прощай и здравствуй

Надежда. Я ненавижу это слово. Даже если бы в аду существовало понятие времени, седьмой круг его был бы исключением. Только недалекие людишки с их крошечными мозгами наивно верят в милосердие и доброту бога. Он — он знает, что это не так. Бог мелочен, мстителен, и таким, как он, прощения нет. Лица и сцены сменяют друг друга бесконечной вереницей. Какие-то из них его забавляют (Кровь и кишки, думает он, серьезно, шеф? Ну же, поднажми), зато от других из полыхающих трещин в его груди вырывается клокочащий крик ярости и сноп искр. Мужчина средних лет с маленькой девочкой в руках… у девочки пустой взгляд, бледная, почти голубая кожа, глаза мужчины смотрят из разбитых, оплавленных солнцезащитных очков: прошу, воскреси мою дочь... Молодой человек с медной гривой волос… нет, седой старик с морщинистой, покрытой печеночными пятнами кожей и узловатыми пальцами валяется у него в ногах: пожалуйста, спаси моего сына, пожалуйста, я сделаю что угодно… Протянутая рука его собственного отца: сын мой, пожалуйста... Здесь, в бесконечном небытии, всё кажется долей мгновения — и вечностью. Вчера ли он покинул мир смертных, век ли назад? Садятся ли сейчас люди, которых он знал, за обеденный стол, или уже много лет мертвы? Он не может даже вспомнить их имен, имен этих надоедливых людишек, с которыми он забавлялся, пытаясь доказать неправоту бога. Что же это за тупое назойливое нечто, ноющее где-то под слоями пепла и плазмы, грызущее, выкручивающее его изнутри? Будь проклят бог, он всё мог бы вынести. Он и вечность терпел бы, если бы не она. Та женщина. Бог снова играет грязно. Та человеческая женщина с короткими светлыми волосами. Она являлась чаще других. Он и ее имени не помнит. Да и что значат имена для того, чье собственное имя — чуть более, чем число? Она приходит и смотрит на него сияющими от слез глазами. Она не говорит ни слова, но он слышит ее голос. Плачь, если хочется плакать. И другой голос, мужской, звучащий эхом: Есть человек, понимающий даже такое чудовище, как ты. Он не хочет доставлять богу удовольствия. Он глотает каждый вопль, пока сковавшие его цепи не начинают душить его, напитавшись тяжестью его агонии. И он извивается в пустоте, раздавленный их весом, бессильный и всё же слишком гордый, чтобы молить о милосердии. А потом ее голос говорит: Надеюсь, у тебя всё хорошо, безымянное существо, и он снова воет, на сей раз заходясь в истерическом хохоте от новой пытки. И миллион лет спустя, ее голос говорит: Здравствуй… ты. Я смотрю на звезды. Они напоминают мне о тебе. Интересно, ты где-то там? И секунду назад ее голос говорит: Здравствуй. Интересно, ты на самом деле любил бифштексы? А вино? А рамен? Тебе правда всё это нравилось, или это тоже было притворство? Ее голос говорит: Здравствуй. Я думаю о тебе. Ее голос говорит: Здравствуй. Кажется, я по тебе скучаю. Ее голос говорит: Я устала. Ее голос говорит: У меня всё хорошо. Надеюсь, и у тебя тоже. Ее голос говорит: Надеюсь, ты еще есть где-то там. ХВАТИТ! не выдерживает он наконец, когда боль становится нестерпимой. Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ХВАТИТ ПРЕКРАТИ ПУСТЬ ВСЁ ЗАКОНЧИТСЯ! Но бог молчит. Бог даже не злорадствует. И он опять видит ее, медленно бредущую в оживленной толпе других людей, и он следует за ней — инстинктивно, как тогда, почти против воли, словно увлекаемый невидимой силой. Что-то тут не так. Теперь он кто-то другой. Он помнит ощущение — ощущение человеческого тела. Ну, что на этот раз, небесный ублюдок, ты еще не сполна насладился местью? Это тело молодо, полно энергии, неуправляемо — некоторые человеческие существа бывают такими, пока их душа еще более-менее не запятнана грехом и не хочет делить место. Оно исторгает его, прежде он успевает дотронуться до нее. Он видит ее безумные глаза и… снова кричит, лязгая цепями, и полтора крыла его поникают обреченно и бессильно. Он закрывает глаз. Хорошо, божественный засранец. Изнеможение накатывает волнами, и мысли снова незаметно уносятся куда-то. Какую песню он пел ей? Увижу ли я тебя снова? Довольно. Довольно! Он поднимается в облаке искр, сосредоточивается и разводит руки, и цепи падают, будто бумажные. Легко — так легко. Он ухмыляется. Он ведь говорил, что меры безопасности стоило повысить. Если бы он был тут главный, уж он бы сделал так, чтобы никто не мог отсюда сбежать. Ее голос снова зовет его, и он замирает в недоумении. Это невозможно — теперь невозможно. А значит… Она действительно зовет его. Вернись ко мне. Боль, имя которой надежда, возвращается в стократном размере и снова бросает его на колени, низводя до пылающего комка кровоточащих эмоций. Уши наполняет какофония звуков, и если бы он только прислушался, он различил был один тихий, но четкий голос в мешанине окружающего шума. ЧТОБЫ ВСЁ ЗАКОНЧИЛОСЬ, ТЫ ДОЛЖЕН ДОЙТИ ДО КОНЦА. НЕУЖТО ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я НАСЛАЖДАЮСЬ ТВОИМИ МУКАМИ? ТЫ САМ НАДЕЛ НА СЕБЯ ЭТИ ЦЕПИ. ТЫ МОЖЕШЬ БЫТЬ СВОБОДЕН, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ СВОБОДЕН. ЕСЛИ ТЫ СЧИТАЕШЬ, ЧТО ДОСТАТОЧНО СЕБЯ НАКАЗАЛ, ТО ВСТАНЬ, МОЙ АНГЕЛ, ВСТАНЬ, МОЙ ДЬЯВОЛ. ВСТАНЬ, ДИТЯ МОЕ. Но 49-й Рю, Танцевавший Три дня После Своего Рождения из Трехтысячедневного Огня, ничего этого не слышит. Пустота сворачивается, съеживается, осыпается, как замок из песка. Он задыхается и смеется, и вздергивает голову, и поднимается, шатаясь, на ноги, и глаза его торжествующе вспыхивают, и два крыла его реют на бесплотном ветру. Чжи Со Ён. Ее зовут Чжи Со Ён. И она ждет его. Помни об этом, святейший мудак. Ты не приручил меня. Я никогда больше не буду одним из твоих ангелов. Пора вернуться к действительно важным делам. Ему нравилось жить в холеном теле Мо Тэ Кана — тот явно умел о нем заботиться, он правильно питался, занимался спортом, увлажнял свою гладкую кожу. И великолепно выглядел в костюмах. Поживешь среди людей достаточно долго — волей-неволей начнешь перенимать их пороки. Тщеславие — еще не самый худший из них. Она, конечно, будет рвать и метать. Характер у этой женщины что маленький тайфун. Но он дьявол, а не ее собачка. И потом, она ведь не говорила, что нельзя использовать копии чужих тел, так ведь? И если это привнесет в жизнь настоящего Мо Тэ Кана капельку (море) путаницы, неприятностей и неудобств — что ж, тем лучше. Он чувствует странное, но приятное покалывание. Это тело идеально подходило ее телу — он помнит вкус ее губ, ее тяжесть в своих руках, упругую мягкость ее живота, прижатого к его щеке, жгучие капли ее слез на своей шее, ее руки в своих волосах, ее лопатки под своими ладонями. Эти воспоминания принадлежат не Мо Тэ Кану — странно, он имеет доступ к почти всем его воспоминаниям, но те, что касаются ее, будто заперты в банковской ячейке, а у него всего один ключ. Ладно. Ему ни к чему чужая память о ней — он выстроит собственную. Он делает шаг из зеркала, встает в гостиной Мо Тэ Кана и поправляет галстук, а окаменевший от ужаса оригинал в идентичном костюме таращится немигающим взглядом на свое ожившее отражение. Через пару часов уборщица актера найдет его полностью одетым и насквозь мокрым в ванной. Мо Тэ Кан будет смотреть ошалело и не сможет ответить, как он там очутился. Такая вот месть мужчине, который знал ее первым — не только бог может быть мелочным и злопамятным. Что с того, что он проиграл то пари (хотя вопрос всё же спорный)? Оно ему давно наскучило. Слишком много времени он потратил на эти глупости, слишком многое упустил. На этот раз он будет просто развлекаться. На этот раз он поистине свободен. На этот раз у него есть причина получше. На этот раз он скажет ей свое имя.