burning the darkness out

If good things must come to an end We're not going out of frame Because you can't just run from sadness When it runs inside your veins [1]

      Кайгаку смотрит на него волком – таким волком, который опасливо прижимает уши к голове, а хвост – к ноге, и глядит подзаборной псиной, которой проходящий мимо пьянчуга отвесил мощного пинка под ребра. Зеницу почти смешно – человек, который еще совсем недавно был готов шпынять его при каждой возможности, ломать ему кости, подавлять его разум, на деле оказывается таким… слабым морально, что хохот в горле стынет мерзлой вьюгой и растекается по губам демонстративно вежливой улыбкой-оскалом, и цугуко каждый чертов раз вздрагивает, бессильно отводя взгляд.       Мастер Шихан недоумевает неожиданной перемене в их отношениях, но против, собственно, не становится – что Агацума, что Кайгаку наперебой уверяют его, что все в порядке, что ничего не случилось, и Джигоро Куваджима верит их словам, потому что они оба – его воспитанники, его дети, и не верить в их искренность у него нет причин.       Возможно, он сознательно закрывает глаза на то, что один из его учеников боится поймать на себе взгляд другого – цугуко, который еще совсем недавно демонстрировал свое откровенное превосходство над младшим ребенком, теперь не может лишний раз рта раскрыть в присутствии Зеницу, потому что его аура, неожиданно подавляющая, что никак не ожидаешь от внешне солнечного мальчишки, душит Кайгаку и забивает ему воздух обратно в глотку так, чтобы вздохнуть невозможно было, не то что слово сказать. Агацума упивается собственным доминированием над человеком, который несколько лет кряду портил ему жизнь столь топорными методами.       Теперь же для Зеницу нет ничего более приятного, чем понимать, что он платит ненавистному цугуко тем же, да только способы достижения собственных целей у них совершенно разные, в корне различающиеся друг от друга – там, где Кайгаку проходился острым словом и кулаком, Агацума продавливает жестким взглядом, полным губительной тьмы, и одной лишь невесомой улыбкой на тонких потрескавшихся губах.       Ему кажется безумно ироничным тот факт, что наряду с яркой, притягивающей чужое внимание внешностью изнутри его затопляет мрак столь густой и вязкий, что смотреть ему в глаза нельзя – потопнешь и захлебнешься, пока непроглядная бездна будет окольцовывать твою шею в ненормальном стремлении пережать трахею и гортань, чтобы ты самостоятельно захотел перерезать себе глотку, избавляясь от мучительной пытки.       Их поединки превращаются в нечто невразумительное – Зеницу безумно интересно смотреть на то, как Кайгаку отчаянно наступает себе на горло, пытаясь подавить ужас, клокочущий под ребрами, пока пытается унять дрожь в коленях и встать в нормальную боевую стойку. Драться с Агацумой, как драться со смертельно опасным хищником – страшно, бессмысленно и бесполезно, потому что любая стычка в любом случае ведет к одному и тому же исходу, и совершенно неважно, кто на этот раз оказался лежащим на земле, потому что даже у валяющегося у чужих ног Зеницу взгляд жуткий и спокойный, и пока что сытая тьма время от времени выглядывает из чужих зрачков в поисках лишних капель крови, которыми можно поживиться, утоляя невыносимый вечный голод.       Время от времени Агацума подставляется специально, и оба они это знают – тем веселее слышать, как сердце Кайгаку пропускает удар, а на лбу появляются мелкие бисеринки пота; цугуко догадывается наверняка, но не может не думать о том, что будет, если тягучий мрак наконец-то оскалится пастью, полных острых ядовитых клыков, и ринется вперед для того, чтобы выгрызть из чужого брюха вкусные, лакомые кишки, настоящий деликатес для чудовища, прячущегося в каждом синяке, каждом вывихе, который Кайгаку оставляет на окрепшем теле младшего ученика.       Зеницу прекрасно умеет играть свою роль – это один из тех немногочисленных положительных навыков, которые достались ему в результате навязанных уроков выживания в лавочке пряностей, – мастер Шихан попросту не догадывается, какую змею пригрел у себя на груди. Пусть для него и странны некоторые перестановки в их жизни, горе от потери Тобио по-прежнему застилает ему глаза пеленой из недомолвок и приобретенной слепоты суждений – Джигоро Куваджима, проживший долгую и напряженную жизнь, не видит, что именно прекратила сдерживать тщательно выстроенная клетка из вежливых улыбок, мягких слов и лучезарных взглядов, и более того – кто именно выпустил наружу то, что никогда не должно было увидеть свет.       И главное – чем за это поплатился каждый из них.       В теле Кайгаку страх свивает себе прочное и крепкое жилище, гнездится под ребрами на постоянной основе и даже не думает покидать нагретое место – Зеницу прекрасно слышит, какая эмоция течет по венам вместе с кровью, и улыбается проницательно-проницательно, показывая всем своим видом, что знает все-все-все, о чем цугуко думает.       И не врет ведь – действительно знает. Чуткий нечеловеческий слух, во множество раз усиленный пробужденной тьмой, позволяет делать такое нехитрое дело, как читать чужие мысли.       И когда Кайгаку уходит на Окончательный отбор и бросает на Зеницу яростно-отчаянный прощальный взгляд, полный полубезумной, ненормальной надежды, Агацума лишь склоняет голову вбок так, чтобы пряди его волос скользнули по лицу, прикрывая расплавленное золото глаз, и шепчет ему вслед одними лишь губами:       – Я буду ждать.       Цугуко хочет отомстить ему, надеется, что прохождение финального этапа в становлении истребителем демонов поможет ему взобраться на новую вершину и низвергнуть врага, который растоптал его гордость, разбил на осколки веру в себя и вынудил жрать землю под ногами, который унизил его в прямом и переносном смысле.       Зеницу улыбается, потому что ненависть Кайгаку делает его сильнее, заставляя зубами выгрызать себе место под солнцем и проливать литры крови за то, чтобы его стремления стали явью – и одновременно слабее, потому что эта же самая ненависть слепит его, как слепит непривыкшие глаза яркое весеннее солнце.       Пока старшего ученика нет, мастер Шихан уделяет все свое внимание ему – лично тренирует его, рассказывает истории из жизни, обучает хитроумным тактикам и приемам, постоянно идет на контакт. Агацуме не жаль вести себя так, как от него требуется; бывшее страстное желание его души – заслужить чье-то одобрение, – постепенно стирается с подкорки головного мозга с того момента, как воспитатель назначает Кайгаку своим наследником и начинает заниматься только им, конкретно им. Все, что испытывает Зеницу по отношению к Джигоро Куваджиме – это слабое подобие привязанности напополам с признательностью за то, что показал хотя бы в общих чертах, какая может быть жизнь за пределами грязных вонючих улиц и лавочки пряностей.       Эта нелепая человеческая привязанность не мешает ему неторопливо, постепенно выслеживать Изуми-нэ-сан где-то на другом конце города, чтобы шаг за шагом бестелесной тенью подкрадываться к ней все ближе и ближе, чтобы однажды намеренно застать ее в одной постели с любовником в их общей квартире.       – Как неловко, – без единой капли стыда произносит Агацума, брезгливо наблюдая за тем, как старательно пыхтит мужик и как стонет под его тушей женщина, когда-то бывшая его госпожой. Изуми-нэ-сан пронзительно взвизгивает от испуга, особь мужского пола торопливо скатывается на пол и резво встает. Зеницу с изрядной долей отвращения прослеживает, как женщина спешно сдвигает раскинутые в стороны ноги, закутывается в покрывало, прикрывая полные обнаженные груди и темный треугольник волос в низу живота, и смотрит с откровенным ужасом. – Доброго вечера, Изуми-нэ-сан.       – А ты еще кто такой, шкет? – низко рычит мужик и делает несколько шагов вперед, хватает Зеницу за ворот хаори, от души встряхивает его и с силой вжимает в стену так, что он бьется затылком об стену. – Какого дьявола ты здесь забыл?       – А я вот решил Вас навестить, Изуми-нэ-сан, мы ведь так давно с Вами не виделись! – преувеличенно радостно сообщает Агацума, как блаженный улыбаясь в разъяренное скуластое лицо, а после склоняет голову вбок, чтобы выглянуть из-за широкого плеча и уставиться на женщину в ответ, слегка щурясь. – Я так соскучился по Вам! Вы еще не забыли меня, м?       – Что ты мелешь? – удар прилетает Зеницу прямо под ребра, и он захлебывается своими последующими словами, а после его швыряют на пол, как поломанную игрушку. – Пошел прочь отсюда, щенок, пока я тебя своими руками не задушил!       – О, а Вы знаете, каковы предпочтения Изуми-нэ-сан в постели? – жизнерадостно интересуется Агацума после того, как ему удается откашляться и приподняться на дрожащих руках, взглянуть из-под желто-рыжей челки в чужие злые глаза. – Она уже придушивала Вас? Или, может быть, стегала Вас плетью? О, о, или ее любимое – игры с ножом, так, чтобы до крови?       – Что?! О чем ты вообще говоришь, спятивший мальчишка? – агрессивно интересуется мужчина, хватает Зеницу за запястье так, что кости щелкают почти надсадно, острая вспышка боли проходится по предплечью, и парень коротко шикает. – Тебе жить надоело?       – Нет, Куго, не надо… – подает слабый голос женщина, и Агацума расплывается в улыбке; текущий по ее венам страх заставляет тьму под ребрами встревоженно поднять голову, как охотничью псину, которой хозяин дал команду «фас».       – Вот как, так вы не знаете, – хихикает Зеницу, которого волочат по полу в сторону входной двери, и с шумом втягивает воздух сквозь зубы. Мрак вспыхивает ослепительно-яркой черной звездой, расползается сетью трещин-молний под кожей, когда парень за доли мгновения исчезает из захвата – мужик смотрит на опустевшую руку с отупевшим выражением лица и, кажется, не понимает, что происходит. – А вот я знаю даже лучше, чем вы можете себе представить, – добавляет он лукаво, а в следующую секунду смазанным, неуловимым движением сносит незадачливому свидетелю башку.       Голова падает на землю, прокатывается по коридору три метра и замирает на месте; перекошенный рот приоткрыт в уродливой гримасе, широко распахнутые глаза пялятся пустым взглядом сквозь Изуми-нэ-сан. Фонтан крови окатывает правую половину тела Зеницу – алые брызги окропляют его лицо красным бисером; светящийся янтарь радужек успевает обратиться в сторону женщины до того момента, как она набирает в грудь воздуха для того, чтобы закричать – Агацума скрывается с места молнией и оказывается вплотную к ней, закрывая рот окровавленной ладонью.       – Уж простите, госпожа, что я так внезапно, но я по очень-очень важному делу, – извиняющимся тоном произносит Зеницу и улыбается демонстративно вежливо, так, как его учили, муштровали, как вбивали в подкорку головного мозга, и бешеный взгляд Изуми-нэ-сан быстро скользит куда-то в сторону подушек, туда же устремляется и рука, да только Агацума перехватывает конечность и с силой сжимает запястье до оглушительно громкого хруста – сдавленный крик затихает в ночной тишине, заглушенный крепкой мозолистой ладонью. – Тш-ш-ш. Все хорошо, все в порядке, дыши глубже.       Он бьет ее же словами, теми самыми, которыми она старалась успокоить его в Дымной комнате, когда он, перекаченный наркотиками, ошалело таращился на нее, как на единственный оплот надежды – женщина прекрасно это понимает, и ее глаза широко распахиваются в осознании.       – Вот так, умница, – мурлычет Зеницу, загадочно сверкая из-под челки расплавленным золотом радужек, и металлический запах щекочет нос, ровно как и бешеное течение крови под тонкой кожей ласкает слух, как и сумасшедший стук сердца в груди; в такой непосредственной близости он даже может заметить, как суматошно бьется жилка на изящной шее. Изуми-нэ-сан постарела – прорезались мимические морщинки на лице, залегла тревожная носогубная складка, слегка обвисла кожа на щеках, – или же он прозрел, увидев ее истинную суть за фальшивой ангельской маской, которую она носила столько времени?       Женщина дергается снова, и устремившийся к нему скрытый клинок парирует танто. В изумрудных глазах сквозь пелену боли появляется ярость, перемешанная с отчаянием – такой взгляд видел Агацума у Кайгаку не единожды. Выбитое оружие отлетает на пол, и тонкие пальцы вцепляются в запястье Зеницу, стараясь отцепить чужую ладонь ото рта.       – А Вам известно это ощущение? – шепчет Зеницу, неотрывно глядя в чужое лицо и склоняясь над ним почти близко, почти интимно; госпожа вздрагивает, когда тьма чернильно-черных зрачков пленяет ее, цунами срывается из самых глубин и почти ласково обводит контур скуластого лица. – Знаете, каково это – когда не чувствуешь ног и рук? Когда язык кажется совершенно чужим, и у тебя нет сил им даже пошевелить? Когда нет возможности связно мыслить, когда собственное тело предает себя и вынуждено подчиняться чужим приказам? Когда понимаешь, что бежать некуда и отступать тоже некуда, а впереди – лишь самое сердце бездны, м?       Женщина дергается почти панически, мычит что-то невразумительное, блестит в полумраке глазами – с очередным взмахом ее ресниц щеку расчерчивает влажная дорожка и слеза теряется между пальцами, покрывало соскальзывает с полной груди и обнажает острые вершинки сосков; Агацума передергивает плечами, и его лицо искажает гримаса неподдельного отвращения – поздно накатывает понимание, кого он трогает, и мрак в его глазах щерится зубастой пастью голодного зверя, готовящегося разорвать незадачливую жертву.       – Вижу, не знаете, – низко, утробно рокочет Зеницу, и лезвие танто мелькает в лунном свете, когда парень прижимает ее плоской стороной клинка к бледной мокрой щеке. – Начнем, пожалуй, с первых двух категорий.       Ему ничего не стоит глубоко втянуть воздух сквозь зубы и также с шумом выдохнуть, темнея взглядом. Росчерк стали бликует в полумраке, отражает редкие искры – Агацума с недюжинной силой давит на местечко между зубами и скулами, и если сначала госпожа пытается сопротивляться и сжимает челюсти крепко-крепко, то несколькими мгновениями позже понимает, что все ее усилия тщетны; если она не поддастся, то Зеницу попросту превратит нижнюю часть ее лица в крошево. Губы размыкаются почти послушно – женщина, которую он сначала боготворил и обожал, а потом ненавидел и мечтал убить, сейчас сидит перед ним абсолютно беззащитной и беспомощной в удушающих объятиях той тьмы, которую он источает.       Пальцы погружаются в жаркий плен рта и мгновением спустя дергают за скользкий кончик языка, вытаскивая его наружу без намека на сопротивление – Изуми-нэ-сан удивленно распахивает глаза и смотрит с плохо скрываемым недоумением, но сообразить, что нужно убрать его обратно не успевает, поскольку Зеницу куда быстрее, чем скорость ее мысли.       Лезвие разрезает пространство, а вместе с ним и горячую влажную плоть – женщина захлопывает рот обеими руками и в агонии падает на кровать, мечась по постели от страшной боли и заливая простыни кровью, стекающей сквозь пальцы и по подбородку, просачиваясь сквозь ладони и заливающей глаза, нос, уши, но становится неспособной вымолвить ни звука. Ее радужки мечутся из стороны в стороны, словно стараясь найти что-то, что сможет ей помочь, но вместо этого находят лишь ласковую улыбку Агацумы, и навеки прикипают к ней.       – Что ж, один пункт из двух есть, – преувеличенно жизнерадостно произносит Зеницу и механически прокручивает в руке верный танто. – Как думаете, Кобаяши-сама оценит такой прием? Или, может быть, Такэде-сан понравится? Мне кажется, имеет смысл навестить еще и их, как считаете? Ах да, – расстроенно выдыхает он, – Вы не можете говорить. Какая жалость. Ну-у, я полагаю, Вы сами в этом виноваты? – парень склоняется ближе, заговорщически поднимает брови, и тьма окончательно затопляет его глаза. – Вам и расплачиваться первой.       Агацума растворяется в воздухе, от него остается лишь ярко-желтый росчерк глаз и остаточное свечение от клинка; в следующую же секунду клинок со свистом разрезает воздух и расчерчивает пространство ровно четырежды – дважды примерно посредине предплечий, дважды слегка повыше колена. Женщина смотрит почти со священным ужасом на то, как не глядя Зеницу загоняет в ножны танто, предварительно стряхнув с него кровавые брызги привычным уверенным жестом. До нее не сразу доходит, что все четыре конечности оказываются отсеченными от всего остального тела – зажимающие рот руки опадают бесполезными запчастями, а ноги, сучившие по простыням, замирают, так и не дойдя до желаемой цели.       Короткий миг тишины пронзает нечеловеческое, безумное мычание, перемежающееся со страшными хрипами и мерзостным захлебывающимся бульканьем, застревающим где-то в горле – нелепое подобие человека бьется в конвульсиях и теряет последние остатки разума от боли, разрывающей организм на мельчайшие кусочки.       – Все хорошо, все в порядке, дыши глубже, – издевательски рокочет Зеницу, с ненавистью щурясь и безо всякого сожаления или ужаса наблюдая за чужими мучениями. – Так же Вы мне говорили всякий раз в Дымной комнате, милая госпожа Изуми?       Женщина, очевидно, не может ему ответить – тьма скептически советует добить и забыть, но Агацума хочет, чтобы его бывшая хозяйка умирала в страшных муках, и бездна согласно отступает, сворачиваясь тугой, готовой выстрелить спиралью под ребрами.       Предсмертная агония затихает, одновременно затихает и клокочущая ярость в груди парня – он выдыхает почти облегченно, блаженно жмурясь, как будто бы с его плеч сваливается многотонный груз, который он усердно тащил на себе долго и упорно и никак не мог сбросить, а после открывает глаза, переполненные расплавленным золотом с бездонно-черными вкраплениями мрака, скалится приторно-вежливо, складывает руки в молитвенном жесте перед грудью и исчезает в ночи, оставляя после себя слабый запах приближающейся грозы и вязкий удушающий аромат крови.       Когда город окажется всполошен чередой бессистемных жестоких убийств женщин самых разных сословий, профессий и возрастов, Зеницу будет улыбаться недоуменно и чуточку растерянно; в конце концов, лучшее, что ему досталось от Изуми-нэ-сан – это умение играть свою роль в совершенстве.