Цикл «Юрусииро: разрешенные цвета»

Размер: 948 слов Пейринг/Персонажи: Чуя Накахара/Осаму Дазай, упоминается Сакуноске Ода/Осаму Дазай Жанр: драма, ангст Рейтинг: R Предупреждения: смерть персонажа Краткое содержание: в самом глубоком и темном углу своей души Чуя боится, что Дазай назовет его чужим именем.

青朽葉 | Аокутиба. Бледные опавшие листья

Откуда ты взялся, думает Чуя, с отчаянием глядя на Дазая. Откуда ты вообще взялся в моей жизни? Откуда Дазай взялся в его квартире, он не спрашивает. Сам привел. Просто не смог оставить его на улице. Да кто бы вообще смог, когда он… такой? Дазай смотрит на него безумными глазами, его колотит, как лихорадке, он весь мокрый — как будто стоял под дождем час, а то и два, вода все еще течет по лицу, и Чуя не сразу понимает, что Дазай плачет. — Не знаю, что ты с собой сделал, но сейчас ты пойдешь в душ, потом выпьешь литр кофе, а потом… Что еще Дазай должен сделать потом, Чуя не договаривает, потому что Дазай оседает на пол у стены, оставляя на шелковых обоях длинный мокрый след. Сам ты слизень, машинально думает Чуя — и садится рядом с ним на пол. — Эй, — спрашивает он тревожно, мягко — так говорят с тяжело больными или с душевнобольными, а по Дазаю заметно, что он сейчас два в одном, — эй, да что с тобой? И тут Дазай начинает говорить — захлебываясь, так, что понять почти невозможно, Чуя выхватывает отдельные слова — что-то о Мимиках, что-то о боссе, что-то о мертвых детях, и одно имя повторяется снова и снова, Чуе оно знакомо, но… — Черт, — говорит Чуя самому себе. — Черт! Это имя еще тогда показалось ему знакомым, но после двух перелетов он просто не смог вспомнить его сразу. Уж слишком внушительным оказался список жертв. Потерять в нем всего одно имя — проще простого, тем более что для него этот человек ровным счетом ничего не значил. А вот для Дазая, похоже, он значил всё. — Завтра, — говорит он Дазаю. — Завтра расскажешь. И про босса… завтра. Сейчас тебе нужно согреться, иначе наутро ты будешь сопливой скумбрией. На самом деле плевать на это, просто Дазай выглядит так скверно, что Чуя больше не может этого вынести. Все получается на автопилоте — стянуть мокрую одежду, окатить его горячим душем, вытереть, старательно глядя куда-то в сторону, натянуть на него свои шорты, самые свободные, потому что какого черта он вообще такой длинный… К этим рациональным действиям Чуя добавляет кое-что от себя — хороший шотландский виски. Может, это не то, что доктор бы прописал, но помогает: после первого глотка Дазай кашляет, после второго только тяжело, глубоко дышит, а после пятого его безумные глаза наконец закрываются. Чуя усаживает его на постель и бросается к окнам, чтобы опустить тяжелые шторы; кто вообще может заснуть, когда тут светло, как под софитами? Теперь в комнате царит приятный полумрак, густой, бледно-желтый, как лес ранней осенью. Дазай уже спит, так что Чуе предстоит закончить все за него: уложить ровно, а не поперек постели, накрыть одеялом. Хорошо устроился, думает Чуя, и почему-то медлит: рассматривает сложный рисунок из свежих рубцов, старых шрамов, порезов и ожогов, которым разукрашено тело Дазая. Без бинтов Дазай выглядит таким беззащитным. Чуе всегда казалось, что Дазай носит их так, понту ради, потому что под повязкой на лице ничего-то и не было, трудно было представить, что за остальными бинтами скрывается такая жуткая картина. Подчиняясь какому-то порыву, Чуя касается свежего шрама на животе. Он ведь помнит, когда Дазай получил эту отметину. Может, если бы он тогда успел раньше… Чуя вздрагивает, когда Дазай, не открывая глаза, хватает его за руку, удерживая, прижимая к расчерченной шрамами коже. Будто хочет, чтобы к нему прикасались. На самом деле Чуе это не кажется чем-то противоестественным. Побывав у порога смерти, человек всегда цепляется за жизнь, говорила сестрица Коё, всеми возможными способами. А Дазай цепляется, еще как — от его ногтей на коже остаются белые вдавленные следы. И Чуе не очень-то и хочется убирать руку… в конце концов, в этом бесячем ублюдке всегда было что-то притягательное. Дазай снова распахивает темные глаза, в которых явно убавилось безумия, но появилось что-то еще, и смотрит прямо на него, а потом ведет руку ниже, прижимается телом к его ладони, трется — пахом, лобком, откровенно и бесстыдно. — Чуя, — шепчет он, — Чуууя… От того, как Дазай произносит его имя, у Чуи все переворачивается внутри. Желание, внезапное и нестерпимое, накрывает его, будто он в одночасье тоже сошел с ума. Но нельзя. Такого, как сейчас — нельзя. Даже если Дазай отчасти пришел в себя, он все равно слишком безумен и пьян, чтобы… А еще, в самом глубоком и темном углу своей души, Чуя боится, что Дазай назовет его чужим именем. Пусть не сейчас, пока он еще помнит, где он, но через пять минут, через десять, когда Чуя войдет в него, когда он будет кончать, в любой такой момент, когда голова отключается, и все сокровенное выплескивается наружу — Дазай назовет другое имя, потому что хочет он другого. Всегда хотел. Чуя не ощущает ни горечи, ни мстительной злорадности, когда думает об этом. Ему жаль Дазая. Ему даже немного совестно: он ведь никогда не считал, что Дазай способен чувствовать вот так. И пусть это не настоящее, краденое доверие, Чуя все равно не может его предать. — Перестань, — шепчет он срывающимся голосом, — хватит, Дазай, — и решительно, но осторожно разжимает вцепившиеся в него пальцы. Дазай смотрит на него одновременно с обидой и голодом: та еще адская смесь. Знал бы ты, как мне тяжело сейчас, думает Чуя. Он все еще держит ладонь Дазая и не отпускает ее, пока тот снова не закрывает глаза. Завтра, обещает себе он. Завтра ему станет легче. Завтра мы поговорим. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Потому что с этим нужно что-то делать, хнычущая скумбрия в моей постели — это, конечно, уже перебор. Но на самом деле ему так не кажется; в том, как Дазай спит рядом с ним, свернувшись едва ли не клубком в его одеяле, есть что-то странно приятное. Но об этом он тоже подумает завтра. Наутро погода так же хороша, как и вечером, воспоминания о дневном буйстве стихий стеры с безоблачного неба. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь тяжелые шторы, снова окрашивает комнату в цвет желтых осенних листьев. Чуя еще спит и тревожно хмурится во сне, сжимая край смятого одеяла. И никого рядом нет.