История одной дуэли

Никогда Жаклин д’Артаньян ещё не ненавидела себя так сильно, как в дни, последовавшие за утренней дуэлью. «Это же надо было так подставиться под удар!» — проклинала она саму себя, просыпаясь утром с тяжёлой головой и со слабостью во всём теле и засыпая вечером, смыкая усталые веки. «Этот проклятый д’Орсан, этот самовлюблённый дурак, как он только мог задеть меня! Нет, это я одна во всём виновата. Видел бы меня отец, снова спустился бы с небес, чтобы задать мне хорошую трёпку!». Жаклин не признавалась никому, даже самой себе, что за злостью скрывается страх — ей страшно было лежать в постели, ослабленной и беспомощной, не в силах позаботиться о себе. Она никогда раньше не получала более серьёзных ранений, чем лёгкие царапины, и теперь невольно боялась своего состояния — а если это никогда не кончится, если слабость станет её постоянной спутницей? И что же тогда будет с ней? Она превратится в ту хрупкую барышню, готовую лишиться чувств при малейшем испуге, заболевающую от дуновения ветра, падающую в обморок у всех на глазах — словом, в одну из тех манерных и капризных девушек, которые составляли большинство фрейлин, и в одну из которых Жаклин отчаянно боялась превратиться. Впрочем, она знала, что многие из них лишь притворяются хрупкими и нежными, а на самом деле обладают крепким здоровьем и железной волей. Зачем им это притворство, Жаклин никогда не понимала. Говорят, так легче заполучить в свои сети мужчину, а затем сделать его своим мужем. Но зачем обманывать? Не лучше ли, если мужчина сразу разглядит в своей избраннице равную себе по силе, оценит не только её красоту, но и её ум и храбрость — и если он не испугается и достойно примет её как спутницу жизни, такой и только такой может носить звание настоящего мужчины. Мысли, подобные этим, часто приходили в голову Жаклин, и за это она ещё больше ненавидела вынужденное ничегонеделание. Гнева её величества можно было не страшиться — едва почувствовав себя лучше, д’Артаньян написала короткое, полное раскаяния письмо, в котором просила у Анны Австрийской прощения за то, что недомогание вынуждает её на некоторое время остаться дома. В письме весьма деликатно замалчивались причины этого недомогания — его нельзя было считать ложью, но в то же время в нём ни слова не упоминалось о дуэли и шевалье д’Орсане. Её величество, должно быть, решит, что верную фрейлину вынудило остаться дома ежемесячное женское недомогание, с грустью подумала Жаклин. И тогда Анна Австрийская точно отнесёт её к разряду хрупких барышень. Анри д’Эрбле доставил записку во дворец и, вернувшись вечером, сообщил, что всё в порядке. Её величество, по его словам, была «немного удивлена», но не стала расспрашивать о подробностях. Жаклин поблагодарила друга, а сама всё терзалась мыслями — приняла королева её неявную ложь или догадалась об истинных причинах отсутствия фрейлины? Анжелика дю Валлон неотлучно находилась при ней — помогала промывать, смазывать целебными мазями и перевязывать рану, решительно пресекала любые попытки подняться с постели, развлекала болтовнёй и едва ли не кормила с ложечки. Впрочем, Жаклин в эти дни ела мало, предоставляя подруге вздыхать над тем, как она исхудала. Мужчины навещали её каждый вечер, делились историями, произошедшими во дворце и в Париже, пытались развеселить, но печаль Жаклин не проходила, а от разговоров начинала болеть голова, и она со вздохом отворачивалась к стене. «Так, верно, чувствовал себя отец, когда наблюдал за нами из иного мира, будучи бесплотной тенью, не имея возможности вмешаться», — думала она по ночам, глядя в тёмно-синий неровный кусок неба, видневшийся из окна, и слушая сопение Анжелики. Баронесса настолько боялась за состояние подруги, что даже ночевала у неё и вообще покидала дом лишь ненадолго и то, когда рядом находился кто-то из мужчин. Жаклин была благодарна ей, но её не покидало чувство, что она стесняет Анжелику, не позволяя ей заниматься тем, что действительно интересно. Правда, Анжелика не казалась особо скучающей или недовольной. В перерывах между помощью Жаклин и пресечением её порывов подняться с постели, баронесса вышивала, весело болтая или негромко напевая какие-то неизвестные мелодии — Жаклин думала, что Анжелика сочинила их сама. Иногда она брала книги, стоявшие в шкафу Жаклин, и принималась с жаром читать их, но то и дело отрывалась, чтобы задать вопрос про героев и сюжет. Если в комнате становилось чересчур душно, Анжелика подходила к окну и настежь распахивала его, впуская в комнату свежий зимний воздух, а потом вставала сбоку и начинала рассказывать об увиденном на улице.  — Там женщина спешит по дороге, а в руке у неё полная корзина рыбы — и куда ей столько? Должно быть, будет готовить угощение к празднику... А за ней крадётся кот — серый, лохматый, одно ухо порвано. Он думает, что она даст ему рыбу — совсем оголодал, бедняга! Эх, будь я на месте этой женщины, угостила бы его рыбой.  — Он хочет украсть рыбу, — возразила Жаклин, потому что лежать в молчании стало совершенно невыносимо. Анжелика обернулась на неё, затем повернулась к окну, застыла, вытянув шею и вглядываясь в улицу, и вдруг торжествующе завопила:  — Ты была права! Она слишком низко опустила корзину, он цапнул рыбу и был таков! Вот пройдоха! А она даже ничего не заметила! О, Жаклин, как же ты догадалась? — впрочем, она не стала ожидать ответа, а снова во все глаза уставилась в окно.  — Вон там старина точильщик опять с кем-то повздорил. Он всегда с кем-то ссорится. Помню, он разозлился на меня, когда я бегала в лавку, что-то крикнул, а я благословила его и послала поцелуй! — Анжелика хихикнула, и Жаклин тоже невольно улыбнулась, вспомнив, как баронесса целовала на Королевской площади своего брата, ещё не зная, что он её брат.  — В небе пролетела какая-то птица — слишком высоко и слишком быстро, не разглядеть... Прошли несколько цыган — они все так пёстро одеты! И так легко — неужели им не холодно? Папа рассказывал, что они используют колдовство, но он просто шутил, я знаю. У одной из цыганок в руках бубен — хотела бы я посмотреть, как она танцует! «Они одеты легко не потому, что не мёрзнут, а потому, что танцами с бубном не заработаешь на тёплую одежду», — подумала Жаклин, но не стала огорчать этой мыслью Анжелику, которая как раз подпрыгнула и радостно захлопала в ладоши:  — Ой, а кто к нам идёт! Жаклин, угадай!  — Я буду рада ему так же, как ты? — д’Артаньян медленно приподнялась и села на постели, оправляя спутанные и слежавшиеся светлые волосы.  — Будешь, — улыбаясь, кивнула Анжелика.  — Значит, это не твой брат, — решила Жаклин. — И не Анри — его приходу ты не радуешься, считая, что он меня расстраивает. Остаётся Рауль, — у неё вдруг засосало под ложечкой. — Подожди, так это правда? Сюда идёт Рауль?  — Идёт. Я увидела его из окна. Ты сегодня всё чудесно угадываешь! — и Анжелика поспешила к двери, оставив Жаклин переживать из-за своего измученного и неприбранного вида. Она ведь похожа на покойницу — бледная, нечёсаная, похудевшая, с кругами под глазами и искусанными губами. Впрочем, Рауль, как истинный джентльмен, не подал виду, что внешность подруги его удручает. Поклонившись обеим дамам, он скромно опустился на кресло и посмотрел на Анжелику, примостившуюся на краешке кровати, с надеждой и тревогой.  — Как Жаклин себя сегодня чувствует?  — Вы могли бы задать этот вопрос лично мне, — в д’Артаньян проснулась обида, и она села прямее, откинувшись на подушки.  — Простите, я не хотел утомлять вас расспросами... вы кажетесь такой усталой, — Рауль смутился, и Анжелика поспешила успокоить его.  — Ей гораздо лучше, мы сегодня разговаривали, и она отлично всё угадывала — и про кота, и про ваш визит...  — Какого кота? — Рауль с недоумением взглянул на неё, и Анжелика со смехом рассказала о том, как смотрела в окно, о ловком коте, укравшем рыбу, и о том, как Жаклин вычислила, что она заметила именно Рауля. Граф кивнул, чуть смущённо улыбнулся и перевёл взгляд на раненую — та, вмиг оставив попытки расчесать непослушные волосы, сердито воззрилась на него.  — Анжелика едва ли не более невыносима, чем её брат! Представьте, Рауль, она даже не даёт мне встать с постели! Если так пойдёт и дальше, к тому времени, как заживёт бедро, я уже разучусь ходить!  — Я забочусь о тебе! — вспыхнула Анжелика.  — Это для вашего же блага, — поддержал её Рауль.  — Я благодарна за заботу, — Жаклин посмотрела на баронессу, — но признаться, я умираю со скуки, лёжа, как выброшенная на берег рыба. Неужели нельзя хоть немного пройтись по комнате?  — А если у тебя закружится голова, ты упадёшь и потеряешь сознание? А если ты ещё и ударишься головой? — у Анжелики был наготове список всевозможных ужасов, которые произойдут с Жаклин, если она покинет пределы безопасной кровати.  — Ты могла бы поддерживать меня, держать за руку, — Жаклин с досадой цокнула языком, но Анжелику это не убедило.  — Тогда, если с тобой что-нибудь случится, вина будет на моей совести, — она поёжилась и быстро поднялась. — Прошу, не надо больше об этом! Ты полежишь хотя бы неделю, а потом тебе станет лучше, и ты сможешь вставать. А сейчас... тебе надо поесть. И вам тоже, граф, должно быть, у вас во рту весь день не было ни крошки. У меня тут где-то были восхитительные свежие булочки, ещё тёплые... И она упорхнула, не слушая робких возражений Рауля, что он, в общем-то, недавно плотно перекусил. Едва за Анжеликой закрылась дверь, Жаклин одёрнула длинную белую рубашку и решительно откинула одеяло, вытянув стройные ноги. Рауль в первый миг смущённо отвёл глаза от едва прикрытой кружевом девичьей груди, но затем взглянул Жаклин прямо в глаза.  — Что это вы собираетесь делать?  — Пытаюсь не превратиться в хрупкую барышню, которых я всегда ненавидела, — сквозь зубы проговорила она, осторожно сползая с кровати.  — Мне и в голову не пришло бы назвать вас хрупкой барышней... но вы уверены, что не навредите себе?  — Всё, в чём я уверена, так это то, что сойду с ума, если ещё хоть час пролежу в этой постели, — Жаклин уже опустила обе ноги. — Граф, вы помогли мне тогда, став моим секундантом...  — О чём до сих пор жалею, — ввернул он.  — ... так помогите же мне теперь, — она уставилась на него с вызовом, пытаясь скрыть внутренний страх. Неизвестно, заметил его Рауль или нет, но он со вздохом поднялся, сделал несколько шагов к тому краю кровати, где сидела Жаклин, и протянул к ней обе руки. Девушка ухватилась за них и, сцепив зубы, рывком поднялась. Опираться на правую ногу было вовсе не больно, и даже голова кружилась совсем чуть-чуть. Жаклин медленно перенесла вес на левую ногу, сумела не вскрикнуть, когда та налилась болью, шагнула раз, другой, а на третий обе ноги подкосились, в глазах потемнело, и она обмякла в руках Рауля. Наверное, на какой-то миг она потеряла сознание, потому что открыла глаза уже тогда, когда Рауль бережно, как величайшую ценность, опускал её на постель.  — Вы поторопились вставать, — мягко сказал он.  — Если бы я встала позже, мне было бы ещё хуже, — прошептала Жаклин. — Ненавижу чувствовать себя слабой.  — Поверьте, я чувствовал себя ничуть не лучше, когда был ранен в той таверне, — заверил её де Ла Фер. — Но женщине позволительно быть слабой, в то время как мужчина... ох, лучше и не вспоминать, как ничтожно я себя тогда чувствовал.  — Всем бы быть такими ничтожными, — слабо усмехнулась Жаклин. — Вы сражались один против троих монахов и победили!  — И едва не погиб, оставив вас всех в великой опасности!  — Вы слишком многого от себя требуете, граф.  — Как и вы, Жаклин.  — А вот и булочки! — в комнату влетела Анжелика и замерла, словно увидев нечто такое, чего ей видеть не полагалось. — У вас здесь всё в порядке?  — Да-да, конечно! — Рауль с излишней поспешностью шагнул к ней и, приняв из рук баронессы горячую булочку, впился в неё зубами. — Пахнет изумительно! С чем они, с корицей? Анжелика охотно начала объяснять, но Жаклин уже не слушала — прикосновение тёплых сильных рук Рауля оказало на неё почти магическое воздействие, и сейчас она быстро проваливалась в сон. Где-то на самом краешке сознания застряла мысль, что это неприлично — когда мужчина, не являющийся твоим родственником, обнимает тебя, а ты в одной рубашке, а вы в комнате вдвоём... Но мысль так и осталась на берегу, не погрузившись вслед за Жаклин в глубокие воды сна.

***

В тот вечер Леон дю Валлон и Рауль де Ла Фер покинули жилище Жаклин д’Артаньян позже обычного. Обозначенная лекарем неделя уже подходила к концу — вчера Анжелика снова послала за ним, и он с удовлетворением сообщил, что рана юной мадемуазель заживает успешно. «Юная мадемуазель», несмотря на строжайший запрет лекаря и испуги Анжелики, уже пару раз вставала на ноги, держась за стены, мебель и всякого, кто попадался на пути. Словом, ещё немного, и Жаклин будет готова вернуться в строй, то есть во дворец. Надо ещё как-то объяснить её хромоту, но она девушка умная, что-нибудь придумает. Скажет, например, что упала с лестницы... Леон поднял голову, посмотрел на полное звёзд ночное небо, полной грудью вдохнул морозный воздух и едва не закашлялся. Рауль де Ла Фер, шагавший рядом с ним, красоте тихой ночи не радовался — в последние дни он был чересчур тих и задумчив. Переживает из-за Жаклин? Винит себя в её ранении? Леон не очень-то любил расспросы, но уже собирался нарушить молчание и поговорить с графом, когда Рауль вдруг обратился к нему сам.  — Знаете, Леон, а вы были правы насчёт Спящей Красавицы.  — Прав? — Леон удивлённо посмотрел на друга. — В чём именно? Что Жаклин красавица? Или что она спит?  — В том, что её можно разбудить поцелуем. Дело принимало неожиданный оборот. Леон остановился и взглянул на Рауля так, словно впервые в жизни его видел.  — Вы с ней что, целовались?  — Это был невинный поцелуй в лоб! — вспыхнул де Ла Фер. — Я всего лишь хотел проверить, нет ли у Жаклин жара.  — И не было? — Леону не удалось скрыть звучащее в голосе разочарование.  — Не было, — Рауль вздохнул так тяжело, что можно было подумать, будто он сожалеет, что у девушки не было жара. Леон уже прикидывал, как половчее расспросить графа о его странном состоянии, но тут сзади послышались еле слышные шаги, и оба резко развернулись. От стены одна за другой отделились четыре тени и полукольцом окружили двух мушкетёров. Самая высокая из них сделала шаг вперёд и заговорила знакомым чуть насмешливым голосом, в котором некогда звучал мёд, но теперь звенела сталь:  — Я обещал, что я запомню мадемуазель д’Артаньян и вас, граф де Ла Фер.  — А Анри обещал, что вы подошлёте кого-нибудь, кто выстрелит в нас из-за угла, — парировал Рауль, обнажая шпагу одновременно с Леоном. — Только он вас переоценил — посчитал, что вы слишком благородны, чтобы сражаться бок о бок с разбойниками! Д’Орсан ничего не ответил на этот выпад — лишь дёрнул головой, и тут же его подручные бросились вперёд, и блеснула сталь, и зазвенели, заплясали в ночной темноте шпаги, ударяясь друг о друга. Сам Франсуа-Арман и один из его помощников, лицо которого было замотано чёрным платком, дрались с Раулем, двое других людей д’Орсана, с такими же замотанными лицами, с Леоном. Схватка в ночи была стремительной и безмолвной — противники не выкрикивали ругательств и не осыпали друг друга насмешками, вкладывая все свои силы в то, чтобы одержать победу. Рауля и Леона оттеснили друг от друга, и вскоре они оказались в разных концах проулка. Леон, отбиваясь от двух своих противников, сумел различить, как более высокий из врагов Рауля со стоном схватился за правую руку, и его шпага со звоном ударилась о мостовую. Должно быть, ранение, нанесённое Франсуа-Арману Жаклин, дало о себе знать, и д’Орсан не смог продолжать бой. Впрочем, радоваться не было времени — на Леона наседали, и он, защищаясь, отступал всё дальше и дальше. Думать о причинах нападения было некогда, да и незачем — глупцу ясно, что чёртов д’Орсан решил отомстить за унижение на Королевской площади. И ему плевать, что Леона там не было, Леона он ещё раньше успел возненавидеть... Эх, а ведь д’Эрбле их предупреждал! Как же Жаклин, ведь ей тоже угрожает опасность? Надо её предупредить, и Анжелику с Анри... а для этого нужно выжить. Эти короткие рубленые фразы проносились в голове Леона, пока он отбивался, до боли сжимая шпагу, давным-давно подаренную ему отцом. Один из противников распорол плащ сбоку, к счастью, не задев тела, и капитан, помянув нечистого, рванулся вперёд. Рывок был удачным — он тоже ткнул нападавшего в бок, и тот, выронив шпагу, сполз на землю, зажимая рану руками. Радость Леона была недолгой — при виде поражённого сообщника второй противник Леона ринулся на него с ещё большей яростью. Зазвенели клинки, глухо затопали сапоги, задыхающиеся противники, перемещаясь всё дальше и дальше по проулку, обменялись ругательствами, а потом Фортуна окончательно покинула Леона, перейдя на сторону человека д’Орсана. Сильный удар выбил шпагу из руки Леона, и в следующее мгновение в грудь ему было нацелено смертельное остриё. Сейчас следовало бы сказать что-нибудь возвышенное, какие-нибудь прощальные слова, но ничего кроме проклятий в голову не шло, и Леон уже собирался плюнуть в лицо противнику — авось в глаза попадёт, но тут из тьмы за спиной человека д’Орсана соткалась тонкая фигура, и у самой его шеи сверкнуло лезвие кинжала.  — Брось шпагу, — прошипело невесть откуда взявшееся создание, надавливая на лезвие. На шее человека, едва не ставшего убийцей капитана Леона, выступили тёмные капли, его шпага звякнула, ударившись о мостовую, и кинжал исчез так же внезапно, как и появился. Недавний противник развернулся, сдавленно охнул и, даже не подобрав шпагу, пустился прочь, бормоча что-то про ведьм, дьявола и привидения. Леон был бы не прочь последовать его примеру, но силы покинули его, и он сполз вниз по стене, подтянув к себе оружие. Сквозь застивший глаза туман он видел, как неведомая тень вытирает кинжал об одежду, прячет его за пояс, скидывает с головы капюшон и шагает к нему. В это время из-за туч выглянула луна и осветила силуэт, оказавшийся не дьяволом и не привидением, а молодой девушкой с длинными чёрными волосами. Она сделала ещё шаг и застыла, пытаясь в неверном лунном свете рассмотреть спасённого ей человека.  — Сегодня вы вытянули счастливую карту, — произнесла она мелодичным голосом, в котором слышался лёгкий иностранный акцент.