Мальчик по имени Солнце

Гию больно. Больно уже очень давно. Он перестал перекрывать ее сбитыми костяшками на руках и содранным горлом, закрылся в себе, нацепив непроницаемую маску равнодушия. Но боль ведь никуда не ушла. Она осталась тлеть внутри, иногда взрываясь миллионами стеклянных осколков, оставляя в и без того истерзанной душе новые прорехи, залатать которые получается очень плохо. Зашитые порезы рвутся и кровоточат с новой силой. Гию больно, и он изо всех сил старается этого не показывать. Это как позволить дурной крови застояться в своих легких. Танджиро чувствует запах этой боли и, поэтому, молчит, когда Томиока в очередной вечер приходит к нему и прижимается со спины, стискивая в объятиях и утыкаясь носом в хаори с узором в шахматную клетку. Он молчит, когда Томиока целует его в изгиб шеи, вызывая мелкую дрожь. Молчит, когда тот произносит имя. — Сабито… Слабым, отрывистым шепотом. Но отчетливо. Всего шесть букв.

— Сабито…

Сердце сжимается в колотящийся комок, и слезы, порой, сдержать сложно. Танджиро принимает в себя всю боль Гию, впитывает, как губка воду. И не выпускает, накапливает. Он знает, что это за боль. Знает, как она вгрызается под кожу змеиным ядом, отравляя изнутри. С такой очень сложно справиться. Поэтому Танджиро позволяет Гию делать все, что тому вздумается. А Гию мнет клетчатое хаори, мимолетно скользит под него рукой, цепляясь пальцами за форму, будто бы собираясь ее стянуть, и быстро-быстро дышит, точно задыхается. В этих беспорядочных вдохах Танджиро иногда слышит имя, успевшее стать для него ненавистным. Капля камень точит. У него самого внутри все горит. С каждым коротким прикосновением чужих губ к коже становится легче. Но стоит только понять, что все эти поцелуи предназначены другому человеку, пожар в груди начинает пылать сильнее, разбрызгиваясь снопом искр. Это… больно. Подобное просто не может обуздать это пламя.

Не позволяй себе плакать. Это ведь ничто. Не показывай свои слабости. Не будь таким… Успокойся. Просто не думай. Не думай…

Танджиро комкает в руке уголок своего хаори и не может избавиться от дурацкого чувства, что его просто используют. Концентрация дыхания сбивается, и плечи дрожат против его воли. Но он все равно молчит. Практически задыхается, что не могло не остаться незамеченным. И он не хочет, чтобы чужие крепкие руки отпускали его. Даже на секунду. — Прости… Пожалуйста, прости меня. (Танджиро резко распахивает веки, вздрагивая.) — Прости, что делаю тебе больно. Я больше так не буду. Извиняется точно большой ребенок и расцепляет кольцо рук. Танджиро же хватается за них, не позволяя уйти. — С-стой! — он едва не захлебывается, силясь выкрикнуть это слово. — Я… — дар речи пропадает, горло сдавливает спазм. Хочется плакать навзрыд. Хочется кричать.

Капля камень точит. Точит. Точит. Точит. Не останавливается. Дыши. Дыши. Вдох-выдох. Вдох… … Не смей задыхаться!

— Танджиро, — точно звук очередной сорвавшейся капли. Он успокаивает, позволяет дышать. — Не плачь. Все хорошо. — Останься, — молчание. — Останься! Слышишь? Хотя бы сегодня. Никуда не уходи, — Танджиро прижимает рукав к мокрым глазам. — Я так больше не могу, — молчание. — Пожалуйста… — и снова эта предательская дрожь, искажающая голос. Слышится шуршание одежды. Танджиро не смеет отнимать руку. Уже было исчезнувшее тепло возвращается, а широкая ладонь ложится на макушку, прижимая к груди.

Вдох-выдох. Становится легче.

И успокаивающий голос тихо произносит: — Хорошо.