Арбатские

      Менеджер в кафе — особая разновидность Призрака Оперы, Кэнтервилльского привидения, тени отца Гамлета; в общем, всякой нечисти. По крайней мере так было на тридцать втором Арбате; менеджером пугали новых работников более опытные члены команды, менеджера грозились призвать гости, менеджером же угрожали гостям, если те настойчиво шли на конфликт, зная, что сами, в общем-то, неправы.       В нашем заведении менеджеры обитали в небольшом офисе в подвале, между двумя гипсокартонными стенами: за одной была общая раздевалка, за другой — холодильник с авокадо. В этом закутке под гордым названием «офис» стоял компьютер, принтер, и на всех горизонтальных поверхностях был устроен склад вакуумных пакетов с кофе, причина тому так же загадочна, как ответ на вопрос: «Зачем было хранить менеджеров вместе с авокадо?» Работу свою эти существа не очень любили, если так-то посмотреть, но видели в своей должности достойное продолжение карьерного пути от официанта или бариста вверх, к заоблачным далям. Достигнув того момента, когда им по статусу было положено унижать и властвовать, эти люди, кроме ответственности за всё кафе, получали один неприятный сюрприз в виде постоянного и неусыпного контроля за своей деятельностью. Так, например, компьютер в менеджерском офисе блокировался после девяти утра и включался только к закрытию кафе — в профилактических целях, чтоб менеджеры работу работали, а не в косынку играли. Поэтому управляющие изворачивались, как могли, лишь бы занять время. Одни, вроде Снежной Королевы, работали на радость головному офису, наблюдавшему за нами через камеры: бегали по залу вместе с официантами или были на подхвате за баром, чему не было цены в минуты запары, и от чего не было спасения, когда все было спокойно, а стоять без дела нам было запрещено на уровне должностных инструкций.       Но были особенные люди, которые развлекались, как могли. Таким был Вышибала. Человек в высшей степени колоритный, запомнившийся всему персоналу нашего заведения настолько, что некоторые до сих пор при упоминании его крестятся и прицельно плюют через левое плечо. Он представляет собой ту породу людей, которую можно охарактеризовать как «разносторонне развитая сволочь». Вышибала полностью оправдывал своё прозвище: такое ощущение, что он дрался с самых ранних лет в песочнице и пронёс эту привычку через все двадцать пять лет жизни вместе с детским выражением лица, которое никуда не делось даже после получения высшего образования, службы в армии и женитьбы. Человеком он был далеко не глупым, но, такое ощущение, что за время работы он бросил привычку лишний раз думать и, размышляя исключительно о делах насущных и потребностях физиологических-социальных, стал мастером по решению проблем со списанием и по подсылание к черту слишком умных собеседников. Отбрасывая весь романтический флёр, можно сказать, что это был мужлан, приправлявший не слишком информативную речь матом и похабными шутками, думая, что это прибавляете ему изящества или авторитета в глазах нашей женской команды во главе которой, немного сбоку, стоял по-женственны изящный (но уверенно гетеросексуальный, если что) Ваня.       Уже в первый день мы поняли, что с Вышибалой говорить по-человечески смысла нет. Сложноподчиненные предложения у него вызывали отторжение, а отсутствие хотя бы намёка на нецензурную брань провоцировали на: «Ты чё, из Букингемского дворца приехала?» Особенно он любил подойти и начать приставать к официанткам. Бар он развлекал историями о походах налево, так что мы с Манефик гадали, за что нам это счастье. Облегчение наступало, когда Вышибала возвращался в менеджерское подполье после того, как снова начинал работать компьютер, так что мы могли спокойно закрыть кафе и тихонько начать собираться домой. И тут управляющий тоже не давал нам воли: после закрытия смены всем девчонкам в приказном тоне предлагалось подождать, пока Вышибала закроет кафе, поставит всё на сигнализацию, и только потом всем вместе, имитируя дружный и сплоченный коллектив, идти к метро, даже если кому-то в другую сторону.       Вот на этом моменте мое терпение лопнуло. Не очень-то приятно, особенно прожив полгода в дышащей феминизмом Европе, выслушивать подобные приказы от человека вроде Вышибалы. Поэтому в первый же вечер, ляпнув что-то в духе «Не маленький, сам дойдёшь», я уперлась домой. То же самое повторилось на следующий вечер. И в течение следующих моих рабочих смен.       Вышибала развлекался как мог, расшатывая душевное равновесие сотрудников, доводил официанток до точки кипения, так что никто работать нормально не мог. В моменты, когда ему особенно хотелось работать, он предлагал гостям купить собой круассан или слойку — так настойчиво, что гости собирали детей и всё, что у них было ценного, и пытались выйти через служебный вход. Ввиду такого профессионализма, у меня с начальством выросли взаимно-пренебрежительные отношения, которыми я наслаждалась, имея таким образом возможность хоть куда-то сливать копившийся яд, которым нельзя было брызгать на гостей.       До одного дня.       Пока Вышибала, оперевшись на барную стойку в то время как мы с Манефик оттирали бар от ошмётков фруктов, летевших из-под соковыжималки и смешивавшихся с кофейным жмыхом, не затянул: «Господи, и зачем понесло меня сюда работать? Чего я в этом ресторанном бизнесе не насмотрелся? Он у меня уже вон где! Эй, Мань, знаешь, какая у меня мечта?»       Манефик промолчала.       — Отдельные аплодисменты от меня, если ты вообще умеешь мечтать, — вмешалась я.       — Умею, — передразнил Вышибала с детской интонацией. — Вот и умею. Вот бросить бы это всё и укатить в Италию! Во Флоренцию.       — А я хочу состариться на итальянском винограднике, — пожала плечами Манефик. — Желательно на своём.       — Возьми меня с собой, я буду твоей личной переводчицей. И компаньонкой. И содержанкой, если очень захочешь, — тут же забила скамейку я. Манефик рассмеялась.       — А ты говоришь на итальянском? — недоверчиво вскинул бровь Вышибала.       — Да, я проучилась там полгода.       — Её трудовую книжку уже заперли в отделе кадров, — произнесла нараспев Манефик.       — О, а скажи что-нибудь по-итальянски! — оживился управляющий. — Buona sera, signore. Vuoi prendere una tazzina di caffè con latte di almeno?*       — Vaffanculo! — и расхохотался. — Это всё, что я там выучил. А я обожаю Италию. Обожаю! Я там был раз пять, в Милане, в Риме, мы с друганами жили в таком шикарном отеле...       — Да. Да. Да. Сделай одолжение, принеси тряпки, тебе всё равно вниз.       После этого я в глазах вышибалы приобрела особое место, чуть в стороне от большинства холопов, чуть ближе к иностранцам, которых он не понимал. Теперь, когда его душа настраивалась на возвышенный лад, он вылавливал меня, чтоб поговорить об Италии. Я скрывалась, как могла. Я прикидывалась мертвой или делала вид, что меня нет или за считанные секунды находила себе занятие, всем видом своим давая Вышибале понять, что с ним не хочется говорить. Но тот решил, что нашёл достойного собеседника. И иногда, остановившись перед витриной, задумчиво тыкал пальцем в стекло и спрашивал:       — А как это будет?       — Витрина, — отвечали ему, а руки тянулись за тряпкой, чтоб стереть очередной слой жирных отпечатков.       — А по-итальянски?       — Vetrina.       — Чё правда?       — Представь себе!       — А, ну итальянский же вообще простой. Я через пару недель в Италии уже начинаю его понимать! — гордо заявлял Вышибала.       — Замечательно.       В свете такого особенного отношения, после закрытия из кафе я начинала убегать ещё быстрее, прежде чем мне снова подсядут на уши со стотысячной историей из рубрики: «Как мы побили итальянцев, а потом пошли с ними пить».       Вышибала очень обижался и пытался бухтеть, особенно его раздражало, что во всей этой истории его никто не жалеет.