please enough.

Частично знакомая дорога, тянувшаяся до поворота на сторону, где в ровный ряд было выстроено множество бесконечно идущих друг за другом домов, была пройдена за долю секунды — так я торопилась, уже практически не смотря по сторонам. Думаю, прошло гораздо больше времени и я все это приукрасила — но отрицать того, что я спешила, как могла, нельзя по определению. Передо мной был только светло-серый асфальт, и мельком по обе стороны от меня пролетали большие цветные пятна, различить которые мне было уже невозможно. Я помню этот асфальт, как бы странно это ни звучало. Я помню практически всё — и будет глупо задать вопрос, хотела ли бы я забыть. Никогда. Я напоминаю себе, просто для занимания головы хоть чем-то, что от моего местоположения до дома Хадсона быстрым шагом идти около десяти минут. Только даже их у меня сейчас не было. В голове тихим голосом говорил парень с тёмными волосами, бесконечное множество раз повторяя одно и то же. «Можешь сейчас прийти ко мне?» И моё сердце в который раз беззвучно падает вниз и разбивается на мелкие части. Его образ — глаза, ровный нос, мягкие пряди, падающие на лоб и частично кое-где прикрывающие брови, — он будто прямо сейчас находился в метре от меня и печально смотрел. Смотрел так, как будто знал, на кого я меняла драгоценные минуты разговора с ним. И представляя его лицо, я успела несколько раз сама себя спросить — зачем? Пальцы то и дело каждую секунду тянулись к кнопке блокировки, чтобы быть уверенной в том, что иду я не слишком долго. Но даже эти две минуты казались вечностью; те секунды, в которые я ускоряла шаг — бесконечно длинными. Боялась ли я чего-то? Возможно, да. Я боялась опоздать. Боялась потерять его самого и его веру в меня. Веру же в себя и свою честность с людьми я уже давно потеряла. За поворотом смутно знакомый дом — мы часто собирались на заднем дворе, чтобы обсудить популярные темы дня, или просто посидеть втроём — к вечеру, когда уже солнце стремительно приближалось к линии горизонта, расстелить по изумрудного цвета траве мягкий плед, взять в руки горячие чашки и, делая медленные глотки какой-нибудь обжигающей горло, но такой приятной жидкости, будь то сладкий чай или какао, и практически не говоря ни слова, думать о чем-то своём. Наши мысли существовали отдельно друг от друга, но возникали чаще всего тогда, когда мы вот так просто собирались вместе. Я не знаю, о чём думали мальчики — они часто переглядывались, отворачивались в разные стороны и на их лицах появлялась такая улыбка, которая бывает тогда, когда очень хорошо понимаешь, что происходит. Мне так нравилось наблюдать за ними, заглядывать в их глаза и видеть отражение тёмного неба, на котором уже появился свет далёких звёзд. С другой стороны, уже не важно, что меня раньше связывало с этим зданием — сейчас его дом для меня точно такой же чужой, как и вот тот, что стоит чуть левее. Сейчас этот переулок мне не знаком. Это всё для меня чужое. И как бы грустно ни было это признать, Хадсон тоже чужой мне человек. Да, может быть мы и стали с ним общаться, но это определённо не тот человек, которого я знала три года назад, перед тем как произошло то, что произошло. Мне всегда хватало его. Но эти три года наложили отпечаток на всю нашу жизнь — и даже на несколько лет вперёд. И я не знаю, не могу абсолютно точно сказать, кто это. Я не знаю, что за человек сидит напротив меня. Я уже была практически рядом, когда увидела его одинокий силуэт на лужайке перед входной дверью. Его голова была отвергнута от передней стороны здания, а его глаза смотрели не на меня, — они были направлены мимо, вдаль, в высоту. Брюнет сидел в достаточно непривычном для меня виде — он был один, на голой тёмно-зелёной, даже чуть отливающей синим, траве, запрокинув голову, и вглядываясь в ещё светлое, но уже готовящееся к погружению в темноту, небо. Не знаю, специально он это делал или нет, но он как-будто не замечал меня. Только когда я уже почти вплотную к нему приблизилась он едва взглянул на меня, — посмотрел секунду и вернулся к наблюдению за темнеющим пространством наверху. Я украдкой, стараясь сделать это незаметно, заглянула ему в глаза и осмотрела его лицо. Выражение его лица, к моему удивлению, было абсолютно спокойным, даже умиротворенным. Конечно, мне было удивительно смотреть на него сейчас. Я миллион раз прокрутила в голове самое худшее, что могло случиться — но того, что он будет вот так просто сидеть и смотреть в небо, я представить не могла. Мне не часто удавалось видеть его таким. Таким был обычно Ноен, но никогда таким ни был Чейз. Это похоже на те поздние вечера втроём. — Садись. — Только и произносит Хадсон, даже не смотря на меня. — Ты ждал меня здесь? — я подхожу совсем близко к нему, присаживаясь рядом. Земля под мягким покровом травы была уже прохладной, чтобы сидеть на ней. Но сейчас это было далеко не самое важное, что можно бы было заметить. Я не чувствую надобности в разговорах, но хоть об одном человеке нам поговорить нужно. Об одном человеке, с которым у нас обоих самое большое количество воспоминаний в жизни. О том человеке из-за которого мы сидим сейчас здесь. Ноен был нашим спасательным кругом, — без него мы не сидели бы здесь, без него мы бы не разговаривали. Да, раньше, когда-то очень давно, я общалась только с Чейзом, но сейчас единственное, что нас связывало, когда мы сидели совсем рядом, — это Юбэнкс. Это было так парадоксально. В детстве я бы и в страшном сне представила этот момент. Того, что мы стали совсем другими, и, конечно, совсем чужими друг для друга. — Ноен… — тихо-тихо, полушёпотом проговаривает Хадсон, и теперь я точно знаю, что наши мысли очень часто совпадают. И, возможно, совпадали всегда. — Я знаю, но… Он не выходил на связь. Прошло два дня, но его так и нет. Чейз выдерживает недолгую паузу, осознавая мной сказанные слова. Он тоже хорошо знал блондина. Но всё это было не то. — Возможно это не странно — может он приходит в себя и сидит сейчас где-то, обдумывая все прошедшие события. За пару деньков прилично накопилось. — Это не было похоже на неудавшуюся шутку. Скорее горькое осознание и сожаление. — Я написала ему больше двухсот сообщений. Звонила раз сто. Звонила его родителям раз пятьдесят, но ни отчим, ни мать не могут чётко сказать, где он находится. Его просто нигде, чёрт возьми, нет. Я не знаю, есть ли сейчас повод волноваться, потому что он так же может прийти завтра, как ни в чём не бывало и опять мило общаться со всеми. Такое часто бывало — он пропадал неделями, но на десятый раз всё равно брал телефон. Сейчас же… Не выходил на связь больше суток. И я по-настоящему не знаю, что мне следует делать в таких ситуациях. Поэтому просто сижу опять с Хадсоном — дважды на те же грабли, чтобы набраться побольше опыта. — Я думаю, если бы что-то шло не так, он бы позвонил тебе или написал. Может быть, сейчас он в тебе не особо нуждается. — Хадсон будто совсем не помогает, и, в общем-то, видимо не хочет помочь. — Конечно… Я не хочу тебя обидеть, но время думать каждому за себя. Нам уже больше, чем четырнадцать, и обычно в наш возраст все друзья становятся немного дальше друг от друга, чем того требовали ожидания. Он совсем другой. Это же знает каждый, даже тот, кто ни разу не общался с Юбэнксом — видишь, и как ты сказала, пропадает неделями. Мне кажется, он совсем не в беде. — Я не хочу тебе верить, но кажется, что это и правда так. — я ещё раз нажимаю на кнопку телефона, который всё ещё у меня в ладони, но опять — ни одного уведомления. Мне непривычно видеть вместо светлых, почти белых волос Юбэнкса едва ли не чёрные, спадающие на лоб пряди Хадсона. Он не был кем-то большим, чем другом для меня. И я бы никогда не сумела думать о нём в ключе чего-то ещё, кроме милой дружбы. Никогда, но… Бесспорно он поменялся. Он не мальчик, уже далеко не мальчик — он выглядит мужественно, совсем по-другому. В нём поменялся даже голос, и этот низкий бархатный тон абсолютно не вызывает во мне равнодушия. Он был другим. И почему-то мне казалось, что это могло иметь шанс на что-то большее, но только если бы я не знала его так давно. Мы не говорим, но я не могу оторвать от него глаз, — я не знаю, как это называется, но мне определённо не нравится то, что я так долго на него смотрю. Дольше чем обычно, и разумеется, он не может этого не замечать, но почему-то старательно делает вид, что ему всё равно. А самое плохое это то, что я знаю — ему совершенно не всё равно. Вокруг тихо-тихо. В доме даже не горит свет. — Ты живёшь один? — спрашиваю абсолютно непроизвольно, слова вырываются сами. — Да, сейчас да. На самом деле, родителям вообще ни до чего — даже кажется, будто они напрочь забыли о том, что у них есть сын — взяли сестёр и свалили из города. Отзваниваются, но не часто. Хадсон замолкает в нерешительности сказать что-то ещё. Думается, он вообще не знает, что ещё говорить о своей семье. Это будто самый идеальный неловкий разговор — мы оба не знаем, о чём ещё из нашей жизни должен знать другой человек, но в принципе не чувствуем дискомфорта, когда говорим о каком-то событии. — Давно ты тут один? — и мне правда интересно, насколько в его жизни сейчас пусто. Но я не уверена насчёт того, что хочу знать ответ. — Года два, на самом деле. Я не уверен в этой цифре, но примерно столько. Он всегда был в окружении кого-то, но всегда был будто бы одинок. Всегда кого-то не хватало. Мне грустно осознавать, что в жизни есть такие люди — смеются и улыбаются, общаются с бешеным количеством людей, каждый день для них готовит что-то новое, безумно интересное и захватывающее, но в их душе есть что-то, из-за чего они не могут быть счастливы на абсолютные сто процентов. Что-то, что давно их ранило и они никак не могут найти способ, чтобы жить с этим. Невзаимная любовь. Если вы сталкивались с подобным, то очень печально что вам пришлось узнать, что это такое. Я знала. Кажется, что и Хадсон знал. Не знаю, насколько сильно совпали наши мысли сейчас — он всё так же смотрел только вверх. Сбоку трудно смотреть, но вряд ли его глаза блестели сейчас от счастья. Я думаю большинство людей безусловно одиноки — трудно найти того человека, который наконец сможет помочь перестать чувствовать ту боль в груди. Я уверена, большинство из нас должны знать, что такое невзаимность. Когда при каждом появлении единственного из всех на Земле людей сердце начинает биться в две тысячи раз быстрее и потом падает вниз. И ты хоть тысячу раз скажешь себе о том, что это не тот, не тот, из всех семи миллиардов людей, который нужен именно тебе — сердце ведь от этого не замедлится. Он будет каждый день проходить мимо тебя, возможно будет общаться с тобой, и даже очень хорошо, но… Как объяснить тому, кто не интересуется, что для тебя его появление — это взрыв тысячи планет одновременно? Никому об этом не скажешь, ведь так легко своими словами испортить отношения с кем-то. И вот, ты не побоялся и в один день признался, а для этого человека ты никогда не был, и никогда не будешь чем-то большим. Это не страшно, но безумно больно. Просто в один день вы перестанете общаться совсем. Ничего не случилось, но всё стало совершенно другим. Но конечно, есть другой сценарий — сценарий, по которому идёт большинство людей из-за того, что боятся конца. Боятся отказа. Признайтесь хотя бы сами себе, что я говорю о вас. Это происходит гораздо медленнее. Гораздо больнее и труднее. Чувства живут дольше, оттого и разрыв становится другим. Каждый день, который год, при каждом появлении человека в поле твоего зрения происходит всё то же самое, что и в первом случае. А чем дольше ты не признаешься, тем сложнее это будет сделать через время. В конце концов ты не признаешься никогда. Печально то, что это всё равно будет жить в тебе ещё очень долго. И ты никогда не успеешь сказать. Но в какой-то момент случится то самое поздно. Ты потеряешь момент, потеряешь человека. Потеряешь важную часть себя. И к сожалению придётся жить с этим. Поэтому большинство людей несчастны и одиноки безусловно. Они что-то потеряли. В какой-то момент повернули не туда, что-то не сказали, чего-то не попробовали. Хадсон долго молчит, а я даже не нахожу что ответить. Два года? Я не могу даже представить, даже на секунду, что он чувствует каждый гребаный день, возвращаясь снова и снова в пустой дом. В котором его никто не ждёт. Тишина прерывается его глубоким голосом. — Возможно сейчас в твоей голове перевернётся абсолютно всё, но я не могу и не хочу больше держать наш с Юбэнксом договор в секрете. Договор? То, что они скрывали от меня так долго? — На самом деле это детская фигня, которая должна была защитить тебя от всей в мире боли, от страданий и разочарований. Но, как видишь, кажется, я первый пошёл на разрушение этого договора, и поэтому Юбэнкс отплатил тем же. Это заключалось в том, чтобы никто из нас двоих не мог причинить тебе какую бы то ни было боль. Я не помню точно, когда мы с Ноеном условились, но эта штука предполагала ещё и то, что никто не может чувствовать друг к другу никаких чувств, кроме дружеских. По-правде я не знаю, зачем пошёл на это, заведомо нарушая правила. Я тяжело вдыхаю и выдыхаю. Понимание приходит мгновенно. — Ты знал это с самого начала, ты знал, что условия буквально невыполнимые, но всё равно… Всё равно пошёл на это… — На самом деле, одну часть я даже пытаюсь выполнять. Все нарушили ровно по одной части. Но я не понимаю, почему одна из них настолько несправедлива по отношению к тебе. Ноен неправильно… Неправильно выбрал запрет, который мог нарушить. — Я не злюсь, просто… Просто это было так несправедливо — так долго скрывать от меня такую ничтожную мелочь. Может я бы и не влюбилась в Юбэнкса, если бы знала это. Я улыбаюсь. Внутри меня нет практически ничего. Нет эмоций, есть понимание — Хадсон всё это время испытывал именно ко мне те чувства… Те чувства, которые, как бы мне ни хотелось, я не смогу принять. И это похоже на тот самый парадокс невзаимности любви.