ещё слишком свежи.       Она прекрасно знала, что у многих членов её нынешней свиты из-за гнусности аристократов погибли родные. Шанс вернуться был только у тех, кто провалился в лучезарный сон ещё живым: чума вынуждала оболочки павших двигаться, но не вдыхала в них жизнь по-настоящему. Мёртвые остались мёртвыми. Вот и всё.       Вдова хватала ртом воздух, точно выброшенная на берег озёрная букашка. О, Эмилития запомнила то неистовое бешенство в помутившихся глазах, сверкающих под дорогой маской. Это воспоминание потом долго согревало её панцирь перед сном.       «Лживое отродье! Да как ты смеешь?! Это ведь ты!..»       Вдова не успела тогда закончить: случилось неожиданное. Если чуть точнее, “случилась” шкатулка.       Узорчатая крышка на лету распахнулась, и ножи с вилками посыпались по старому ковру с визгливым звоном. Раздавшийся следом звук Эмилития бы не спутала ни с каким другим: лишь редкое панцирное дерево ломало фарфор с настолько аппетитным хрустом.       «Замолкни уже, “леди”! — зашипела жучок, когда аристократка как подкошенная повалилась на пол, дрожащими лапками хватаясь за крошащуюся маску. — Эмилития помогала нам с самого начала, едва мы очнулись! Ты тем временем сидела в своей красивой башне и чахла над горками гео. Так продолжай чахнуть — его не тронем! Заберём то, что по-настоящему поможет другим выжившим, и всё».       Эмилития тихонько рассмеялась, прижав ладонь ко рту. Славные воспоминания. Она остановила тогда жука, рвущегося вновь собрать столовое серебро — мягко напомнила, что приборов у них достаточно. Не стоит громоздить на себя лишний груз, когда можно захватить что-нибудь полезнее. На деле же… она любовалась.       Тем, как уверенная, кичившаяся своим происхождением и статусом жук ползала по ковру среди потемневших за столетия ножей и вилок, прижимая лапки к разбитой маске. Одна-одинёшенька, в своей большой, пустой башне, без кого-либо, кто мог бы защитить и помочь подняться… А Эмилития ведь думала, что сразившая кретинов зараза была достойной карой.       Славные воспоминания. Какие же славные, весёлые воспоминания.       Именно им она со смехом и предавалась по дороге к прежней обители, в которой хотела собрать семена кувшинок: за теми будет комфортнее присматривать в её новых покоях. Однако, пока высокая жук ступала по старым коридорам Шпиля, с мелодичным хихиканьем расправив плечи, случилось необъяснимое.       Её смех оборвался. Эмилития едва не запнулась, растерянно заморгав и прижав ладонь к шее. Панцирь опустился, пластины сжались на выдохе, как и следовало, но как ни старайся… у неё не получалось почувствовать собственное дыхание. Кто-то словно украл весь воздух из её груди. В липком оцепенении она приоткрыла рот и попыталась вдохнуть. Не получилось.       У неё не получалось дышать.       Эмилития медленно привалилась спиной на стену, непонимающе и с закрадывающейся паникой озираясь по сторонам. Коридор, задрапированный пурпурными портьерами из пыльного бархата, пуст. Это нижние этажи, здесь прежде обитала прислуга… У парадных выходов сейчас разбирались завалы, ей пришлось спускаться здесь, где жуков совсем немного! Она сглотнула подкативший к горлу ком, судорожно вспоминая. Дальше за поворотом где-то должны быть закутки, ведущие в служебные помещения.       Неловко пошатнувшись, Эмилития сделала первый нетвёрдый шажок. Во рту першило. Она же умрёт, если так и не сможет вдохнуть… От этой мысли оболочку точно кипятком опалило.       Нужно отыскать кого-нибудь — ей помогут. Это приступ, только и всего. Невозможно сильный, пускай, сильнее всех что были прежде, но всё ещё только приступ! Скоро сбор к ужину, на кухне наверняка есть жуки. Обязаны быть.       Она не умрёт так глупо. Не после того, как вознеслась над всеми пустоголовыми болванами, некогда изгнавшими её; не теперь, когда стала негласным лидером всех выживших букашек, охотно пляшущих под её песню! Ей нужно дышать. Ей нужно вдохнуть. Ладони царапали оклеенные шёлком стены, вспарывали свисающие пологи занавесок, цеплялись за филигранную оковку на окнах, пока она ступала, пошатываясь, вперёд. Она не умрёт так бессмысленно! Перед глазами темнело; неторопливо, точно мазками кисточки, их закрашивали чёрной краской. Другие цвета умирали, отслаиваясь сухими хлопьями. Эмилития стиснула клыки.       Она не станет чьим-то холстом. Особенно таким уродливым.       Сначала показалось, что ей повезло. Неловко опираясь на стену, затухающим взглядом жук различила за поворотом невысокие оболочки двух рабочих. Облегчённо зажмурившись, из последних сил она рванула вперёд, надеясь попросить о помощи. У неё получится объяснить, в чём беда. Ей помогут.       Но огонёк в груди, которую уже начинало нестерпимо жечь удушьем, с шипением угас.       Эти двое тащили, кажется, какой-то сундучок. В прошлом времени “тащили”, ведь сейчас тот печально валялся в сторонке, а оба жука корчились на полу — точь-в-точь топтуны, которым все лапки оторвали. Эмилития застыла, безмолвно наблюдая, как трясущимися коготками рабочие царапали свои оболочки, пытаясь расковырять пластины головогрудок с неистовым, неукротимым голодом — почти отчаянием. Во рту появился привкус соли.       Это происходило не только с нею. Это не просто приступ — те уже случались у неё, и это не приступ. Будто ложечка забродившего мёда, подложенного под язычок, осознание извивалось между её панцирем и плотью. Мир вертелся, что кокетка перед зеркалом, пока не стал неправильным. Никто не кричал. Никто не рычал.       Но кто-то очень горько плакал.       Она сделала шаг — ещё, ещё один. Медленно и упрямо, нетвёрдой поступью продвигаясь вперёд и припадая плечом к оклеенной шёлком стене, Эмилития миновала ползающих по полу жуков, всё ещё пытавшихся разодрать собственные панцири. Грудь горела так, точно в неё залили расплавленный свинец, глаза начали слезиться, мысли текли бесконечно вниз, как краска на взмокшем холсте. В глубокую темноту, в густой туман, где что-то очень страшное и одинокое пыталось заставить их вспомнить. У них бы не вышло, конечно. Нельзя вспомнить то, чего никогда не видел.       Против собственной воли она завалилась, медленно сползая вниз по стене. Привкус во рту стал нестерпимым до слёз. Один вдох. Один-единственный глоточек воздуха.       Эмилития бы сейчас продала весь этот город за единственный вдох.       Её предложение услышали.       Мир, вертевшийся перед глазами, с мелодичным щелчком встал на своё место. Краски вернулись, и на миг стали ярче, чем когда-либо; даже ярче, чем во времена процветания, когда всё в королевстве было бледным и великолепным. Со стоном Эмилития рухнула на колени, прижимая трясущиеся ладони к груди и тонкой шее. Воздух — влажный, немного затхлый и противный, но настоящий и прохладный, воздух, воздух! Он нырнул в её грудь, с задорным плеском пронёсся по всему телу, горящему от боли так, словно под пластины панциря вонзили раскалённые колючки. Воздух охладил эти колючки, бережно их вытолкнул, а нагревшись, без возражений пожаловал прочь. Его место занял другой, прохладнее и лучше. Как и полагается. Как и должно быть.       Припав плечом к стене, она лихорадочно, отчаянно дышала, не в силах надышаться. Грудь горела. Эмилития жива. Необычайно ясно она осознавала это сейчас, стоя на коленях в тёмном коридоре, где отчего-то погасли все светомухи в хрустальных канделябрах. Она не умрёт.       Она не умрёт.       За спиной зашевелились рабочие, и жук передёрнулась, заставив себя подняться на нетвёрдых лапках. Пусть Эмилития сейчас и играла роль своей среди своих, не суть важно — будет ужасно унизительно, если чернь увидит её… такой. Одёрнув грубую накидку, она вдохнула полной грудью — ещё, ещё, и ещё. И только затем обернулась.       Два жука расселись на ковре, ошалело разглядывая неглубокие раны и содранные до мяса коготки. Панцири на их грудках сочились кровью. Один, почувствовав на себе взгляд, поднял слезящиеся фасеточные глаза.       — Эми-ми-лития? — промямлил он, заикаясь. Не выдержал и закашлялся, лапкой дико вытирая глаза, — что случилось? Почему…       Его товарищ засипел, трясущимися клешнями пытаясь пригладить ощерившийся от страха панцирь. Верх дурного тона — показывать, как приподнимались пластинки твоей оболочки, от гнева или страха. Но конечно, от этих двух манер можно и не ждать.       — Будто кто-то прошёлся по моей м-м-моги…       Он не сдержался и бурно, с чувством опустошил желудок прямо на дорогой ковёр. Эмилития сдержалась и не цыкнула от омерзения.       — Случилось… нечто необъяснимо странное, — она запнулась, сглотнув слюну, в которой могла различить солоновато-металлический привкус. Язычок прикусила нечаянно. — Со всеми нами, как можно рассудить.       После недолгих раздумий приблизившись, она протянула лапки, чтобы помочь им подняться. Те приняли её помощь с благодарностью, как и следовало.       — Нам нужно проверить остальных, — окрепшим голосом добавила она, не сдержавшись и ещё раз вдохнув полной грудью. Мысль о том, что всё может повториться, зарылась в её теле под сердцем, будто уродливое яйцо. Внутри пряталась не личинка.       — А ведь правда, вдруг остальные тоже!.. — рабочий расстроенно тряхнул всем телом. — Хорошая идея, Эмилития!       У неё не бывало других.       — Мы хотели заглянуть на кухню, — робко добавил тот, которому позже придётся чистить ковёр, — кто-то очень громко закричал, мы перепугались и решили проверить. А потом тут же случилось… это.       — Чего же мы встали? — Эмилития с натянутым смешком выпрямилась и уверенно расправила плечи. — Идём. Заглянем в первую очередь туда.       И они пошли.       Помещения для слуг нередко скрывались в закутках за плотными занавесками. У челяди были собственные коридоры, по которым они семенили незримо для господ: слуга, нечаянно показавшись лишний раз, был обязан поклониться и кротко попросить прощения, прежде чем убраться с глаз долой.       Такой порядок сыграл дурную службу, когда жители столицы начали проваливаться в чумное беспамятство. Хозяева редко знали, что происходило в коридорах у слуг: один больной мог неторопливо, по одному, прикончить всех своих бывших товарищей, по незнанию сунувшихся куда не следовало. А потом, когда не оставалось больше никого, приняться за господ.       После бойни заражённый безмятежно продолжал трудиться. Смахивал пыль, вычищал мёртвых мух из светильников, прибирал беспорядок в покоях и не обращал внимания на оболочки, гниющие в своих постелях. Случалось, что последние потом присоединялись к своему одинокому слуге. Случалось, что у всех бывших обитателей загорался свет в разлагающихся глазницах.       Эмилития задержала дыхание, чтобы затем втянуть затхлый воздух полной грудью, жадно и с наслаждением. Какая смехотворная глупость, подумать только. Если ты даже не знаешь, что происходит у твоих подчинённых — какой из тебя хозяин? Чума лишь раскрыла весь трагизм скудоумия у высшего сословия. Ради наглядного примера даже идти далеко не нужно: пока других болезнь делала свирепей иль сильнее, те так и остались хлипкими слабаками. Что тут ещё скажешь?       В ведущем на кухню закутке было темно: все светомухи погасли. Неподалёку доносились неприятные звуки. Что-то капало. Что-то мягкое с хлюпаньем высыпалось на пол, точно мокрые ягоды. Что-то не то пело, не то мурлыкало смутно знакомую мелодию. Что-то очень раздражающе скулило.       Рабочие, безропотно пропустившие её вперёд, начали мяться и опасливо бормотать о подмоге. Она их глупости не слушала. Раздвинув ткань, что ограждала арочный проём, Эмилития с плавным изяществом пригнулась и шагнула на кухню.       Тут тесно — такому высокому жуку, как она, даже развернуться негде. Плитки под лапками, залитые собравшейся в лужи водой, блестели ярче утвари, слишком старой и ржавой. Один из её сопровождающих резко и неприятно вскрикнул, как подбитый мстекрыл, второй — не успевший сделать своё грязное дело в коридоре — запоздало попятился и с мерзким бульканьем подавился обедом, вежливо попросившимся на волю. Эмилития на сей раз не возражала: пол здесь не мог стать ещё грязнее.       В центре помещения, гордо поставив заднюю лапку на краешек котла с очищенными от панциря жужжалками, стоял жук. Простой, казалось бы, жук; только чёрные подтёки стекали по лицу, как слёзы. Неподалёку, забившись в угол и судорожно вцепившись когтями в поварёшку, скулила и тряслась ещё одна. И всё.       Какой же фарс.       — К нам не вернётся Королевский свет! — громким и поразительно красивым баритоном пропел жук, поэтично прижав лапку к груди. — Угас он! Тьма накормилась бледной плотью!       Парик с мотыльковым пухом был взъерошен; сам жук покачивался, не то пританцовывая, не то просто из последних сил придерживая равновесие на опасно раскачивающемся котле. Эмилития узнала по грязному дублету из алого бархата — знать. Один из тех, что со злобой косились, стоило ей пройти мимо в обществе своих подручных.       За такие речи во времена, когда столица полнилась жизнью, его бы швырнули в казематы. На декаду. За каждое слово. И неважно, знать тот или чернь.       — Не страшно! — вдруг рассмеялся поющий, точно прочитав её мысли и победоносно взмахнув кухонным ножом, как боевым гвоздём. Кровь веером брызнула с лезвия, — «свет есть источник всяких бед»!       Жук подался вперёд и наклонился, понизив голос до заговорщицкого шёпота — точно собирался поведать какую-то страшную, великую тайну. Эмилития не выдержала и отступила на шаг.       — …Так молвил лорд, чья мантия — лохмотья!       Спрыгнув с котла и в плавном танце крутанувшись вокруг своей оси, жучок остановился и застыл в драматичной позе. С искренним весельем и нетерпением разглядывая оцепеневшую Эмилитию, явно ожидая оваций. Лишь чудом тот не споткнулся о собственные внутренности, вывалившиеся из распоротого панциря на залитый, грязный пол. Розовато-сизые, парящие теплом и отливающие желтизной — как у всех, переболевших чумой.       «Это сон? Это не может происходить наяву».       Эмилития могла различить каждую прожилку и просвет на его кишках.       «Никто наяву не декларирует дурные, кощунственные стихи, танцуя с собственными потрохами наружу».       Кажется, желудок сейчас опустошит уже она.       «У него чёрное из глаз течёт, совсем как на сырых портретах. Это ненормально».       Будет неловко.       «Я не желаю с этим разбираться. Пусть умрёт из-за ран. Скинем оболочку к остальным. Никто не будет по нему плакать».       Её просьба была услышана.       Так и не дождавшись аплодисментов, плачущий чернотой поэт упал. Не споткнулся, не повалился ничком замертво — попросту упал, распластавшись, как если бы устал после очень непростого дня, а грязный пол был для него мягчайшей периной. Вывалившиеся внутренности примялись под телом. Что-то в падении громко лопнуло и потекло.       Жук, трясущаяся в уголке, начала протяжно, на одной ноте, выть.       …Мастеровые из Гильдии считали, что вина крылась в спорах, просочившихся в столицу через пустоши. Грибам безразличны ворота и печати, они проклёвывались всюду, куда дотягивались нити-гифы их мицелия — а те могли прорасти даже сквозь толщу скалы. Как выяснилось, коллективный разум грибницы пред болезнью тоже был бессилен.       Колдуны из Святилища уверяли же, что зараза поражала душу, что корень зла крылся в дурных мыслях и недостаточной вере в их доброго Короля. Они также обещали накормить всех лишённых богатств и титулов, когда город оказался запечатан, а знать перекрыла поставки к нижним ярусам. Даже ей не шибко хотелось думать, что произошло с теми, кто согласился на предложение заклинателей. Она хохотала даже слишком громко, когда думала об этом. Жук ещё тогда прекрасна знала, что никакого рога изобилия, способного накормить страждущих, те наворожить не могли.       Эмилития молча опустила взгляд на своё отражение в луже, что стремительно окрашивалась жучиной кровью и чем-то очень чёрным.       То, что смотрело на неё оттуда, беззвучно тряслось от смеха.

~

      У них вообще ничего не получилось.       Сначала Шео предложил нарисовать пейзаж столицы акварелью. Идея показалась заманчивой: Кузнец прежде и сам не замечал, какой восхитительный вид на Город слёз открывался с обрыва, на котором он возвёл свой укромный домик. Они подготовили краски и кисточки, придавили камушками уголки свитков, и приступили к делу.       Выдубленный и обработанный листок с ныне несуществующей Тропы, на котором рисовал Кузнец, сорвало порывом ветра столь сильным, что и камни не помогли. Шео, неловко утешив раздосадованного жука, извлёк из котомки новый, который они с неловким смехом закрепили крохотными гвоздиками, окружавшими его хижину, точно блестящие стальные цветы. Чтобы наверняка. Этот листок залило нечаянно опрокинутым флакончиком краски.       Совсем расстроившись, Кузнец отказался от третьего и решил просто посмотреть, как будет рисовать Шео. Сегодня ему слишком не везло, а наблюдать за тем, как мечтательно трудился его друг, в чём-то даже приятней, чем рисовать самому. Тому он об этом не рассказал: слишком неловко.       Первый листок, на котором пытался работать Шео, прожгло насквозь синей краской; вытащив его из-под камней, художник ошалело разглядывал почерневшие и обугленные края дыры точно в центре, по форме напоминающей идеально круглый диск с извивающимися лучами. «Даже не знал, что пигмент из чешуек бальдров такой гремучий… Век живи!»       Во второй раз акварель начала стекать по листу, как жир по раскалённой сковородке. Необъяснимо, учитывая, что лист был шероховатый, обработанный так, чтобы хорошо удерживать и впитывать краску. Подцепив за уголок и одним взмахом стряхнув совершенно всё, оставив листок девственно-чистым, Шео тяжко вздохнул. «Ладно, без красок — так без красок. Может, попробуем порисовать углями? У тебя не найдётся в кузнице немного, мой друг?»       Странный день. И очень глупый.       Угли всё-таки сыскались — забавно, что когда он начал копошиться в горниле, раскапывая клешнями пепел и золу, та на ощупь оказалась почти ледяной. А ведь совсем недавно раздувал меха, надеясь помочь молчаливому здоровяку со сломанным гвоздём… Всё никак не мог уловить, кого же этот рогатый жук ему напоминал.       Собрав пригоршню угольков, он с кряхтением отполз от горнила и прислонился на плавильню, смахнув с пушистой бороды чёрные пылинки. Только для того, чтобы затем оказаться без воздуха в груди.       Кузнец напрягся, крепко уцепившись клешнёй за наковальню. Панцирь сдавило, точно в чьём-то кулаке. Он не паниковал, не пугался — но сосредоточенно, выверенными движениями поднялся и проверил задвижку на дымоотводе. Открыто. Чуднó; откуда тогда взялся угарный газ? Более того, как он мог не заметить? У того не было запаха иль вкуса, спору нет, но прежде он так не плошал!       Совсем сноровку потерял… А может, Шео прав, и он просто отвык? Жаль. Кузнечное дело — оно ведь тоже искусство. Только сам Кузнец виноват в том, что видел в своём ремесле лишь создание оружия и цель сковать один, поистине легендарный гвоздь. А ведь из металлов, при должном умении, можно делать цветы и узоры столь красивые, что дух захватывало! Даже необязательно рыскать по шахтам в поисках драгоценностей и кристаллов.       Кузница слишком маленькая; нужно выбраться на свежий воздух. Он мог надолго задерживать дыхание — сказывались особенности ремесла — но с угарным газом шутки плохи. Дурная вещь. У иных жуков из-за отравления им панцирь с тела сползал, как краска с листа Шео…       Когда он, всё ещё придерживая в лапке угольки, пригнулся и вышел наружу, вдохнуть так и не получилось. Вот это уже вполне повод для беспокойства. Он встревоженно повернулся, надеясь окликнуть своего друга — спросить, не чувствовал ли тот чего непривычного.       И остолбенел.       Застыв на пороге своей хижины, Кузнец молча уставился на Шео. Неотрывно взирая куда-то далеко и будто к чему-то прислушавшись, его друг опасно пошатывался на самом краю обрыва, точно забродившего нектара напившись. Того самого, которым как-то раз угостил и его, когда Тропа была ещё Зелёной и, вообще, ещё была. Кисловато-мерзкий, но поразительно согревающий напиток. Они потом долго распевали непристойные стишки, с хохотом привалившись друг другу на плечи. Голова поутру гудела не хуже наковальни.       Пытаясь сдержать озноб, он сделал робкий шаг навстречу; Шео, заслышав, вздрогнул и обернулся. По белой матовой маске, на которой Кузнец так часто замечал нечаянные и такие красивые следы краски, из прорезей струилось нечто, что было черней углей в его дрожащей лапке.       — …Прости.       Севший, надломленный голос. У Кузнеца панцирь скрипнул от ужаса.       Глубоко в груди его единственного друга торчал, загнанный по самую рукоятку, покрытый трещинами гвоздь. Тот самый, который он обещал починить.       Нет.       Нет.       — Красивый у тебя открывается вид на город, друг мой… Чудесный выйдет пейзаж.       И с этими словами Шео шагнул в пропасть.       Панцирь на клешнях сорвется до мяса. Угли раскрошатся в пыль.

Чудовище и вор. Так ты о них тревожишься? Только губишь из раза в раз!

Он устал от их вранья и лицемерия. Он так устал.

      На поверхности окаменевших грибов открывались белые глаза.       Это не милосердие.       Это не милосердие.