Люблю ебаться, зачем гандон? Могу и без него я вызвать стон, Но каждый раз, когда нагой, Плачет ребенок, порой — толпой.
В моих ушах звучала музыка. Голова гудела. Щурюсь от яркого света. Я попытался сесть ровно. Взгляд мой упал на водителя машины. Мой друг — Бекс. В белом костюме, с прилизанными чистыми волосами. От него несло сладким одеколоном — аж на слезу пробивало. Пришлось приоткрыть окно. Почему я задремал? В машине звучало радио; дорога недолгая, а я… просто заснул? Надо прекращать ночные прогулки по городу. Не помогают они никаким образом; лучше — заснуть. Я борюсь с бессонницей уже несколько дней. Стоило ещё после первой бессонной ночи обратиться ко врачу, а не к другу, который только и знает, что против головной боли помогает парацетамол. В любом случае, это не должно отразиться на работе. Я должен быть серьёзным, твёрдым и непоколебимым. Украдкой глянув на себя в зеркало заднего вида, я ужаснулся от собственного отражения. Ну и рожа! Надо спать! Куплю кучу таблеток и нажрусь ими так, чтобы несколько дней дрыхнуть! Я потер свои морщинистые щеки и почесал пятачок...? Уши в этот момент дёрнулись от приятных ощущений. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и провёл пальцами вдоль по взмокшей шее. — Ненавижу этот костюм, — пробубнил я, тяжело вздыхая и приоткрывая окно машины. — Тринадцать, — тихо усмехнулся Бекс. — О чём ты? — я недоумённо посмотрел на друга. — Неважно. Машины считаю, — ответил он, всё так же улыбаясь. Ему-то хорошо: костюм был без длинных рукавов; короткая белая рубашка да жилетка. А у меня полный сет. Не хватает только дурацкой шляпы и плаща. Почему мы должны ходить в этом? Наш род деятельности — забирать детей из неблагополучных семей. Почему мы должны расхаживать как грёбанные ангелы? Нас иногда даже называли докторами. Но мы не доктора. Мы не лечим. Хотя… возможно, в некотором роде... Возможно, мы похожи и на ангелов. Мы приходим с неба и забираем чистые души из тёмных мест. Мы забираем тех, кто не должен был рождаться. Кому не предназначалось появиться на свет. Не здесь. Не сейчас. Когда-нибудь, но не в грязном, гнилом месте. Дети должны рождаться в любви и заботе. Мы, можно сказать, возвращаем их на небеса. Откуда они либо попадут в добрые и любящие руки, либо останутся там до какого-то определённого времени. Возможно, до совершеннолетия. Я никогда не мог понять одного: если очевидно, что потянуть нового человека невозможно, нереально, зачем его тащить в наш мир? В наш и без того идиотский мир, в котором ты никому не нужен. Чтобы вырастить ещё одного идиота? Чтобы что? Почему нельзя сделать аборт? Зачем рожать человека, который был зачат от насильника? Чтобы всю жизнь ненавидеть его и отыгрываться на нём за чью-то ошибку в сексуальном плане? Зачем тащить ребёнка в мир, где его не будут любить родные родители? Где с ним будут обращаться, как с последним куском дерьма? Ребёнок не виновен: не виновен в безответственности своих родителей; не виновен в желании кого-то получить удовольствие за счёт другого; не виновен в том, что кто-то сказал, что аборт — это грех. Ребёнок не виноват. Никогда. Его притаскивают в мир, где его не любят, и ему только и остаётся, что ненавидеть других в ответ. И так до бесконечности... Если у тебя есть хоть капля осознания, что сейчас самому светлому созданию на свете, из которого можно вырастить либо прекрасного, либо ужасного человека, не место в этой жизни, ты сделаешь аборт.Шесть дармоедов сидят на шее. И много жрут, становятся глупее. Из брендов дай хоть сто вещей, Руку убрать только успей.
Мы подъехали к многоэтажному дому. Постройка старая, с потрескавшейся облицовкой и, наверняка, с дырявой крышей. Такие развалины на глаз определяешь. Переглянувшись с Бексом, мы двинулись во внутрь. О жестоком обращении с детьми сообщили соседи. Они же рассказали, где живут горе-родители. Последний этаж. Уже подходя к двери, я учуял мерзкий запах мочи и чего-то скисшего. Будто молоко. Поморщившись, я позвонил. Дверь не открыли. Я ещё раз позвонил. Прежде всего в такой работе — вежливость. Бекс посмотрел на меня и подошёл к двери, прислоняя ухо. — Там, кажется, трахаются… — он скривился. Я вздохнул. Не хочу опять вламываться. — О, чёрт, — Бекс отшатнулся от двери. Она вдруг распахнулась, и весь тот смрад, что стоял в подъезде, с большей силой нахлынул на нас. У меня задёргался глаз, а у моего друга — кончики ушей. К нам вывалилась женщина. Именно вывалилась. Первое, что бросилось в глаза, — её шесть грудей на выкат. Значит, детей кормит. А ещё — в доме молодняк, что еще хуже. Она в синем платье с жирными пятнами. На шее болтается блестящее ожерелье. Явно дешёвое. Чёрные волосы, закрученные в бигуди, сильно растрепаны. Лицо у неё ещё более сморщенное, чем у меня, хотя мне больше сорока. А ей, интересно, сколько? Глаза вульгарно накрашены, помада смазана. От женщины несло скисшим молоком, потом и… мужчиной… Меня передёрнуло. — Что вам надо? Кто вы? — слишком низковато для голоса женщины. — Здравствуйте. К нам поступила информация о жестоком обращении с детьми. Мы должны проверить вас и убедиться, так ли это, — произнёс я спокойным, но твердым тоном. — Можем показать документы, — мы одновременно с Бексом достали свои удостоверения и показали женщине. — Как к вам можно обращаться? — Что?! — взвизгнула она, от удивления выпучив маленькие, как монетки, глаза. — Кто сказал? У нас всё хорошо... Не надо нам проверки! — Если у вас все хорошо — волноваться вам не о чем, фрау, — проговорил Бекс и прошмыгнул в квартиру. Я — за ним. Женщина посеменила следом, пытаясь отговорить нас. Мы прошли по коридору. Впереди была кухня, справа — вход в гостиную. Однокомнатная квартира. В доме стоял смрад, шум от телевизора и противное хрюканье. Бекс ушёл направо, а я двинулся на кухню. За столом сидел глава семейства и мастурбировал. На зассанном матрасе резвилось шесть поросят-отпрысков. Рядом были миски с едой. Две большие и две маленькие. В них был какой-то жидковатый корм. Герр, заметив меня, поднял томный взгляд. Я ужаснулся. Мужчина был похож на Бекса! Я помотал головой, и образ вмиг исчез. Остался лишь грязный, мерзкий свин в майке алкоголичке и сеткой на голове. Он скоропостижно вынул руку из штанов и вытер её об себя. — А ты, бля, кто? — он, наконец-то, понял, что какой-то незваный гость появился в его обители. — Из соц. опеки, — бросил я, осматривая засранное жилище. Один из поросят свалился в миску и завизжал. — Завались! — рявкнул глава семейства. — А ты, — герр поднялся со стула и показал на меня пальцем, — пошёл нахуй из моего дома! Тебя не звали! Не должно вас ебать, как другие живут!Друзья мои живут богато, Сотня тачек; шуршат деньжата. Их сигаретный дым летит в меня. Жить остается только лишь крича: По-по-че-че-му-му?
— Эй, ты чего завис? — Бекс положил мне руку на плечо, заставляя очнуться. Песня в голове не хотела выходить и оставлять меня в покое. — Там всё плохо, их нужно забрать. — Чего?! — заорал мужчина. — Да какое право вы имеете?! Удивительно. О правах они вспоминают только тогда, когда забирают детей. А до тех пор мы не знали, мы думали иначе и «бла-бла-бла». Я начинал злиться и беситься. Мне нельзя. Нужно держать себя в руках и не позволять желанию разбить этому свину мерзко подёргивающийся пятачок. — Мы получили достаточно доказательств того, что дети находятся в плохом содержании. Мы вынуждены их забрать и передать в опеку до дальнейшего суда. Кто-то из вас может поехать с нами, — проговорил я. — Охуевшие мрази! — возмутился герр и угрожающе наклонился к нам. — Пожалуйста, не прибегайте к силе. Будет только хуже. Мы можем вызвать полицию в случае неподчинения, — сказал Бекс резким тоном. — Милый, — заскулила фрау за нашими спинами. — Может, так будет лучше? — прозвучало, как ни странно, опасливо и робко. Благоразумие. — Лучше?! Это ты их вызвала?! — мужчина угрожающе рванул к жене. Мы одновременно шагнули в сторону, закрывая женщину. — Нас вызвали соседи, — ответил я, шагнув в его сторону. — Лучше присядь на свою жирную задницу обратно на стул, а мы сделаем все дела. Тебе останется придти в зал суда, — мой голос был низким и твёрдым. Я легонько толкнул свина в грудь. Он ошарашено плюхнулся на табуретку.Мне ненавистна жизнь, мне ненавистен ты. Моя жена, её бойфренд — все черти воплоти. Я ненавижу всё и вся, мой оптимизм давно иссяк. Детей бью бессердечно я. Абортам слава вечная! Слава вечная!
Мелодия в голове уже надоедала. Я помотал головой. К тому моменту супружеская пара ругалась, а Бекса рядом не было. Пошёл за переноской, чтобы поросят положить. Я нагнулся к детёнышам, чтобы они обнюхали мою руку и привыкли к моему запаху. Но, надо думать, мелочь, что тёрлась о ноги, давно уже привыкла к нежданным гостям. Поросята были худы для своего возраста. Щетина грязновата, а у кого-то из них даже остались синяки. Тяжёлый вздох слетел с моих губ. Что же с ними будет? Я взглянул на осеменителя. По его виду даже не скажешь, знает ли он про такую вещь, как аборт. Чего уж говорить про способы контрацепции.Люблю ебаться, гандон мой друг. Ведь без детей, стало лучше вдруг. Так что в итоге и без труда, С бабами расстался раз и навсегда.
Детей мы забирали опять под громкую ругань мужчины. Он закрыл нам входную дверь и грозился прибить каждого скалкой. За нашими спинами пряталась его жена. Возможно, она могла бы его сама прибить своим весом, но герр брал своей злобой и решительностью. Должно быть, обещания о том, что поколотит, он сдержит. С боем мы прорвались наружу и на улице, наконец-то, смогли вдохнуть свежего воздуха. Пока Бекс погружал молодняк и фрау, я закурил. Только сейчас я заметил, что пуговица на моём пиджаке была оторвана. А еще рукав в чем-то липком. Меня затошнило. Я скинул с себя пиджак, оставаясь в белой рубашке. — Ненавижу этот костюм, — пробубнил я вслух. — Четырнадцать! — усмехнулся Бекс, оказавшись рядом со мной. — Так вот, что ты считаешь, — дошло до меня. — Я так часто про это говорю? — Как видишь, — друг похлопал меня по плечу, приглашая в машину. Покачав головой, я докурил сигарету и затушил ботинком окурок. Сев в автомобиль, мы тронулись. Я уткнулся лбом в холодное стекло окна. Вдалеке надвигалась туча. Грозился пойти дождь. Было бы неплохо… Прибил бы летнюю жару и пыль дорог.Мне ненавистна жизнь, мне ненавистен ты. Моя жена, её бойфренд — все черти воплоти. Я ненавижу всё и вся, мой оптимизм давно иссяк. Детей бью бессердечно я. Абортам слава вечная! Слава вечная!
— Я хочу уволиться. — Что? — удивился Бекс. — Я задолбался работать с этим говном, — говорил я тихо, чтобы женщина на заднем сидении не услышала нас. К счастью, она задремала. — Я предупреждал, что это может морально изнашивать, — вздохнул собеседник. — Что же, если ты настроен серьёзно, уговаривать тебя не буду. — Никогда бы не подумал, что столько идиотов живет под боком у нас. Столько людей, которым плевать на судьбу своих отпрысков. Да даже на себя плевать… — я закрыл глаза и откинулся на сиденье. — Я ненавижу всех. — Даже меня? — Бекс пытался поднять мне настроение. — Ладно, ты исключение, — согласился я, улыбнувшись уголком губ. — Но много ли наберётся таких «исключений»? Сомневаюсь. Ёбаный замкнутый круг. Детей не научат, они не научат своих, те — своих, и так далее. Раз за разом. И никому не будет дела до них. Никому на свете. «Что-что? Венерическое? Нежелательная беременность? Что-что? Да я прикалываюсь, мне всё равно!» — я передразнил добренький голос какой-то телеведущей. — Я устал от такой несправедливости… — Ты всегда отличался своей сердобольностью, — проговорил Бекс, печально взглянув на меня. — Поэтому я хочу свалить, чтобы больше не видеть всего этого ужаса, — я скрестил руки на груди. — Но это — правда жизни. — И без тебя знаю, папа Карло. Всё, что мы делаем, это жрём одно говно, срём под себя и убиваем всё живое вокруг… А ещё притаскиваем в эту помойку людей, одного за другим, глупо надеясь, что они смогут разобраться со всем этим. Я знаю это. И живу здесь. Потому что это — мой дом, от которого я не смогу ни сбежать, ни изменить его. Остаётся наблюдать за огнем, что однажды сожрет всё это. В том числе и меня. Я вздохнул и снова закрыл глаза под мелодию в голове, шума дождя за окном и звуков мотора машины. Тьма очень быстро поглотила меня.Ты прощай, ты прощай, Улетаем в облака. Ты прощай, мы придём, Бабочками упадём. Слёзы подбирай.
Мне ненавистна жизнь, мне ненавистен ты. Моя жена, и мой бойфренд — все черти воплоти. Я ненавижу всё и вся, мой оптимизм давно иссяк. Детей бью бессердечно я. Абортам слава вечная! Слава вечная!