***
Пошла нахуй, математика, Тебя трахну я наверняка, Пошла нахуй, математика, Алгебра нам не важна!
Я никогда не хотел ходить в школу, Отдавая предпочтение ТВ просмотру. Вместо дурацкого сложения, Вычитания, умножения и деления.
Можно избавить себя от вычислений. Я не похож на ебаного гения. На кой-чёрт нужны мне числа? Счёт в голове бессмыслен!
Возвращаясь домой, я заприметил стоящую у полутусклого фонаря девушку. Даже девчонку. Школьная форма, хвостики. Но эта дурашка стояла и курила. Как забавно. Во мне проснулось желание. Желание наказать её. Как отец. Сначала отшлёпать по маленькой розовой попке. Рукой или ремнём. Лучше рукой. Ремнем нельзя контролировать силу. Ремнем нельзя неожиданно ворваться в её узкую дырочку и начать быстренько трахать, пока она не сообразила, почему папка перестал доставлять боль. А как сообразит, как испустит первый стон, такой робкий, неуверенный, непонимающий, но сладкий, сброшу её на пол, рывком стащу штаны и примусь трахать её прямо на полу. Буду лизать её маленькие груди, кусать зубами до крови. Говорить, какая она плохая ученица. Что такими темпами станет лучшей шлюхой на районе. Уроки не будет учить, так и сдохнет в канаве со спермой изо всех щелей. Даже там, где она не предполагалась. В её гниющих ранах на животе и руках. Местные насильники драли бы её, куда только можно. Туда, где тепло. Там, где приятно. А она кричит. От боли, от обиды на родного папку, от расстройства, что будущее не будет состоять из радужных единорогов. От того, что она никому не нужна. Сдав назад, я остановился возле девчушки и опустил окно. Красный свет из моей машины осветил тёмную улицу. Я снял свои солнечные очки и улыбнулся. — Здравствуй, дорогая, — я будто знал её сто лет. — Привет, сладкий, — мы знали друг друга сто лет, и в то же время были незнакомцами. — Как зовут тебя? — вежливый до задницы. — Алгебра, — представилась она. — Алгебра! — меня будто осенило и одновременно озадачило странное имя. Я понял, почему мне казалось, будто мы знали друг друга. — Сядешь ко мне? Залезай, — я улыбнулся ей и кивнул головой в салон. Она заулыбалась в ответ. Девчонка будто знала, что нужно делать. Уселась ко мне на колени, принимаясь немного неумело засовывать свой язык в мой рот. Я быстро дал понять, чтобы она снимала с себя свои цветные трусишки и вставала раком. Выскочив из машин, я быстро обошел машину и открыл дверь переднего пассажирского места. Девчушка выпятила свою попку, готовясь принять в себя мой хер. Харкнув в её промежность, я немедленно принялся трахать школьницу, рыча, как зверь. Я трахаю Алгебру. Вот так смех.***
— Помнишь того мужика, на которого мы работали? Его посадили. Насколько —хрен знает. Убил не того, кого следует. Я думаю, надолго на зоне он не задержится. Он же местный авторитет. Мафиозник почти, — я усмехнулся. — Тупое слово, конечно. Его многие криминальные лица уважают, поэтому побег — лишь вопрос времени. Хотя, говорят, что посадили в камеру особого режима. Там всё сурово, строго и супер охраняемо. Каникул, как были у нас, ему не следует ждать, — я взглянул на друга. Сколько времени уже прошло? Достаточно. Раны зажили, синяки прошли. Торчащая плоть — то, что осталось после ампутации — и то почти зажила. Но он продолжал быть в коме. Продолжать спать, словно Спящая Красавица или Белоснежка. Я пытался разбудить поцелуем. Хотя… там же нужен принц, вроде? Да какая, блять, разница, это всё равно не поможет моему другу пробудиться. Я —единственное доверенное лицо, которое теперь может решать судьбу человека в коме. Можно оставить всё как есть и забыть о существовании друга. Забыть обо всем. Или продолжать ходить, общаться, играть на синтезаторе в надежде, что однажды, лучший друг проснётся. Или… Я могу собственными руками убить его. Смерть во сне для нашего брата — лучшая смерть на свете. Без боли, летая среди своих снов и фантазий. Просто медленно уйти во Тьму. — Я думаю, таким мафиозным личностям подходит только танго. Послушай…***
Ох, как охотно целовал я милых дам, Целясь, порой, не по губам. Узнать мне большего хотелось, И кровь во рту немедленно приелась. И заключая девицу в объятья, Та тихо сыпала проклятья. Но слов пощады я не знал. Может счастье я женщине не дал? Папарам-парам-пам
Красный пиджак, рубашка, брюки, шляпа — всё это замечательно смотрится на фоне белого снега. Я всегда любил этот контраст. Потому чаще всего я убивал зимой. Мои люди по одному лишь приказу могли устранять неугодных мне в любое время года и суток. Но я… Я смаковал эту великую честь только зимой и только в солнечную погоду. Когда снег блестел, солнце блистало на небе, но не грело. Когда изо рта вырывался пар, а мороз приятно щекотал заросшие щетиной щеки. Я любил этот контраст в цветах. Я вообще любил контрасты. Глаз мой радовался подобному. Очень редко мне, бывало, приспичит ощутить крайней плотью холод, а потом немедленное тепло. Я гулял со своими женщинами по снежным полям и заставлял их раздеваться прямо там. Чтобы потом ворваться в тёплые тела и едва не кончить от странных ощущений. Я любил целовать своих дам в тёплые губы, щёки, груди. Мне нравилось быть холодным. Мне нравилось, что они теплые. Мне нравилось, что я такой бабник, а они такие верные своим мужьям. Но некоторые из них всё-таки сбегали ко мне, и я был счастлив. Но потом…они мне надоедали. Удар в лицо. Удар по шее. Удар в живот. Я сплёвываю кровь и наслаждаюсь болью и красотой крови на снегу. А меня били и били, раз за разом. Ребят заказали. Чтобы отомстить, что я забираю жён себе, а потом бросаю. Своим мужьям они становятся ненужными. Но отомстить хочется. За то, что отобрал, испортил. За то, что оказался лучше, чем их мужья. А что во мне такого? Мне говорили, что я не обаятелен. Бессердечен, чёрств и легкомысленен. Люди думали, что я занимался принуждением. Нет, правда где-то посередине. Я трус. Я боюсь, что они изобьют меня до смерти. Но они лишь хотят причинить мне как можно больше боли. У них нет задачи убить меня. Только покалечить. До меня доносятся слова, что потом я попаду за решётку. Буду гнить там до скончания веков. Наверное, я заслужил такую участь. Зато… Зато вся пройденная мною жизнь была чудесной.