***
— Вы не слушаете, Цзэу-цзюнь. — Прошу прощения, глава клана Цзян. Едва не опрокидывает чайник на пол. Спохватывается за мгновение до. Господин Цзян мягко подвигает посуду к себе. — Прогуляемся к водопадам? — радушно предлагает Лань Сичэнь, чтобы сгладить неловкость. — Я не возражаю. Довольно важной болтовни, успеется. Облачные глубины зимой поражают изяществом. Морозные узоры на стёклах и снег на крышах и тропках поблёскивают в лучах солнца, а клановые одежды адептов ослепляют белизной. А-Яо находил это время года по-своему изумительным. — С ней можно справляться, господин Лань, — тихо замечает Цзян Чэн. — С пустотой внутри. К сожалению или к счастью, человеку по силам вытерпеть слишком многое. Он помнит его мальчишкой, прибывшим на обучение, хотя сам был немногим старше. Тот юноша, колючий, резкий, но ещё светлый, открытый миру, исчез. Тяжёлое прошлое, смерти родителей и сестры, накопленные сожаления в сочетании с нравом госпожи Юй и возложенными на него обязанностями наложили свой отпечаток. Черты лица заострились, во взгляде неразбавленное высокомерие, а в позвоночнике — стальной стержень, не меньше, потому что если расслабится на миг, то рухнет на колени и уже не поднимется, не сумеет выстоять гордо, как от него того ждут. Цзян Чэн усмехается. — Я завидую вам. Обрести покой и отпустить легче, если ничего не напоминает об ошибках, за которые не устаёшь себя корить. Память куда изменчивее и милосерднее людей. Жизнь несправедлива. Когда-то он звал молодого господина Вэя братом и мечтал о процветании Юньмэна, а теперь они практически чужие, и пропасть между ними непреодолима. — Вы научились? Научились справляться? Цзян Чэн касается груди там, где пылает ядро. — Нет.***
Он знает, что причиняет боль дяде и брату. Ванцзи бросает на него такой растерянный взгляд напоследок, что Лань Сичэнь жалеет о принятом решении. Под веками вспыхивает маленький А-Чжань, жаждущий материнской ласки и нежности. Глава клана Цзян плюёт на формальности и этикет, чем до одури похож на Вэй Усяня. Врывается в его покои и брезгливо кривится. — Как вы здесь очутились? — Если бы вам претили гости, озаботились бы защитным барьером. Ах да, в вашем клане никому и в голову не пришло бы проявлять подобное неуважение. Благо, я не из числа этих несчастных. От его тона стынут внутренности. Лань Сичэнь растерян. Его внезапное появление, наглые и дерзкие речи сбивают с толку. Господин Цзян устраивается на циновке напротив на приличном расстоянии. — Зачем вы пришли? Станете наставлять на путь истинный? Упрекать в эгоизме? Цзян Чэн смеётся. — Кто? Я? В самом деле, Цзэу-цзюнь. Это нелепо. Лань Сичэнь впервые за долгое время не подберёт нужных слов. Ему бы спровадить гостя поскорее под благовидным предлогом, однако он чувствует: господина Цзяна не провести. Как бы там ни было, он пришёл. Ему не безразлично. С чего вдруг? Они никогда не переступали грань дозволенного правилами, обсуждая насущные проблемы. Они друг другу не друзья, не приятели. Никто. А-Яо был рядом, и когда он ему улыбался, весь мир замирал. А-Яо был рядом, и всё меркло и блекло. А-Яо был рядом и предал, и он должен ненавидеть, но отчего-то тоскует. Боится, что забудет. Боится, что однажды не вспомнит его. Забудет тёплые руки, его лукавый прищур и звонкий смех. — Почему... Почему я? — Потому что ты не станешь убеждать, что всё наладится. Что перестанет болеть. Потому что, в отличие от меня, тебе не за что себя ненавидеть. У Лань Сичэня перехватывает дыхание, когда он видит слезу, бегущую по щеке неприступного, холодного Цзян Чэна. Захлебнуться в чужой боли проще простого.