Прекрасный белый замок

      – Ненавижу телепатов!       Мукуро вот все время что-нибудь ненавидел, чтобы смириться с собственными внутренними течениями. И Фран тоже ненавидел: свернувшихся креветок, вязкую поленту, когда в фильмах про войну кто-нибудь бесконечно ползет неизвестно куда.       – Начинается!       Действительно, начиналось. Точнее, начинался. Фильм про войну, в котором главные роли играют выпускники. Край ветхого экрана, куда проектор транслировал изображение из экзаменационного зала, оторвался и покачивался одиноким крылом каждый раз, когда дверь в холл открывалась.       – Могли бы и посмотреть со мной, – обиженно обратился Фран к внутреннему Мукуро, который, конечно, был где-то там и смотрел всевидящим оком, ехал одиноким путником пустого поезда к станции Франа, то есть к унынию. Вообще, когда Мукуро ушел, Фран сначала был безмолвен, словно забрали его язык или легкие. А потом стал обижен. Смертельно, то есть так, что пусть бы Мукуро и умер, и плевать, и пусть идет, и слова больше он никогда ему не скажет, и не больно нужно. Но нужно было, и больно тоже, поэтому уже утром, после выяснений у Реборна, где Фран честно сказал, что видел все, но не пришел с докладом – потому что не мог ослушаться коменданта Хибари, ведь по ночам ученикам школы нельзя выходить, даже если ты умер – Фран начал скрупулезно представлять, как на пустынный перрон прибывает поезд. Въезжает в его застывшее осеннее царство, раскидывает, давит на путях опавших каштановых ежей, обдает волной масляных запахов, а Мукуро сидит где-то там, прислонившись головой к стеклу, и Фран бежит, чтобы угадать вагон, но никого не видит, окна мелькают перед глазами, хвост неумолимо приближается. Никого. Гусеница поезда трогается, вагоны медленно ползут мимо, и Фран уже не уверен, что не пропустил кого-нибудь в самых первых. – Я тут вообще-то для вас прямую трансляцию веду. Как дурак.       Как дурак. Фран старался представить приходящий поезд очень детально, но даже это не получалось: поезд превращался в гигантскую батарею, потому что ночью Фран мерз, в трубу, где исчезало все, что Фран когда-либо знал, в бандонеон – и пронзительно наигрывал мелодии о расставании и драматичной жизни молодого гаучо, поверженного страстями где-то на задворках Буэнос-Айреса.       Фран сидел, нахохлившись, будто воробей, на возвышении для лектора (иногда здесь, перед экзаменационными залами, объявляли результаты и проводили координацию), слепо глядя в сияющую дыру экрана. Вообще-то больше всего он ненавидел быть собой. Если не считать креветок. Справа внизу возникло окошко дешифратора: бои с телепатами всегда показывали с переводом. Правда, перевод получался не очень, как смотреть чужой сон: некоторые вещи имеют смысл лишь для того, кто их создал. Картинка от штатного дешифратора все время сбоила, бессюжетные образы часто мутнели или не прорисовывались до конца, впечатление оставалось тягостное: авторское кино на стэдикам, французский нувель ваг. В реальности же обыкновенно не происходило ничего интересного, разве что берсерк или телекинетик не поддавался внушению и пер на телепата напрямик. Для телепата чаще всего это означало смерть. Наблюдатель от Эсцет не испытывал жалости к слабым экземплярам. Медицинская бригада не входила в зал: слишком дорого, считал наблюдатель, бессмысленная трата денег, организации такие не нужны.       – Посмотрим вместе, ты же не против? – Бьякуран в белоснежном костюме сверкал, словно звезда. Франу не очень нравилось такое соседство, но выбора Бьякуран ему явно не давал.       Фран вздохнул, окошко дешифратора вылезло из экрана, как набухшее тесто, толстый влажный кусок сорвался вниз, шлепнулся на пол, за ним еще один, кишащий то ли мучными червями, то ли ростками на быстрой перемотке. На середину экрана элегантно вышел Кикё. Интересно, как бы ему понравилось болотистое перебродившее тесто. Одинокое крыло взмахнуло – кто-то открыл дверь, впустив сквозняк. Чтобы летать, всегда нужен второй. Из-за границ экрана, из другого логического измерения, на поле вышел Скуало. Нервный и колкий, как ледяной ветер. Фран поежился, из болотного теста поднимались мучные цветы, мертвые и живые одновременно, как Кикё. Как любой телепат, – исправил Фран сам себя. Вообще-то он не принадлежал к телепатам, он ни к кому не принадлежал, таких тоже ненавидели. Что-то там было про атлантическую селедку и стресс. Отбившись от стаи, она должна погибнуть, если только не представит себя сельдяным королем или одинокой рыбой-луной.       – Давай уже! – заорал Скуало на Кикё, застывшего в картинной позе.       Фран вздрогнул и обхватил колени. Голос у Скуало всегда был зычным, а еще он не умел ждать. Смотреть бой совсем не хотелось, но остаться в комнате одному было бы невыносимо, там Франа сценами из прошлой жизни преследовали призраки, и в окно все время смотрели чужие глаза. А если задернуть шторы, чужим становилось вообще все.       – На кого поставишь? – поинтересовался Бьякуран. Должно быть, он хотел, чтобы это звучало легко и игриво, но было очевидно, что это вовсе не тот бой, который он хочет видеть. Это глубинное понимание вдруг объединило их с Франом, связало сладкими карамельными нитями и застыло хрупкой конструкцией.       – Вы же оракул, вам нельзя делать ставки, – сказал Фран, а затем задумчиво добавил: – Правда, побег вы не предсказали, так что вы не очень.       Бьякуран среагировал молниеносно, так что через секунду Фран беспомощно цеплялся за его руку на шее и хрипел.       – Ты знаешь, где он? – спрашивал Бьякуран, и если бы человеческие тела не были такими постоянными, его оболочка сейчас же пришла бы в негодность, разорвалась от досады и желания. Карамельное понимание рухнуло.       – Вы псих, да?! – плаксиво и зло произнес Фран, когда Бьякуран отпустил, и отсел, насколько это было возможно. По холлу, где собралась почти вся академия, прокатился вздох, и разговор прервался: Скуало на экране ринулся в бой и чуть не достал Кикё мечом. Натолкнулся на невидимую преграду ровно там, откуда острие не дотягивалось до Кикё на какие-то миллиметры. В окошке дешифратора мутные сады Семирамиды встали перед Скуало стеной. И теперь он рубил и рубил их, стараясь пробиться к Кикё, который скучал на экзаменационной арене, а в ментальном поле и вовсе превратил себя в эльфийского короля на зеленом лиановом троне. У Кикё, конечно, было преимущество: нейтральное ментальное поле он с легкостью перестроил под себя, прорастил в нем смертоносный живой лабиринт и навязал свои правила игры. Мутное изображение на дешифраторе Фран дублировал собственной дрожжевой мизансценой, похожей на пластилиновый мультфильм. Там наскоро слепленный Скуало сражался с липкими тестовыми ветвями, а Кикё казался намертво вросшим в трон чудовищем.       – Скажи мне, и я заставлю его сделать все, что ты хочешь, – Бьякуран сменил тактику.       Кикё ударил. Живая лиановая стена ополчилась на Скуало, десятки кривых веток копьями выстрелили ему в грудь. Но вместо плоти нашли лишь воздух. Картинка дешифратора расфокусировалась, а когда стала обретать четкость, оказалось, в ядовитом саду ударил ливень: Скуало держался. Сплошная стена дождя скрыла его от Кикё, и даже на его стороне, за ощетинившейся копьями изгородью, полило. Над пластилиновым Кикё вырос пластилиновый лист, неизвестно как не стекающий дрожжевым месивом ему на голову.       – Не заставите, – произнес Фран себе под нос.       Скуало вышел из дождя, будто Посейдон, прямо позади трона, махнул мечом, разрезая его напополам. Зрители снова ахнули. Кикё на основной картинке отшатнулся – лезвие прошло там, где он стоял мгновение назад. Скуало шагнул в ливень, и тот вновь скрыл его от глаз. Трон расползся змеиными корнями, и Кикё пришлось встать.       – О, заставлю, – отмахнулся Бьякуран, – ты еще многого не понимаешь.       – Это вы ничего не понимаете, – обиженно сказал Фран. Лист в дрожжевом мультфильме наконец шлепнулся на пол и бесформенно растекся скользкой лужей. Скуало вынырнул во второй раз, снова из-за спины, на этот раз Кикё был готов: острые лианы прыснули во все стороны, будто каштановый ёж, – так дети обычно рисуют солнце. Скуало захохотал и пошел напролом. Остановить берсерка в трансе невозможно, даже если пронзить ему сердце. Кикё на экзаменационной площадке вынужденно отходил к стене. Каштан жалил Скуало новыми иглами, но он перерубал их, не замечая ран и все больше входя в раж.       Из дыр пластилинового Скуало сочилась густая масса, и Фран зажмурился: наблюдать за смертью ему не нравилось, даже на арене он всегда просил Мукуро сказать, когда можно будет открывать глаза. Зрители затихли, и даже Бьякуран увлеченно смотрел в экран. Каждый понимал, что кто-то должен умереть и счет – на секунды. Фран осторожно приоткрыл один глаз: ледяной дождь размывал картинку дешифратора, а на основном экране до стены Кикё оставался шаг.       Все случилось мгновенно. Стена дождя раздвинулась, из нее на Скуало шагнул Занзас.       – Хорош, – уронил он тяжелым голосом. Картинка дешифратора прояснилась, Занзас оказался совершенно нагим, словно Адам, и блаженно невинным, какими и следует быть в райском саду: на месте фигового листка вызывающе торчала обрубленная лиана. В дрожжевом варианте Фран стыдливо и бессознательно скрыл ее цветком, но пестик из него все равно топорщился крайне неприлично.       Скуало дернулся от этого голоса, словно от удара током. И вышел из транса. По холлу прокатился изумленный возглас. Выбить берсерка из транса – практически невозможная задача, как поймать бокал над самым полом и не расплескать содержимое.       – Изящно, – оценил Бьякуран. Скуало на экране беспомощно оседал, к нему уже бежали медики: представитель Эсцет, видимо, нашел его бой достойным, чтобы организация тратила деньги на лечение.       Кикё вышел в холл: все победители выходили туда, на импровизированную аллею славы, чтобы получить свою долю оваций. Из звездной минуты он почему-то смотрел поверх всех голов прямо на Бьякурана. И тот ослепительной шаровой молнией, пронзительно сияющей в полутемном холле, сошел к Кикё, заставляя толпу расступиться, и галантно предложил руку, на которую Кикё оперся со всем царственным достоинством.       Теперь же вы можете вернуться, – Фран попытался мысленно дотянуться до Мукуро, отчаянно посылая по ржавым рельсам скрипучие дрезины одну за другой, раз уж с поездами ничего не получалось. – Он выбрал другого, слышите? Вы ему больше не нужны! – все они срывались в туманную бездну. Конечно, вернуться Мукуро не мог, и Фран это прекрасно знал. Все это казалось ему ужасным. Как непонимание, как обреченность, как любовь.

***

      У Скуало был новый меч и всего одна слабость. Одной достаточно для телепата – и Скуало начал жизнь с поражения.       Дино смотрел, как его уносят с первого важного боя. Проигранного боя. Здесь наверху, в галерее, где томили выпускников-гладиаторов, не велись трансляции, звуки глохли, сквозь бронированное стекло все было как немой черно-белый фильм. Бессмысленные прыжки, карикатурная паника, фальшивая кровь. Не хватало только бодрой мелодии в конце и трясущейся надписи «это все вранье». Луссурия закрыл руками лицо, как ребенок, который боится, но все-таки очень хочет увидеть призрака, и громко причитал «ой беда, ну беда!»; Бьянки кусала ногти, Блюбелл визжала от восторга своим пронзительным русалочьим голосом, даже Закуро источал удовлетворение, хоть и почти не поднимал тяжелых век. Занзас молчал, а Дино не чувствовал ничего. Какая, в сущности разница, выиграл Скуало или проиграл? Важно только, что Бьякуран умудрился ввернуть прощальную гадость, оказался сильнее, ничего не сделав. Кикё уходил с живописно задранной головой – победитель, лучший, совершивший невозможное, – и дураку было очевидно, куда он идет. «Что ты теперь скажешь о предначертании, змея», – думал Дино с нарывающей ненавистью. За эту ночь все кометы умерли в его космосе, только одинокий пульсар все несся и несся куда-то, бешено вращаясь и завихряя вокруг себя мутные идеи.       – Что случилось в башке у этого мусора? – вдруг спросил Занзас чужим хриплым голосом. Было ясно, что он сам знает ответ.       – Ты.       – Пошел ты. И он тоже.       Больше Занзас ничего не сказал. Сел у стены, вытряхнул из кармана сигарету и закурил. Несколько человек покосились на него осуждающе – видимо, их все еще волновали школьные выговоры, их даже, наверное, все еще пугал Рай. Дино бы лучше спрятался там, чем жить со своей тоской, но в Рай не передавали новости.       Опять потянулось ожидание. Руководство совещалось в смотровой. Их было видно отсюда: четкий силуэт Реборна, золотые вихры Колонелло, медитативного Фонга, собрались почти все преподаватели, кажется, не хватало одного или двух, вместо них маячил наблюдатель Эсцет – безликий, как парни в шляпах с картин Магритта. Вот бы голова Бьякурана превратилась в яблоко! Там наверняка завелись бы жирные, самодовольные черви.       Тимотео вдруг вышел из смотровой, а громкоговоритель объявил:       – Луссурия, на арену.       Луссурия моментально перестал причитать, ожил и завертел головой, оценивая оставшихся соперников.       – Бьянки, – продолжил холодный голос, – на арену.       – Ну почему опять не я?... – разнылась Блюбелл. – Я хотела с ней! Можно мне?...       – Да иди хоть сейчас, господи, как ты затрахала! – осклабился Закуро, зато улыбку Луссурии будто стерли грязной кухонной тряпкой.       – Издеваются, что ли? – спросил он недоверчиво.       – Живее! – поторопил голос.       – Конечно, издеваются, – Бьянки сняла пиджак и бросила его на пол, как ящерица отбрасывает хвост. – Пошли.       Луссурия беспомощно заозирался в поисках поддержки, взмолился:       – Занзас, хоть ты пожелай мне удачи!       Занзас зыркнул исподлобья, выдохнул дым и выразительно затушил сигарету о подошву ботинка.       – Ах, ну и ладно, – оскорбился Луссурия. И пошел за Бьянки к двери, откуда лестница вела вниз, на первый круг будущего ада, стараясь держаться как можно дальше – чтобы ненароком не задеть Бьянки ничем, даже мыслью.       – Удачи, – сказал Дино им в спину, хотя значило это: «пощадите друг друга».       Бьянки встала неприступной крепостью – бейся, не бейся, только голову разобьешь. Дино видел как-то раз ее ментальный щит: доверху полная ядовитыми гадами яма без дна и моста, и ничто не усмиряло ее, кроме любви. Но ее телекинез был другим. Хрустальные, чистые стены, кубок, в котором не разглядишь яда. Жаль только, у Луссурии голова тоже была крепкой – или просто отрастала заново, как у гидры. В слепом забытьи из своих попсовых песенок он брал крепость измором. Бьянки ломала ему кости, душила невидимыми руками, бросала назад; Луссурия вставал и снова бился в телекинетический щит, как жирный упрямый шмель в окно. Любой бы уже попытался раздавить ему череп, но не Бьянки. Как всякая любовь, она могла убить и совершенно не умела разрушать. Было в ней что-то магическое, созидательное, неизбывное; с ней Дино почти разуверился в первородном грехе, Бьянки никогда не послушала бы змея, ни своего, ни чужого. Впрочем, встретив Мукуро, он засомневался в грехе вообще – ведь Мукуро был непорочен.       Луссурия тоже много говорил о любви, но не был ей, этой любовью, и потому выбирал разрушение. Сколько он, Дино, успеет разрушить ради любви, которая может и не пережить еще одну ночь? Да поддайтесь же уже кто-нибудь, мы же застрянем навечно в этой дыре, никогда отсюда не выберемся, сады Персефоны завянут и солнце погаснет, а землю населят исполинские крабы, он читал что-то такое у Уэллса…       – Дино!       Дино вздрогнул и чуть не ткнулся лбом в стекло. Тимотео, будто черт из табакерки, возник в конце галереи и поманил его рукой.       – Подойди.       В безжизненном дневном свете ламп, мерцавших над ареной, Тимотео казался старым нелепым привидением, пережитком древности, который годился только пугать туристов в каком-нибудь викторианском замке. Усы у него были смешные. Дино подошел и вежливо улыбнулся. Тимотео ответил улыбкой, положил морщинистую руку ему на плечо и заговорил приглушенно, интимно:       – Мальчик мой, есть новости.       Впервые за бесконечные сутки у Дино стукнуло сердце, застрявшее в липкой паутине ужаса. Если Мукуро поймали – это смерть. Или хуже, гораздо хуже смерти!       – Ты знаешь, мы долго обсуждали твою просьбу.       – Да, – сказал Дино.       – Мы решили ее удовлетворить.       Дино вдохнул и выдохнул, промокнув друг о друга вспотевшие ладони.       – Правда?       – Это было нелегко, – Тимотео пожевал усы. – И боюсь, пришлось бы отказать, не найди мы такой прецедент в прошлом. У нас мало информации, архивы почти не сохранились, но…       – Что?       – Кажется, когда-то в Эстранео учился человек, похожий на тебя.       – На меня?       – С таким же Даром. Мы долго считали, что ты единственный и особенный, и все-таки был еще один. До войны никто толком не проводил исследований, не задумывался, как это работает, – Тимотео смиренно развел руками.       Дино тоже считал себя особенным. Такие не рождались, или умирали в детстве, или их скрывали. Уникальность подразумевала гордость, чувство долга и одиночество, извечный вопрос: кто я? зачем я? – эхом, молитвой без ответа. К выпуску Дино почти знал, зачем он, а кто он – знали все вокруг. Знал ли ответы тот, другой, его наверняка давно погибший загадочный предшественник?       – Тому человеку тоже не нашлось места ни под чьим руководством, – продолжал Тимотео. – Команда сама собралась вокруг него, стихийно, такая была харизма. И его отпустили с этой командой. Ты хороший мальчик, Дино, мы всё спорили, справишься ли ты… – он многозначительно умолк.       – Реборн был против, да?       – Мы даем тебе ровно год, – уклонился Тимотео. – Поезжай домой, приведи дела в порядок, у тебя много обязанностей. Можешь взять с собой кого-нибудь.       – Бьянки, – быстро сказал Дино.       – Уверен, что она пойдет?       – У вас на нее другие планы?       – Что ж, – Тимотео снова пожевал губами, – это хороший выбор. Так-так-так… хороший, да. Значит, ровно через год, мальчик мой, ты вернешься сюда и утвердишь команду. Из новых впускников, из остатков чужих команд – как угодно, но никаких больше задержек, никаких поблажек. Мы договорились? – и протянул руку.       Дино пожал сухие, шероховатые старческие пальцы. Из-за фамильных колец-печаток они весили целую тонну. Как и взгляд Тимотео, и его голос, его грехи. Его невыносимая эмпатия, которая не к месту толкала его на снисходительную отцовскую ласку:       – Дино, мальчик мой, соберись! Твоя печаль добавляет мне морщин, а я и так похож на сушеный инжир. Знаю, некоторые события могут нас ранить, но все-таки экзамены, нужно с холодной головой…       – Синьор Тимотео, – вдруг спросил Дино, глядя ему в глаза и не отпуская руки, – вы любите свою жену?       Усы Тимотео задергались, как лапки умывающейся мухи.       – Увы, увы… моя супруга давно умерла.       – Сочувствую, – сказал Дино очень мягко. – А детей? У вас же, наверное, остались дети?       – Да, господь подарил мне детей, – Тимотео попытался высвободить руку, но Дино ласково и неумолимо сжал пальцы сильнее. – Увы… он не благословил их Даром. Они обычные люди, поэтому далеко отсюда, в безопасности… но почему ты спрашиваешь?       – Да так, – Дино наконец отпустил его и сунул руки в карманы. – Подумал вдруг, мы столько лет знакомы, а я совершенно ничего про вас не знаю.       – Это к лучшему, мальчик мой, – вздохнул Тимотео. – Что ж, мне пора возвращаться. Удачи на экзамене.       – Спасибо.       Тимотео зашаркал прочь – не обычной своей неспешной, властной походкой, а как-то весь осунувшись, ссутулив узкие плечи. Словно одряхлел еще на несколько лет за короткий разговор. Глубоко у самого душевного дна плеснулась жалость – плеснулась и затихла, как та полудохлая рыбина. Уже в дверях Дино нагнал его и окликнул:       – Скажите, а тот человек… кто он был? Как его звали?       – Ее, – поправил Тимотео неохотно. Помедлил, явно не желая раскрывать все карты, но эмпатия и старость все-таки сделали его сентиментальным. – Ее звали Даниэла. Она была двоюродной бабкой Занзаса.       Он ушел, а Дино остался стоять. Из-за спины потянуло дымом – в дальнем конце галереи Занзас закурил еще одну сигарету.       Когда Дино вернулся к стеклу, флаги на крепости были разорваны, а в бойницах не осталось ни одного стрелка. Хрустальные стены треснули. Ядовитая кожа Бьянки покрылась едва различимыми лиловыми пятнами, похожими на трупное окоченение, и захлебывающийся кровью из носа Луссурия кружил вокруг нее, как коршун, вытягивая скрюченные пальцы. Всего одно касание – и его целительная сила нейтрализует этот яд, любовь успокоит шипящих гадов, Бьянки обмякнет и упадет к его ногам, безобидная, покорная, слабая.       Но Луссурия не мог прикоснуться к женщине. Даже покорной и безобидной, даже в трансе, стены в собственной голове удерживали его прочнее всякого телекинеза. Дино рассмеялся.       – Заканчиваем, – сказал громкоговоритель. Кажется, говорил Реборн, но Дино почему-то не узнавал его голос. – Молодец, – добавил Реборн, непонятно к кому обращаясь. – Дино Каваллоне, на арену.       Вот и оно.       – Можно я?... – опять взвизгнула Блюбелл. – Задушу его, утоплю, ну хоть что-нибудь!...       – Занзас, на арену.       Дино никогда не понимал, зачем ему сражаться. Но его заставляли – столько раз, сколько нужно, чтобы накрепко впечатать истину: смерть может нести каждый. Даже тот, кому нечем бить. Иногда – особенно тот, кому нечем бить. Всю жизнь Дино сопротивлялся этой истине, зная, что ему дали выбор, а теперь смотрел в горящие углями глаза Занзаса и сомневался, что его бабка Даниэла думала о выборе.       – Начинайте, – скомандовал голос.       Дино задрал голову. Тимотео снова был там, в смотровой, расплывчатый и нечеткий, только взгляд, будто резкость навели, булавочным острием протыкал стекло. Господи, беззвучно пожаловался Дино, как же хочется домой. Занзас не шевелился.       – Ну, – попросил Дино, не желая ни нападать, ни защищаться. – Начинай.       Занзас ненавидел приказы и еще больше – просьбы.       – Командовать будешь?       – Просто начинай.       Занзас оскалился и медленно вытащил руку из кармана. Рисуясь, дунул на пальцы и зажег первые язычки пламени. Это было чарующе, то, как дымилась выделяемая кожей странная горючая субстанция, как огонь стекался в его ладонях, готовясь пожрать все живое и мертвое, ненасытный и ленивый – куда ему было торопиться. Потом пламя полыхнуло. Занзас взмахнул рукой, и Дино тоже. Он видел свои щиты глазами и сердцем – девственно чистые, идеальные, его единственный настоящий Дар, зеркальная поверхность укрывала его маленькую вселенную и отражала любую псионическую энергию. Только в таком божественном доспехе можно было пройти сквозь ад. У Занзаса была всего секунда, чтобы подготовиться; через мгновение пламя ударило обратно и жадно впиталось в его кожу, угасая.       – Сука, – выплюнул Занзас.       Дино улыбнулся и широко раскинул руки – бей. Занзас ударил снова. Дино шарахнулся, пламя мазнуло по самому краю щита и выжгло пятно в бетонной стене. Занзас позволил огню охватить руки до самых локтей и ударил еще и еще, быстро начиная звереть, но огонь возвращался, как не нашедший цель бумеранг, не способный разрушить собственное отражение. Дино укрылся за колонной, чтобы перевести дух, потом вышел обратно – беспорочной селянкой, которую инквизитор готовится сжечь за ведьмовство. Они закружили по арене. Сквозь зеркала Дино смеялся, ему почти нравилось, все было похоже на сон, он внезапно почувствовал себя всесильным, ведь во сне не умираешь по-настоящему. Кристальная поверхность зеркала треснула, плавясь от жара, и Дино впустил чужое бешенство глубже, на следующий уровень. Туда, где отражение не знало границ. Зеркальный дворец умножил пламя и выплюнул обратно ревущей гидрой, втрое, впятеро сильнее, оно проглотило уже не руки – все тело Занзаса, и его одежда, не выдержав температуры, вспыхнула и рассыпалась, истлевая хлопьями, и Занзас остался совершенно голым. Языческий идол в праздник Солнцестояния, черная саламандра в жертвенном огне.       – Заканчиваем! – вдруг донеслось сверху. Занзас зарычал и поднял обе руки, собирая огромный сгусток пламени. Стены замерцали кровавыми бликами, Дино почти ошпарило жаром сквозь щиты, загривок взмок.       – Это бесполезно, слышишь, ты! – снова крикнул он.       Занзас швырнул огнем, как гранатой. Колонна возле Дино пошла трещинами, бетон кусками посыпался на пол. Следующий удар пришелся в щит. Занзас становился все горячее, принимая пламя обратно, как какой-то бездонный адский котел; Дино отразил больше, десятикратно, Занзас нагревался и впитывал, огонь трещал уже повсюду, и Дино начал терять концентрацию, ничего не видя. Сквозь рев пламени опять послышалось:       – Заканчиваем, я сказал! Хватит!       Дино вдруг понял, что Занзас не остановится. Они просто разнесут эту арену, эту академию с ее садами и стенами, сожгут дотла, ему было жутко и смешно и чудовищно, безумно жалко всех. Конечно, Занзас хотел победить. Все остальные проиграли, Занзас не мог теперь остановиться. Дино увидел, как его глаза разгораются – не углями, не огнем, а мертвенно-белым светом, пронзительным, вечным, Дино еще никогда такого не видел. Занзас выходил на предел своих возможностей. Победой была смерть, хоть чья-нибудь.       – Прекратить бой!       Когда Занзас ударил, он закричал. Пламени было так много, что, отразившись, оно на секунду поглотило всю реальность.       А потом погасло, и вместе с ним у Дино кончились силы. Щиты взорвались алмазной пылью, и Дино упал на колени, видя, как Занзас тоже падает. Уже в этот момент было ясно, что Занзас не справился – не успел поднять температуру тела, не смог принять свой огонь, слишком немыслимо оказалось горячо. Кожа Занзаса, обугленная, страшная, дымилась. Теперь он и правда был похож на саламандру.       Дино вдруг накрыло осознанием. Весь предсмертный азарт схлынул, как лихорадка.       – Господи, я его убил, – прошептал он.       На арену бежали санитары. Дино оперся на трясущуюся руку, порываясь вскочить, но кто-то схватил его и держал, пока Занзаса грузили на носилки.       – Я что, убил его?! – он этого не хотел, не хотел, не хотел. – Святая Мадонна, да скажите же, бога ради, я его убил?!       – Каваллоне, уймись, – сказал знакомый голос Реборна. – Уведите его. Залейте все водой. Экзамен еще не закончен.       Дино перестал дрожать только в госпитале, где его обтирали холодными мокрыми тряпками и долго, по глотку, поили водой.       – Да что ему будет, – огрызнулся один из медбратьев, когда Занзаса, укутанного в белую простынь, перевозили из реанимации в палату. – Очухается.       И тогда Дино ушел.       Он не пошел к Скуало и Луссурии, которые наверняка валялись где-нибудь здесь, отходя от разгромного поражения. Не пошел в школу, где у экранов волновались младшекурсники. Снедаемый виной, он отправился к фонтану, в оглушительную тишину близкого вечера. Даже цикады умолкли; а может, Дино просто оглох и никогда больше ничего не услышит. Странно, но огонек зажигалки показался уютным и безопасным. У Дино оставалась последняя сигарета, чтобы нарушить школьные правила, и в этот раз он ни с кем не хотел делиться.