Восемь мужчин

      У Дерока Макдауэлла складывалось ощущение, что его кто-то проклял. А чем ещё можно было объяснить всю ту катавасию, что происходила в его жизни? Всё было испорчено, испорчено к чёртовой матери!       Иногда Дерок задавал вопрос самому себе: когда это всё началось? Была ли у всей этой ерунды первопричина, или разные обстоятельства наслаивались одно на другое и в итоге сформировались в этот разрушительный снежный ком?       О, кажется, он знал, с чего всё началось. С того далёкого декабрьского дня, с той богом забытой вечеринки, на которую его занесло совершенно случайным образом. Да, именно с той вечеринки, на которой он впервые встретил Рейчел Дорси. Теперь он не мог с ней расстаться. Нет, фактически, они расстались уже спустя несколько месяцев отношений, но из жизни Дерока Рейчел уходить никуда не собиралась. Как, собственно, и из его мыслей.       Сначала ему, конечно, казалось, что эти отношения — новый этап в его жизни, который обязательно должен прийти к логическому завершению в обозримом или же дальнем будущем. Однако совсем скоро он понял, как сильно ошибался. Рейчел была одержима им. Говоря без преувеличений, она была сумасшедшей, а Дероку просто не повезло оказаться в роли её избранника именно в тот период её жизни.       Её нездоровая личность впервые проявилась уже буквально на второй неделе их знакомства: Рейчел начала предъявлять на Дерока права собственника. Ей казалось, что Дерок теперь не имеет права смотреть в сторону лиц женского пола, даже если этим лицам было уже за шестьдесят и даже за семьдесят (как, например, некоторым из его коллег). Рейчел казалось, что Дерок должен был быть всегда свободен для встреч с ней, что у него не может быть друзей, кроме неё самой, что он, в общем-то, должен отнять у себя жизнь и возложить её в качестве жертвы на алтарь их отношений.       Дерок всегда был свободолюбивой натурой. Но первые странности Рейчел, хотя и насторожили его, всё же не прозвучали предупредительным звоночком и не стали сигналом к бегству. Почему? Дероку было несколько стыдно сознаться в этом даже самому себе: Рейчел чем-то его зацепила. Не было смысла спорить о её красоте: бесспорно, она была красива, даже, может быть, слишком красива. Это Дерок понимал хорошо, так как мыслил законами математики и не мог не признать абсолютного совершенства лица Рейчел. Да, но это было лишь одной из причин, по которым он закрывал глаза на её «бзики», как он сам это называл. Не мог же он «клюнуть» на одну только внешность — было здесь что-то ещё, возможно, более глубокое, неосознаваемое и потому пугающее.       Постепенно Рейчел превратилась из избранницы Дерока в его преследователя. Она следовала за ним везде и всюду, почему-то пытаясь выискать доказательства его постоянных и беспорядочных измен. Пыталась даже как-то проникнуть в школу и чуть не была арестована местной службой безопасности (как же было невыносимо стыдно потом объяснять, что он эту девушку знает и она не собирается причинить вреда детям). Подсылала к нему своих подруг, подговаривая их на его соблазнение, а сама пряталась неподалёку, чтобы сразу же поймать его за руку. Словом, она провоцировала его постоянно, беспрестанно, причём не только на измену, но и на ссоры, вплоть до рукоприкладства. Дерок, естественно, ни разу не поддался (хотя временами ему, признаться, хотелось размозжить голову этой чокнутой девки чем-то тяжёлым). Тогда-то и весь туман, застилавший его обычно чистый взгляд, рассеялся. Дерок понял, что поведение Рейчел не было забавным — оно было ненормальным и пугающим. Дерок понял, что нужно уходить. Нет, нужно БЕЖАТЬ.       Но это оказалось сложнее, чем ему представлялось. Уйти от Рейчел он мог только на тот свет, хотя наверняка она нашла бы способ достать его и там. Простой фразы «Я ухожу от тебя, это невыносимо» оказалось недостаточно для того, чтобы поставить точку. Нет, первоначально Рейчел вроде смирилась с этой обременяющей новостью… Но уже на следующий день после так называемого расставания Дерок, придя вечером домой, обнаружил бывшую девушку беспечно сидевшей на его кухне и ждавшей его с работы.       Это было похоже на фильм ужасов. Тогда Дерок, вероятно, впервые в жизни ощутил самый настоящий холодок по спине. Рейчел сделала вид, что ничего не произошло вчера: просто Дерок перенервничал и наговорил всяких глупостей. Но теперь-то всё хорошо.       Макдауэлл не выдержал и пролил свой гнев на девушку таким истеричным и отборно-матерным визгом, что даже её безумные глаза округлились от удивления. Дерок популярно и доходчиво объяснил ей, что устал от этого (цензура), что она (цензура) должна оставить (цензура) его в покое, и так далее. И до Рейчел наконец дошло. Но вместе с тем и сильно ранило. Она медленно поднялась на ноги, одарила возлюбленного долгим тяжёлым взглядом и прошептала: «Я тебе этого не забуду».       И она действительно не забыла. Более того — сделала так, чтобы и Дерок не забыл об этом тоже. Она напоминала о себе постоянно: звонками, следовавшим за ними молчанием в трубку, записками, угрозами, немыми преследованиями, странными посылками и прочим, прочим, прочим. Нервы Дерока находились на пределе долгие месяцы: он ждал подвоха каждый день, ждал её пугающего появления из-за каждого угла, вздрагивал от каждого телефонного звонка. Полиция ничем не могла помочь, так как не находила состава преступления: мол, это бедная влюблённая девочка. Подождите, скоро она вами переболеет. В конце концов, когда Рейчел добралась до школы, в которой он тогда работал, Макдауэлл принял решение сменить и место работы, и место жительства.       Новый дом находился на противоположном конце города, но казался ему довольно безопасным местечком. Так Дерок прожил более-менее спокойно без малого полгода и уже начал вспоминать о Рейчел как о полузабытом страшном сне, но… вскоре она нашла его. И кошмар повторился.       После этого Дерок переезжал ещё два раза (один из них – даже в соседний город), но оба раза она каким-то непостижимым образом его находила. Неизвестно, сколько мог продолжаться этот цирк, но однажды Рейчел просто… исчезла. Дерок насторожился ещё больше прежнего: это затишье казалось предупреждающим. Но вот она не объявлялась два месяца, четыре, полгода, год… И Дерок решил, что теперь эта история действительно похоронена в могиле его прошлого. Он переехал в последний раз и впервые за два последних года вздохнул с облегчением.       «Но не тут-то было», — снова сказала ему жизнь. Рейчел объявилась вновь, но на этот раз — с малышом на руках. Ох, вот почему её не было так долго… Бедный парень, которому посчастливилось посадить семечко в этот горшочек: остаётся лишь гадать о судьбе бедолаги. Только у Дерока ничего не ёкнуло в груди, когда он увидел Рейчел с этим маленьким пухлым существом на руках. И сам Дерок, и его врач были окончательно убеждены в том, что он не мог иметь детей. Это врождённое, и это не лечится. Рейчел никак не могла забеременеть от него, тем более что последний секс у них был года полтора назад, если не больше.       Именно поэтому на радостные заявления Рейчел о причастности Дерока к рождению этого пухляка (которого, как оказалось, тоже звали Дероком) он рассмеялся ей прямо в лицо и велел катиться к чертям собачьим. Девушку это заметно оскорбило. Она не ожидала, что этот известный трюк не сработает на Дероке, и снова повторила ему ту свою фразу: «Я тебе этого не забуду». И добавила к ней угрожающее «Ты ещё пожалеешь».       Дерок, хотя и сохранял на лице ставшее привычным холодное выражение, всё же внутренне содрогнулся. Проходить через этот кошмар вновь было страшно. И он, стоило Рейчел уйти, сразу же выпил первую успокоительную таблетку: он примерно знал, что ждало его. Поэтому стоило начать готовиться заранее.       Затишье длилось уже три недели, но Дерок нутром чуял, что это — лишь лирическая пауза перед началом нового акта. Ночами он практически не спал. Эти полночные размышления временами заводили его в непостижимые дебри, из которых ему хотелось поскорее выбраться. Так, например, этой ночью он доразмышлялся вот до чего. Мог ли он сказать, что любит детей? В сущности, да. Он любит детей: не зря же он работает учителем. Ему приносит удовольствие процесс их воспитания, обучения и даже нравоучения. Но загвоздка в том, что совершить этот процесс над своим собственным ребёнком он никогда не сможет. И сегодня ночью этот факт, вероятно, впервые удручил его сознание. До двадцати девяти лет ему было абсолютно всё равно, станет он когда-нибудь отцом или нет, но теперь… Теперь он почувствовал некоторое сожаление — совершенно новое для него чувство. Эх, а как было бы приятно, окажись этот маленький Дерок его… Они стали бы прекрасным отцом и сыном, наверняка нашли общий язык. Только не было бы рядом этой ужасной, пугающей, сумасшедшей Рейчел — пусть бы она сгинула, исчезла, умерла, ему всё равно. Он бы замечательно справился с сыном и один, почему-то Дерок был абсолютно уверен в этом.       Позже эти мысли показались ему отвратительными, даже тошнотворными, и он заставил себя забыть о них. Но осадок, признаться, никуда не делся: он осел на периферии его сознания и временами напоминал о себе неприятным поскрипыванием, как морской песок.       В семь прозвенел будильник. Вставать с постели по утрам становилось всё тяжелее: казалось, в этом не было никакого смысла. Хотя, вероятно, дело было в таблетках... Они отнимали всю радость жизни. Даже работа не доставляла прежнего удовольствия и стала ассоциироваться не с преподаванием математики юным несмышлёнышам, а со сплошными проблемами с коллегами. Из-за этого Дерок даже, случалось, весь день не заходил в учительскую, только чтобы не встречаться с ними лицом к лицу.       Заставив себя встать с кровати, Макдауэлл по обыкновению сделал кофе и, сев напротив панорамного окна, вперился в него не соображающим взглядом. В груди томилось нехорошее предчувствие, крутилось там и формировалось в какой-то тугой нервный комок. Все мысли были о плохом, ни одной хорошей. Дерок выдавил на ладонь одну таблетку успокоительного и с недоверием посмотрел на неё: мол, точно одна справишься?       Немного подумав, выдавил на ладонь и вторую и проглотил обе разом. Теперь надо немного подождать, когда они начнут действовать. Глядишь, и жить захочется.       Когда сборы были завершены, Дерок, гремя ключами, вышел на крыльцо и настороженно огляделся. Кругом было тихо. Никого не было. Ничьи глаза не смотрели на него из-за кустов. Не поворачиваясь к воротам спиной, он закрыл входную дверь на ключ и быстрым шагом направился к своему «нисану».       Чем ближе он подходил к автомобилю, тем медленнее становились шаги. Отчего-то в груди множилось то самое нехорошее предчувствие, оно всё нарастало и нарастало по мере того, как Дерок приближался к «нисану». Наконец, напряжение в одно мгновение достигло предела и так же резко упало вниз. На лобовом стекле красовалась красная неаккуратная надпись: «Всё только начинается».       Дерок издал протяжный вздох, выражающий что-то среднее между изумлением и полным отчаянием. Она была здесь ночью или утром. Возможно, стояла и смотрела в окно его спальни своим безумным взглядом... Вдруг Дерок второй раз в жизни испытал чувство обжигающего холода в позвоночнике. А что, если она стоит позади него прямо сейчас?       Он резко обернулся. На участке никого, кроме него самого, не было. Дерок разозлился на себя из-за нелепого страха и, недовольно поджав губы, сел в автомобиль.       Сразу же включил «дворники». Устройство выплеснуло на стекло две струи очищающего средства, в мгновение затерев надпись. Пара движений «дворников» — и на стекле остались лишь мутные красноватые разводы. Ещё несколько секунд — и стекло чистое, как ни в чём и не бывало.       Всю дорогу до школы Дерока мучил лишь один вопрос: чем Рейчел сделала эту надпись? Хотелось бы верить, что это была просто краска. Или, на крайний случай, губная помада. Но эти предположения казались наивными и даже детскими: он слишком хорошо знал и саму Рейчел, и её выходки.       Шагая в учительскую за кое-какими бумагами, Дерок молил все силы мира, чтобы не встретиться там с коллегами. А если уж встречи не миновать, то пусть это будет хотя бы пара людей. Большего их количества он не осилит.       И его желание было услышано: войдя в учительскую, он обнаружил на месте только учительницу математики Бэтти Хортон, с которой его негласно поженила вся школа. И, хотя он не испытывал к ней как к человеку никаких негативных чувств, что-то всё же заставляло его напрягаться в её присутствии. То ли дело было в их несовместимой энергетике, то ли в непонятном чувстве долга, которое Дерок начинал невольно испытывать при ней.       — Доброе утро, мисс Хортон, — поздоровался он вяло, но со слабой улыбкой на губах. — А оно действительно доброе, потому что вы первый человек, которого я хотел бы видеть сегодня... Ну, первый после бездомного, живущего у школы: позавчера я одолжил ему двадцатку и теперь очень жду возвращения долга.       — И вам доброе утро, мистер Макдауэлл, — улыбнулась Бэтти тоже как-то сдержанно.       Дерок заметил, что в ней что-то изменилось, но притупленное из-за таблеток внимание не позволило провести подробный анализ. Чёрт, он терял хватку… В ином случае его математическое мышление в два счёта нашло бы характеристику и причину этих изменений.       Он взял бумаги и поспешно ретировался, так как не хотел больше никого видеть. Настроение слегка улучшилось: Дерок был доволен самим собой. Ему казалось, он весьма неплохо справлялся сегодня со своей главной задачей — продолжать делать вид, что ничего не происходит. Он и пошутил с Бэтти, и смог контролировать мимику, заставляя себя улыбаться. Однако так было не каждый день: чего стоил только тот случай с учителем истории, когда Дерок сорвался и покрыл того такими ругательствами, что бедный интеллигент мистер Паркер ещё два дня после этого с ним не разговаривал.       Но было и кое-что, в чём Дерок всё же просчитался. Кое-что, за что он не мог себя похвалить. Ему следовало ещё больше прислушаться к интуиции, тревожно звеневшей в его груди с самого момента пробуждения. А Дерок, увидев красную надпись на лобовом стекле, сразу же успокоился, расслабился, так как полагал, что дурное происшествие минуло. Мол, то, о чём его предупреждало предчувствие, уже свершилось. И больше беспокоиться не о чем.       Однако стоило ему открыть класс своим ключом и войти в помещение, взятые в учительской бумаги посыпались из его рук. От увиденного Дероку сделалось физически плохо. Голова будто набухла, её стало тянуть к полу; сердце упало и стало биться где-то в животе. На лбу выступил холодный пот. Дерок согнул ноги в коленях, намереваясь сесть, но, не найдя точки опоры, снова выпрямился во весь рост. Взгляд его был неотрывно прикован к доске.       А на её гладкой белой поверхности красным маркером широченными буквами была выведена надпись:       МР. МАКДАУЭЛЛ СПИТ СО СВОИМИ УЧЕНИЦАМИ       Тревожно оглядевшись по сторонам, Дерок подлетел к доске и дрожащей рукой принялся стирать эту мерзость. В груди поднялась такая волна возмущения, что от этой безысходности ему хотелось разрыдаться, как пятикласснику.       Слово «ученицами» было стёрто ещё не до конца, когда в класс вошёл первый ученик. Это был Эндрю Борроу — весьма пунктуальный и исполнительный молодой человек.       — Доброе утро, мистер Макдауэлл, — бодро поздоровался парень с учителем.       Дерок промычал в ответ что-то неразборчивое, и Эндрю, окинув его недоуменным взглядом, медленно сел за парту. Дети понемногу начинали привыкать к новым странностям мистера Макдауэлла, но так он себя ещё не вёл…       Бросив губку на стол, Дерок шумно выдохнул и оттёр пот со лба. Надпись была ликвидирована. Если Эндрю и успел прочитать последнее слово, всего предложения целиком он не видел, это точно. А значит, ему и нечего будет разбалтывать одноклассникам.       Дерок быстро, с характерным скрипящим звуком вывел на доске маркером номера страниц пособия и дал Эндрю указание рассказать о задании новоприбывшим одноклассникам. Сам же собрал разбросанные по полу бумаги, кинул их на стол нестройной стопкой и пулей вылетел из класса.       Спрятаться от чужих глаз в туалете казалось ему самой лучшей идеей. Там было безопасно, там можно было немного успокоиться.       Через пару минут он уже стоял напротив зеркала, взявшись обеими руками за бортики раковины и низко повесив голову. Дыхание было тяжёлое и никак не хотело выравниваться; рубашка прилипла к спине, сердце всё ещё гулко стучало в груди.       Ну всё, это было последней каплей. Рейчел не имела права настолько грубо и бесцеремонно влезать ещё и в его рабочую жизнь. Дерок мог стерпеть всё что угодно, но здесь Рейчел зашла слишком далеко: дело могло коснуться не только его одного. Могли пострадать его ученицы, их родители, да и, в общем-то, вся школа. Заявление это является очень громким, хотя и безосновательным. Даже если вину Дерока и будет тяжело доказать, его репутация и репутация школы будут всё же безвозвратно испорчены. А его карьере учителя придёт конец, ведь с такой интересной историей за плечами его не пустит на порог ни одна американская школа.       Дерок сделал глубокий вдох, медленный выдох, включил воду и сунул руки под струю холодной воды. Надо прогнать эмоции прочь и попытаться размышлять логически.       Как эта надпись могла появиться на доске? Вход посторонним в школу был строго запрещён. Выходит, есть только два возможных объяснения появления этой надписи. Первое — Рейчел подговорила сделать это кого-то, кто не является чужим для школы человеком. Ученика? Или кого-то из его коллег? Нет-нет, это вряд ли. Мысль о том, что кто-то из детей или учителей так запросто выполнил поручение (да ещё какое поручение!) подозрительной, сумасшедшей на вид незнакомки, показалась Дероку безумной. Всё же на такое заявление нужны основания, а их у Рейчел не было. Да что уж говорить, таких оснований не было ни у кого, потому что Дерок не спал со своими ученицами и никогда не давал повода даже предположить такое.       Тогда имеет место быть второй вариант — Рейчел сделала эту надпись сама, своей рукой. Но как? Ещё вчера вечером доска была чистой, значит, надпись появилась там уже ночью. Пробраться в чужую школу ночью, да ещё и в конкретный класс, не взломав при этом замки, — целое дело. Окно? Да нет, это тоже вряд ли. Влезающую в окно школы фигуру точно заметил бы охранник и поднял тревогу. Выходит, остаётся только одно жуткое, но самое правдоподобное предположение: Рейчел теперь тоже работает в этой школе.       Не учительницей, нет. Для этого у неё нет подходящего образования, да и кто подпустит эту двинутую к детям? Скорее всего, она устроилась уборщицей. Дерок знал, что технические работники убирают здание школы, когда то пустеет, то есть поздним вечером. У уборщиков есть ключи от каждого класса, а значит, Рейчел могла беспрепятственно войти в его класс, прибраться и, выходя, сделать эту мерзкую надпись на доске.       Дерок выключил воду и почувствовал, что ему стало легче. Аналитические способности вернулись к нему, а новое знание принесло какое-то облегчение. Наверное, стоило осведомиться о составе школьных технических работников, чтобы окончательно во всём убедиться. А что потом? Потом начать действовать. Пора прекращать этот цирк, ведь Рейчел действительно перешагнула границу допустимого. Теперь ею могла заняться и полиция, ведь то, что она сделала, может быть классифицировано как клевета, преступление против чести и достоинства личности. Только вот где взять доказательства? Надписи уже нет, а прямые улики против Рейчел он вряд ли найдёт.       С досады Дерок ударил кулаком по раковине и, не сдерживаясь, крикнул:       — Блять!       В этот момент хлопнула дверь, и в туалет вошёл мистер Паркер, учитель истории. Он опасливо покосился на Дерока и неуверенно приподнял уголки губ.       — И вам доброе утро, мистер Макдауэлл, — сказал он со слабой улыбкой, потупив взгляд.       — Извините, что вам пришлось это слышать, — бесцветным голосом произнёс Дерок. Чёрт, и почему опять этот Паркер появился не в то время не в том месте?! — Доброго утра.       Дерок вышел из уборной и неспешным шагом направился обратно в класс. Он помнил про наставление директора сдерживать ругательства при учениках и в последнее время действительно не позволял себе ничего такого в стенах школы. Но учеников-то в туалете не было, верно? А значит, и запрет директора не нарушен.       Вести уроки было тяжело. Ученики требовали его присутствия в классе, но мыслями, мыслями Макдауэлл был очень далеко. Из-за невозможности сосредоточиться на занятии пришлось давать много самостоятельной работы, а одному классу — даже внеплановой тест, которому ученики, конечно же, не обрадовались.       Все размышления Дерока были направлены в сторону Рейчел и упрямо время от времени возвращались к этой злополучной надписи на доске. Впервые в жизни он испытывал чувство стыда, смешанного с тошнотворным отвращением. Ему казалось, что на него вылили ведро помоев, и теперь он никак не мог избавиться от прилипшего запаха протухшей еды и биологических отходов. Хотя оскорбление, нанесённое Рейчел, и не было публичным, Дерок почему-то не мог очиститься даже перед самим собой.       Рассудок его лихорадочно искал ответ на вопрос, как заставить Рейчел ответить за это, каким образом он может привлечь её к ответственности. И вот, когда на третьем уроке у кого-то из учеников зазвонил телефон, Дерок внезапно нашёл решение.       — Я же просил отключить телефоны, — выдал он каким-то автоматическим голосом, и ученики синхронно подняли головы. Мистер Макдауэлл молчал практически весь урок, и потому звук его голоса прозвучал для них как-то пугающе.       Звонок сбросили, и все от греха подальше ещё раз проверили свои телефоны на предмет выключения. Дерок молча обвёл класс взглядом и, опять задумавшись, откинулся на спинку кресла. Карандаши учеников снова заскрипели по бумаге.       А Дерок тем временем начал задавать себе вопросы, которые, по-хорошему, должны были возникнуть в его голове ещё в тот самый момент, когда Рейчел появилась на его пороге с маленьким Дероком на руках. Но затуманенный разум большого Дерока заблокировал его здоровую любознательность и не позволил задаться этими вопросами сразу.       Откуда у Рейчел этот ребёнок? Может, в действительности она не имеет к нему никакого отношения? Это мог быть ребёнок её сестры, соседки, подруги или вовсе незнакомой женщины. Рейчел была не в себе и в то же время была способна на многое. Поэтому теперь Дероку не представлялся удивительным тот факт, что она могла просто взять и принести ему чужого ребёнка.       Стоило это проверить. Если всё так, как он думает, то имеются серьёзные основания для привлечения Рейчел к уголовной ответственности. Если ребёнок всё же — её плоть и кровь, стоило проверить условия, в которых он жил. Трудно было представить Рейчел в роли хорошей и заботливой матери... Возможно, маленькому Дероку будет лучше в другой семье. Сознание Макдауэлла почему-то добавило к этому мысль «Даже со мной ему будет лучше, чем с ней». Но он быстро отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи.       Теперь, когда был намечен примерный план дальнейших действий, Дероку стало намного легче. Он несколько повеселел и ментально вернулся в класс.       — Все справились с заданием? — спросил он, посмотрев на время.       — Нет, — раздалось несколько неуверенных голосов.       — Оценок за тест не будет.       Ученики начали с улыбками переглядываться и загалдели.       — Эй, шуметь я не разрешал, — прервал их веселье Дерок. — Тест до конца доделайте, я всё равно его проверю.       Всё оставшееся до звонка время он смотрел в окно. Но в глазах его уже не было ни отчаяния, ни тревоги.       Логан с непонятной злостью отбросил в сторону кисть, которую до этого держал в руках, и хмуро посмотрел на холст. Всё было как-то не так. Краски ложились неровными мазками, рука не слушалась, а образ будущего портрета никак не складывался в его голове в целостную картину.       Устало вздохнув, он встал, заложил руки «замком» за головой и принялся мерить шагами мастерскую. Всё было не то, всё было не так. Не только в творчестве — везде. Ему казалось, что чисто физически, конечно, ничего не изменилось, всё было по-прежнему. Но какая-то упрямая тревожная мысль постоянно вертелась рядом, не позволяя за неё ухватиться и как следует додумать. Если ничего не изменилось, то что так неотступно мешает ему жить?..       У Хендерсона была одна догадка на этот счёт, но ему не хотелось произносить её вслух. Однако всё складывалось таким образом, что, кажется, пора было признаться самому себе: всё изменилось после того, как из его жизни ушла Эми.       С момента их последней встречи и последней ссоры прошло уже почти три недели, и за это время Эми никаким образом не напомнила ему о себе. Ни сообщения, ни звонка — вообще ничего. И, хотя Логан решил для себя, что вечные взлёты и падения в отношениях ему надоели и что он больше не позволит Эми вернуться, он всё же понимал, что всё круто поменялось после их расставания. И поменялось не в лучшую сторону.       Скучал ли он? Это вряд ли. Привычной тоски он совершенно не ощущал. Но в голове беспрестанно скреблась одна и та же мысль: очень плохо, что Эми ушла. Почему плохо? — На этот вопрос Логан не находил ответа.       В сущности, жизнь без отношений имела даже больше достоинств для него. И он никогда не ставил отношения во главу угла: первее них обычно шли семья, друзья, работа, творчество, хобби… Что же изменилось теперь?       На этот счёт у него было одно предположение. Но он не мог в полной мере осознать это — мысль была так широка, необъятна, что сознание не могло охватить её, не могло сомкнуть вокруг неё руки и наконец разобраться в ней как следует. И мысль эта заключалось вот в чём: уход Эми так беспокоил Логана именно из-за всей этой истории с Аделин.       Да, мысль, на первый взгляд, абсурдная. Возможно, именно поэтому мозг отметал её в сторону и не хотел даже попытаться обдумать её. И Логан действительно над этим не думал, потому что не видел никакой очевидной связи между разрывом с Эми и признанием Аделин.       А связь здесь была.       Эми являлась единственным человеком на свете, которому было известно всё о безответных чувствах Аделин к Логану. Возможно, конечно, он поступил опрометчиво, посвятив девушку в такие интимные подробности своей жизни, но изменить это уже было невозможно.       И теперь, когда связь с Эми была оборвана, Логана неотступно преследовало две странных тревожных мысли.       Первая из них была связана с тем, что Эми была натурой вспыльчивой. Она вполне могла пойти на поводу у эмоций и, чтобы насолить Хендерсону, рассказать о страшном секрете Логана и Аделин кому-нибудь из его друзей. Хуже всего, если на месте «кого-нибудь» окажется Карлос или Коллин…       Вторая мысль была несколько глубже. Логан не отдавал себе в этом отчёта, но он будто сформировал в сознании Эми неприятное представление о самом себе. Рассказав ей эту историю нелепого признания Аделин и последовавшей за этим признанием его довольно радикальной реакции, он будто нарёк самого себя бессердечным сухарём, которому абсолютно всё равно на чувства девушек к нему. И он понимал, что его странное расставание с Эми подпитывало этот образ в её голове. Он вёл себя с ней довольно холодно, будто никогда не давал понять, что она действительно что-то значит для него. И от этого образа ему хотелось избавиться, отмыться, лишь бы больше никогда снова не заставить девушку проходить через те муки, которые прошла Аделин.       И в глубине души, хоть это и могло показаться тщеславным, Логану думалось, что Эми была очень влюблена в него. И он боялся, что их расставание могло заставить её наделать каких-нибудь глупостей, как это было и с Аделин. Сильных чувств к Эми сам Хендерсон не испытывал, но он считал своим долгом вернуть их отношения, чтобы, во-первых, сделать приятное Эми, а во-вторых, в каком-то смысле искупить свою вину перед всеми девушками, которые когда-либо безответно его любили. В том числе и перед бедной Аделин.       Таковы были его мысли, которые обитали на самом дне сознания и никак не могли выплыть на поверхность, чтобы материализоваться во что-то конкретное.       Поэтому Логан продолжал жить в сладком неведении, не видя и не понимая причинно-следственных связей всех этих событий. Понятным для него был лишь один факт: для восстановления прежнего течения жизни ему необходимо было вернуть Эми. Только это принесёт ему некое чувство завершённости и избавит от назойливых размышлений. И для этого он должен сломать свою гордую натуру и всё же сделать первый шаг навстречу их примирению.       Они не виделись и не слышались уже целых три недели. За это время и сам предмет ссоры (вернее, его значимость) порядком ослаб в его памяти: они поругались из-за дурацких рождественских украшений. Эти украшения подтолкнули Логана к разговору об их раздельном праздновании Рождества, а эта новость в свою очередь вывела Эми из себя. Они покричали. Она ушла, оставив ключи. Вот и всё. С тех пор никто даже не пытался выйти на диалог.       Обычно после ссор Логан редко мирился первым: Эми и сама довольно быстро остывала и признавала свою излишнюю вспыльчивость. Но тут был совершенно иная ситуация: Эми молчала целых три недели. За это время они уже могли бы помириться и успеть поссориться ещё два раза... Но никаких попыток с её стороны предпринято не было.       Почему? Хендерсону мучительно давался поиск ответа на этот вопрос. Признаться, гордость его была задета: обычно ведь ему не приходилось ждать целых три недели, чтобы девушка первая проявила инициативу… А тут придётся брать всё в свои руки и чуть ли не впервые показывать ей, что их отношения тоже что-то значат для него. Возможно, возобновление отношений и нужно было ему из личных, корыстных целей, но всё же, но всё же…       Переступить через себя оказалось не так-то просто. Логан не находил себе места целый день, слоняясь без дела по всему дому и временами посматривая на телефон, всем сердцем надеясь, что дисплей вот-вот засветится, оповещая хозяина о входящем звонке. Но чуда не случилось. И тогда Хендерсон решительным движением взял гаджет, несколько раз провёл пальцем по экрану и, приложив телефон к уху, вслушался в гудки.       Гудки не умолкали, цеплялись друг за друга и тянулись длинной цепочкой куда-то в бесконечность.       Чем дольше он это слушал, тем сильнее становилось его отчаяние. Неужели не возьмёт? Неужели не ответит?       Когда Логан понял, что ждать дольше уже не имеет смысла, рука его самовольно опустилась и повисла вдоль туловища. Эми не брала трубку. Он не слышал её голоса уже целых три недели, и одному богу известно, что за это время могло приключиться в её жизни…       После этой неудачной попытки примирения Хендерсону стало только хуже. Если до этого его и душило нечто похожее на страх перед неизвестностью, то теперь воздуха совсем не осталось. Создавалось ощущение, что теперь он ушёл под воду с головой и, чтобы выжить, ему нужно было вынырнуть хотя бы на секунду и набрать в лёгкие немного воздуха. Как же это сделать? Чтобы голова его вновь оказалась над водой, а не под ней, необходимо было от чего-то оттолкнуться. Дна под ногами не было, и опоры, собственно, тоже не было никакой...       На второй звонок его запала самоотверженности уже не хватило. Логан решил дать Эми ещё сутки: если в течение этого времени она перезвонит или напишет ему, значит, их отношениям суждено будет продолжиться. Если же нет — и ему, и ей придётся навсегда позабыть друг о друге.       Решив так, он немного успокоился и вновь взялся за кисть и краски. Однако, сидя в тот вечер на своём высоком, слегка скрипевшем стуле и нанося на холст весьма хаотичные мазки, он отчётливо понимал одну вещь: их с Эми отношения возобновятся в любом случае. Абсолютно в любом.       Карлос ПенаВега открыл входную дверь своим ключом, вошёл в дом и, захлопнув за собой дверь, тяжело вздохнул. Сегодняшний рабочий день казался бесконечно долгим, а вечер, думалось, не наступит уже никогда. Но теперь-то он дома. Теперь можно расслабиться и отпустить все заботы трудового дня.       Карлос снял обувь и, услышав из гостиной сразу несколько женских голосов, несколько напрягся. Чёрт, и точно… Он совсем забыл, что Алекса сегодня собирала у себя подруг. Да, она предупреждала его об этом и даже напомнила ему о запланированной встрече накануне вечером, но он всё равно забыл. Досадно. Не то чтобы он не любил подруг Алексы — совсем напротив, они казались ему довольно милыми. Только вот Карлосу думалось, что это они на дух его не переносили…       Оснований утверждать это не было, и Алекса, конечно, ничего не знала о его слепых догадках. Но Карлос ощущал это на каком-то необъяснимом, чувственном уровне. Он буквально мог потрогать неловкость и напряжение, которые повисали в воздухе, стоило ему войти в комнату, где сидели подруги жены. Словно они осуждали его непонятно за что, но высказывать свои осуждения напрямую не считали нужным.       Именно поэтому Карлос напрягся, когда понял, что ему придётся проявить приличие, зайти в гостиную и поздороваться со всеми ними. Наверняка они были там в полном составе, все вшестером. Шесть пар глаз, которые будут смотреть на него с напускной дружелюбностью… Карлос решительной походкой направился к гостиной. Ну и пусть, что это неприятно. Он мужчина и поступит мужественно. Он сорвёт этот пластырь быстро, чтобы не успеть почувствовать боль.       Как только он ступил за порог гостиной, разговоры синхронно, как по команде, смолкли, и взгляды семи девушек метнулись в его сторону.       — Привет, дамочки, — улыбнулся он в своей привычной манере и одарил каждую быстрым взглядом, — что, опять меня тут обсуждаете?       — Да, уже третий час о тебе говорим, успокоиться не можем, — поддержала его шутку Алекса и, подойдя к мужу, коротко поцеловала его в губы. — Привет, любимый.       — Я так и думал. Вы каждый раз замолкаете, как только я захожу в комнату.       — Не хотим, чтобы ты услышал, как мы тебя хвалим, и зазнался, — вступила в беседу одна из подруг Алексы, тоже улыбнувшись.       — Ну хорошо, тогда обещаю не подслушивать ваши разговоры. Кстати, вы все очень классно выглядите.       — Это что, лесть? — поинтересовалась другая гостья по имени Агнесс, и всё её естество приняло вид, который Карлос про себя называл змеиным. — Решил нас всех немножко задобрить?       — Да нет, не всех. Только тебя, Агнесс.       Все присутствующие в гостиной засмеялись.       — Я буду в кабинете, — сказал Карлос супруге, делая медленные шаги к выходу. — Если понадоблюсь, найдёшь меня там. А вам приятного вечера, милые леди!       Он ушёл, прикрыв за собой дверь, за которой, впрочем, вновь защебетало женское многоголосье. Ну что ж, формальная, «светская» часть вечера прошла. Теперь можно было со спокойной душой разогреть себе ужин и пойти немного поработать в кабинете.       Как только Карлос поел, всё напряжение, невольно сковавшее его из-за встречи с подругами Алексы, сразу отпустило. После ужина он поработал немного с документами по кофейне, заполнил налоговую декларацию и взял телефон, чтобы проверить почту и заодно написать Джозефу. Сегодня днём они вдвоём пересеклись в ресторане за обедом (Карлос был по делам недалеко от больницы, где работал Джозеф, и потому не мог не пригласить друга на бранч), и тогда Карлосу показалось, что доктор Карсон был чем-то весьма озабочен. Задать этот вопрос другу напрямую он почему-то не решился: в последнее время ПенаВега осторожничал с тем, чтобы задавать людям личные вопросы. Но сейчас, по происшествии целого дня, наполненного размышлениями, Карлос всё же решил, что напишет Джозефу и спросит, в чём дело. Он смутно догадывался, что подавленное состояние друга было как-то связано с Сарой Бейтс и её мужем... Но в то же время он хорошо знал Джозефа и подозревал, что друг не выложит ему всю правду-истину на блюдечке. Возможно, тот сведёт все объяснения к большому количеству работы и хронической усталости. Ну и ладно, пусть Джозеф и скроет от него истинную причину своей озабоченности, зато Карлос своим вопросом проявит дружелюбие и покажет, что ему не всё равно. А ему действительно было не всё равно.       Джозеф прочитал сообщение Карлоса почти сразу же по получении. Сначала он помолчал, будто думая, что на это ответить, а затем ПенаВега увидел на экране плавно поднимающиеся и опускающиеся три серые точки, которые сигнализировали о том, что собеседник набирал сообщение. Это продолжалось довольно долго, так что Карлос уже решил, что Джозеф расскажет ему о своём состоянии во всех подробностях…       Но предположение это было ошибочным. Джозеф так долго набирал текст, вероятно, потому что не знал, как именно преподнести эту новость. Ведь в сообщении, которое он прислал, было всего три слова: «Муж Сары умер».       Прочитав это, Карлос шумно вздохнул и, отложив телефон, слегка надавил подушечками пальцев на закрытые веки. Новость не была неожиданной, но способна была шокировать. ПенаВега не имел понятия, как нужно было на это ответить. «Соболезную»? Но муж Сары не был близким человеком Джозефу, и слова соболезнований вряд ли были уместны по отношению к Джозефу. «Мне очень жаль»? Но и Карлосу муж Сары не приходился близким человеком, а потому смерть его не вызывала в душе ПенаВега никаких чувств сожаления.       Почти не думая, Карлос набрал вот что: «Оу… Новость не из приятных. И что вы дальше будете делать?»       Вопрос казался не вполне уместным, но думать об этом было уже слишком поздно: сообщение было доставлено и прочитано.       Джозефу, однако, будто и не показалось, что вопрос прозвучал неуместно. Он ответил: «Пока не знаю, я чертовски во всём этом запутался. Дам знать, когда появится какая-то ясность».       Несмотря на то, что разговор выдался довольно сухим, Карлос всё же был рад, что Джозеф поделился с ним этой новостью. Для него на протяжении всей жизни истинная дружба заключалась не просто в весёлом времяпрепровождении, но и в делении друг с другом вот таких неприятных (а временами и трагичных) моментов жизни. Ведь настоящие любовь и поддержку друзей можно ощутить только в самые тёмные времена. Кому как не Карлосу было знать об этом?       Оставшийся вечер он просидел за ноутбуком, пролистывая ленты социальных сетей. Временами парень просто сидел, уставившись в одну точку на стене и над чем-то крепко задумавшись. В один из таких моментов в кабинет бесшумно вошла Алекса и тронула мужа за плечо. Не ожидавший этого Карлос вздрогнул и резко обернулся.       — Ты чего, задремал? — усмехнулась она.       — Задумался, — ответил он, бросив какой-то бессмысленный взгляд ей за спину. — А что, все уже разошлись?       — Конечно. На часах уже почти полночь.       — Да? — Карлос дёрнул рукой, чтобы спустить рукав свитшота, и взглянул на свои наручные часы. — Ничего себе. Я и не заметил, как время пролетело.       Алекса отодвинула ноутбук мужа в сторону и, присев на стол, нежно прикоснулась ладонью к его щеке. Карлос закрыл глаза и склонил голову на бок, зажав ладонь супруги между своим плечом и щекой.       — Как день прошёл? — вполголоса спросила девушка, чисто по-женски почувствовав какую-то тоску в сердце любимого человека.       — Хорошо. Весь день занимался страховочными бумагами.       — Что-то не так с нашей страховкой?       — Нет, нет, всё хорошо… Просто я решил застраховать кофейню.       Алекса нахмурилась с недоумением.       — А что это ты вдруг решил застраховать её?       Он помолчал, думая, как ответить на этот вопрос.       — Я человек не суеверный, ты знаешь это, но… Сегодня мне приснился дурацкий сон. Я видел, что кофейня сгорела. И я проснулся с мыслью, что её срочно нужно застраховать.       Она снисходительно улыбнулась и мягким движением погладила мужа по голове.       — Я понимаю, для чего ты это делаешь, — сказала она шёпотом, чтобы показать своё участие и искреннее понимание.       Карлос изогнул бровь в лёгком недоумении и заинтересованно посмотрел на неё.       — Правда? И для чего же я ещё могу это делать, кроме как для защиты своего состояния?       — Я понимаю, что здесь сокрыты более глубокие мотивы, Карлос, — объяснила девушка, участливо кивая. — Вижу, что ты и сам не отдаёшь себе в этом отчёта, но… подсознательно ты боишься вновь что-то потерять, пусть даже если это будет кофейня. И ты делаешь всё, что в твоих силах, чтобы минимизировать свою боль от этой потери.       Не удержавшись, Карлос хохотнул и, встав с кресла, отошёл от стола на пару шагов.       — Нет, родная, оставь это, — сказал он, улыбаясь так, как улыбаются обычно детям, когда те несут какую-то околесицу, — не нужно искать скрытый подтекст там, где его нет.       — Я и не ищу, — в свою очередь усмехнулась Алекса и тоже встала, — это и так лежит на поверхности.       — Не надо применять на мне свои психо-штучки, — начиная распаляться, сказал Карлос. — Подсознание, сны, установки эго, затаённые страхи, непроработанные проблемы… Всё это чушь собачья. Я застраховал кофейню на тот случай, если с ней вдруг что-то случится, а случай бывает всякий, сама знаешь. Так что не нужно пытаться влезть ко мне в голову и трактовать каждое моё действие как реакцию на уход Аделин. Моя жизнь не вертится вокруг неё, ладно?       Алекса смотрела на мужа каким-то потухшим взглядом. Он же старался на неё не смотреть.       — Я бы выпил чего-нибудь, пожалуй, — выдохнул Карлос и зачем-то посмотрел на время. — Ты будешь?       — Нет, не хочется.       — Ладно.       Он ушёл, и через какое-то время Алекса услышала, как зазвенели стаканы на кухне. Устало вздохнув, она вновь присела на край стола и обвела глазами комнату. В последнее время муж всё острее реагировал на её попытки хоть как-то проработать его травму, связанную с самоубийством Аделин, и всё тяжелее ей становилась вновь заводить разговор об этом. Если Алекса хорошо понимала, что невысказанная боль рано или поздно превратится в мощный источник саморазрушения, то Карлос яростно отрицал это. Алекса прочитала много книг по психологии и знала, что над «выздоровлением» личности нужно упорно работать. Карлос же читал каждый вечер Библию и убеждал себя и жену в том, что спасения искать не нужно — оно и так живёт в сердце у каждого.       Психологию он не то, что не любил (напротив, он довольно уважительно относился к увлечениям супруги), но считал её чем-то вроде псевдонауки, точность которой ещё нужно было доказать. На осторожные предложения Алексы обратиться к специалисту он каждый раз отвечал отказом и даже несколько обижался на это: ему-то казалось, он ведёт себя адекватно и никаким образом не демонстрирует наличие у себя острых психологических проблем. Алекса в свою очередь объясняла ему, что к специалистам обращаются не только за «экстренной» помощью, но и для того, чтобы просто разобраться в себе. Карлос и это не считал необходимостью: ему вполне была понятна собственная природа, а потому позволить какому-то чужому человеку лезть к нему в голову и душу он не мог.       Несмотря на упрямое сопротивление мужа, Алекса всё же не оставляла попыток расшевелить его и обсудить то, что творилось у него на сердце. Да, времени со смерти Аделин прошло довольно много, но они вдвоём так ни разу и не обсудили это толком — Карлос каждый раз сворачивал с этой темы. Потому Алекса не могла не замечать проявления этой травмы; порой они были такие тонкие, почти прозрачные, что посторонний человек и не принял бы их за проблему. Но девушка чётко видела: проблема была. И нужно было как можно скорее начать её решать, пока она не…       Алекса оборвала мысль на полпути. Она всегда это делала, потому что додумывать её было страшновато.       Но нужно было называть вещи своими именами.       Нужно было как можно скорее начать решать проблему, пока она не вылилась в настоящую катастрофу.       Кендалл Шмидт сделал глоток пива и закрыл глаза, чтобы как можно более чётко почувствовать его вкус. Но это не очень сработало: пиво казалось почти безвкусным.       Как, впрочем, и всё остальное на этом празднике жизни.       Шмидт открыл глаза и обвёл невесёлым взглядом помещение, в котором находился. Вот уж действительно безвкусная тусовка. Правда, она ничем не отличалась от тех, на которых Кендалл обычно бывал, но именно сегодня и именно эта вечеринка казалась ему сущим мучением, а не отдыхом.       Вообще он начинал думать, что жизнь его превращалась в рутину. Всё было каким-то серым и однообразным, будто каждый день был маленькой постановкой любительского театра в одних и тех же декорациях: снова какая-то вечеринка, какие-то одинаковые люди, эти пластмассовые стаканчики с алкоголем, от которых уже рябило в глазах, этот тошнотворный вкус пива и Аманда, беззаботно двигающаяся под музыку в толпе незнакомцев.       Чёрт, а ведь действительно всё было каким-то… однообразным. Даже каждая их с Амандой вечеринка развивалась по одному и тому же, уже известному сценарию. Кендалл осознал однообразность своей жизни как-то вдруг, и эта внезапность мучительно поразила его. Ему стало скучно, притом совершенно невыносимо скучно. Он сердито поднялся на ноги и, пробираясь сквозь толпу, вышел на веранду.       Что сказать? Чувства, подобные тем, которые Кендалл испытывал сейчас, ему не доводилось испытывать ещё ни разу в своей жизни. Ему не было свойственно даже задумываться о собственной жизни и том, что в ней происходило. Но самым мучительным и самым беспокоящим элементом этих размышлений почему-то выступала… Аманда.       Шмидт понимал теперь, что его и самого что-то в ней настораживало. Правда, он не мог определить, что именно заставило его насторожиться: безосновательные подозрения Коллина, которые тот ему неоднократно высказывал, или же тот незнакомец на одной из вечеринок, который назвал Аманду «бум-бум» и сказал, что она не изменилась со времён колледжа. Пожалуй, все эти события и подозрения незнакомых людей наслоились друг на друга и заставили Кендалла взглянуть на эту ситуацию как бы с другого угла. Теперь он и сам смотрел на Аманду глазами тех, кто отзывался о ней не самым лестным образом, и понимал, что её легкомыслие и подчёркнуто пренебрежительное отношение к жизни уже не вызывали в нём прежнего восхищения. Более того, сам он подобных взглядов больше не разделял.       Да, в этом было страшновато признаться, но он чувствовал, что повзрослел. «Перерос» все эти вечеринки, пьянки, танцы до утра и шумные компании. Он пресытился такого рода развлечениями и начал осознавать, что жизнь — это нечто большее, великое и интересное, чем этот разгул. То ли дело было в возрасте, который неумолимо близился к тридцати, то ли в насыщенности развлечений, яркость которых заставила Кендалла быстро перегореть. Но факт оставался фактом: прежняя жизнь до боли ему надоела.       И значит, надо было менять её. Отказаться от вечеринок, раз они перестали ему нравиться, перестать пить пиво, которое стало до безобразия безвкусным, и, в конце концов, прекратить общение с теми, кто вёл слишком уж беспорядочный образ жизни. Теперь, когда самому Кендаллу стало скучно от такого времяпрепровождения и оно перестало приносить ему прежнее удовольствие, — только тогда он действительно понял, что до добра это всё не доведёт. Даже если со стороны это кажется довольно безобидным.       На веранде, где в гордом одиночестве стоял Кендалл, вдруг стало как-то шумно. Парень обернулся и увидел, что к нему из шумного дома вышла Аманда.       — Ты куда пропал, папочка? — спросила она «детским» голоском и расплылась в улыбке. Шмидт не сделал того же в ответ: в последнее время он почему-то на дух не переносил такого поведения Аманды и уж тем более не любил, когда она называла его папочкой.       — Голова болит от музыки.       — Мы же только приехали.       Она прильнула к нему и обхватила торс парня обеими руками. Он неуверенно положил руку ей на плечо.       — Пиво будешь? — спросила девушка, и Кендалл только сейчас заметил красный пластиковый стаканчик у неё в руке.       — Не хочу.       — Твоё любимое, кстати, очень крепкое.       Она сделала несколько глотков, а Шмидт в это время, понимая, что Аманда не видела его лица, мученически закатил глаза. Во-первых, он никогда не любил крепкое пиво. Во-вторых, Аманда вовсе не замечала его подавленного настроения и пропускала все его реплики мимо ушей. Ей неважно было, что именно он ответит на её вопрос: она одинаково отреагировала бы и на адекватный ответ, и на полный бред в духе «Фиолетовый бурундук украл мою зубочистку». А это говорило только об одном: Аманда была очень пьяна.       — Нас Томас и Джейк зовут заглянуть к Норману ненадолго, что скажешь?       Лицо Кендалла вновь отразило страдание. Томас и Джейк были близкими друзьями Аманды, и именно эти двое обычно подстрекали всех покинуть одну вечеринку и поехать на другую. И так несколько раз за ночь.       — А мы что забыли у Нормана? — бесцветным голосом спросил Шмидт.       — Томас говорит, у Нормана есть что-то новенькое.       Кендалл с нескрываемым возмущением отстранился и хмуро посмотрел на девушку.       — Ты это сейчас серьёзно?       Аманда перевела на него разбегающийся взгляд и будто только теперь осознала, что и кому сказала.       — Ой, ну то есть… — попыталась исправиться девушка, но Шмидт её перебил:       — Я никуда не поеду с тобой или твоими друзьями. Тебе бы я тоже не советовал это делать, но мне всё равно, откровенно говоря. Делай что хочешь. А я домой.       Кендалл не стал дожидаться её ответа и молча вернулся в дом. Там, в прихожей, он заметил у стола с выпивкой тех самых Томаса и Джейка, о которых говорила Аманда: те тоже были заметно навеселе. Увидев Кендалла, они засвистели, зашумели и стали громко уговаривать его поехать к Норману вместе с Амандой. Шмидт смерил их суровым взглядом и, всё ещё ни слова не говоря, покинул эту шумную вечеринку.       Скрывать было бесполезно: Кендалл догадывался, что Аманда не была «чиста» так, как он, а вечеринки и все эти сомнительные друзья отлично способствовали приёму запрещённых веществ. Правда, он ни разу не ловил её за руку, она ни разу до сегодняшнего вечера напрямую не говорила ему об этом, а ещё, скорее всего, это было что-то лёгкое: Кендалл заметил бы, если бы ситуация приняла серьёзные обороты. Но то, что произошло несколько минут назад, позволило Шмидту окончательно убедиться в своих догадках, и ему стало невыносимо противно от этого. А ещё он, глядя на того самого Томаса, почему-то подозревал, что между ним и Амандой что-то было. Опять же, доказательств и прямых улик не было, но чутьё редко подводило Кендалла. Несмотря на это, он и сам никогда не заговаривал об этом с Амандой и… в глубине души был не против её сношений с кем бы то ни было. Ему вообще казалось, что они с Амандой состояли в свободных отношениях, и потому им обоим позволялось безнаказанно иметь связи на стороне. Во всяком случае, у Аманды они были, по его мнению. Но Кендалла это совершенно не трогало, не заботило и не пробуждало в душе его мало-мальски ревнивых чувств. И этого он очень боялся: ему казалось, что прежний разгульный образ жизни сделал из него нравственного калеку. Он совершенно потерял контакт со своими чувствами и не мог теперь сказать наверняка, были ли они у него вообще…       А что касается самого Кендалла, он никогда не изменял ей, если не считать бутафорских поцелуев с Микой на камеру.       Когда образ Микаэллы проскользнул в его мыслях, Шмидт замер на мгновение и даже слабо улыбнулся. Он не знал почему, но настроение его несколько приподнялось от мыслей о ней. Он вспомнил, что говорил Коллин о чувствах Мики к нему, Кендаллу: якобы, всем очевидно, что Мика неравнодушна к нему в романтическом смысле. Шмидт не знал, было ли это так на самом деле, но ему отчего-то очень захотелось это проверить. Не столько для того, чтобы утолить простое любопытство, сколько для того, чтобы убедиться, что он ещё способен чувствовать что-то, кроме всепоглощающего равнодушия…       И он решил, что с завтрашнего дня у него начнётся новая, здоровая жизнь. Правда, Кендалл не понимал, что исключение зависимости из своей жизни — это лишь видимость или, если угодно, неосуществимая мечта. Кендалл не понимал, что старая зависимость никуда не девается, а всегда трансформируется, хитро принимая облик новой (а возможно, и более опасной) зависимости.