Среди множества линий

Ему не нравится это место. Не нравятся местные, не нравится удушающая жара и влажность, от которых пот заливает глаза и нет спасения даже в тени. Не нравится, что работа, которой он занимается здесь, сплошь политическая бессмыслица — впрочем, ему за это неплохо платят. Обилие кусачих насекомых, диких обезьян и хищников, страшащихся лишь огня, но не человека, не нравятся ему ещё больше. Камбоджа слишком дикая даже под правящей рукой французов; кроме того, почти семь десятилетий сытой жизни в Европе порядком его разнежили. У него, чёрт возьми, слишком давно не было хороших битв (войны, которые он ведёт из штаба — чушь собачья). Он запрашивал перевод сюда лишь потому, что надеялся немного встряхнуться, но сейчас думает, что лучше бы остался во Франции. Сражения с местными дикарями и войной-то не назовёшь. Лук и копьё он даже в собственных руках не поставил бы против хорошего мушкета, и редкие стычки с сопротивлением для него больше похожи на ленивый забой скота, чем на достойную драку. Прибывший издалека, он не ожидает встретить здесь память о прошлой жизни. Если взглянуть на мир с Небес, его прежний дом будет находиться совсем рядом — за цепями из гор, за коротким движением пальцем по карте. Дом — понятие условное, но ведь Фэн Синь и не отказывается от своего прошлого — он просто за него не цепляется. В его сердце нет ни ностальгии, ни сожалений. Их время давно прошло. Раскинувшаяся в джунглях Камбоджа не находит отклика в нём, как не находили его ни одна из стран, меняющих друг друга на землях давно исчезнувшего Сяньлэ. Фэн Синь слишком давно встречал кого-то из прошлой жизни, чтобы думать об этом. То, как двести лет назад они с Его Высочеством оказались на одном приёме при дворе, не считается — им едва удалось обмолвиться парой слов, а Хуа Чэн под личиной нынешнего монарха с любезной улыбкой дал понять, что отголоскам прошлого здесь рады исключительно на большом, весьма значительном расстоянии. Фэн Синь понимает, что согласен с ним от и до, когда, раздражённо отмахиваясь от насекомых, заходит в палатку, где ждёт допроса один из захваченных повстанцев. Сначала Фэн Синь не видит лица — только идеально прямую спину. Крови на рваных одеждах слишком много, чтобы полагать, будто вся она принадлежит пленнику, а руки крепко связаны за спиной. Повстанец поворачивается на звук его шагов, и Фэн Синь думает — неужели после стольких лет, стольких эпох, стольких пережитых цивилизаций он всё ещё узнаёт его в краткую долю секунды? Но узнаёт. Скалится и тянется невольно к поясу, где в кобуре висит заряженный револьвер. — Ты. Му Цину тоже достаточно взгляда. Он презрительно кривит рот и кивает на его оружие: — Думаешь, это поможет? Фэн Синь быстро убирает руку от кобуры. И впрямь, глупый жест, но ему позволительно. Кто знает, чего ждать от подобных встреч? — Думаю, выстрела в упор было бы достаточно, чтобы разнести твоё прелестное личико на куски. Впрочем, уже не такое прелестное, — улыбается он; тон его почти дружелюбен, но в груди точно льдом сковывает — до того, что едва удаётся совладать с дыханием. — Ты уж извини — привычка. Не ожидал встретить старых друзей. Он не знает, трогают ли его слова Му Цина, потому что тот не ведёт и бровью — только глядит выжидательно и устало. Не взрывается проклятиями, не цедит яд. Пожалуй, такая холодная безучастность тревожит Фэн Синя даже сильнее агрессии. Фэн Синь подходит к нему, пинком подталкивает походной табурет и садится так, чтобы оказаться с бывшим богом лицом к лицу. Неясно, плакать ему или смеяться — сделать ли вид, будто когда-то они действительно были друзьями? Отпустить ли? С тех пор, как мир перестал нуждаться в богах, все они, один за другим, пали на землю. Кто-то сгинул сразу, кто-то перешёл в другой пантеон, да и там протянул недолго. Его Высочество, черпая духовную энергию у своего трижды клятого Хуа Чэна, который, будучи демоном, не зависел от Небес и лишь продолжал накапливать силы, под руку с ним отправился исследовать мир. Многие павшие, со временем смирившись, последовали его примеру. Так боги разбрелись по свету, не нужные никому, кроме себя самих. Духовных сил у них было достаточно, чтобы сохранять бессмертную жизнь, но слишком мало для былого величия. Фэн Синь пал одним из последних, значительно позже Му Цина, и научился выживать — приспособился. И был горд, что в обучении этому не утратил ни себя, ни своего достоинства. Он рассуждал прямодушно: что толку цепляться за прошлое? Если мир изменился, богам оставалось лишь с гордо поднятой головой двигаться вслед за ним. — Дурацкая форма, — вдруг хрипло произносит Му Цин. Он говорит на чистом французском, холодно и спокойно глядя ему в глаза. — Ты в ней — неповоротливый увалень и выглядишь посмешищем. Даже большим, чем на самом деле являешься, а это уже тянет на рекорд. От нежданного оскорбления Фэн Синь теряется всего на секунду. — Молчал бы о посмешищах, — коротко смеётся он и чувствует, как тревожно, волнительно тянет под сердцем. — Это ведь не я захвачен смертными и поставлен на колени! Скажи на милость, сколько ещё веков опыта тебе нужно, чтобы научиться драться, как полагается? Всё не так и неправильно. Это даже не похоже на их прежние перепалки. О чём они ругались тогда, Фэн Синь едва помнит — но точно вспоминает, что это было куда более пылко, зло и неудержимо. Тогда ему стоило бросить на Му Цина с его безукоризненной сучьей мордой один короткий взгляд, чтобы раздражение в нём вспыхнуло жарче огня. Тогда находиться с ним рядом было едва выносимо: они и рады были бы избегать друг друга, да только судьба раз за разом неотвратимо сталкивала их лбами. Подумать только, это происходит снова — даже столетия спустя! Фэн Синь соврал бы, если бы сказал, что не скучал. Впрочем, от этой встречи он ожидал другого. Му Цин, стоящий перед ним на коленях, связанный, коротко остриженный, покрытый корочкой грязи и спёкшейся крови, меньше всего походит на могущественного бога в изысканных одеждах, вечно раздутого от чувства собственной важности — на того Му Цина, которого Фэн Синь привык знать. Он не похож даже на себя до вознесения, когда они, не зная слабостей, сражались бок о бок за свою страну и своего принца. Фэн Синь думает, что дело в его глазах. Даже в худшие их дни Му Цин не глядел на него с такой смертельной усталостью, никогда не показывал свои слабости, кроме пороков или дурного нрава. Му Цин, знакомый ему, в ярости исхаркался бы кровью, окажись он перед Фэн Синем на коленях — куда бы ему до подобного равнодушия! Тон его дерзок и ядовит, и даже он не способен рассеять впечатление, будто бывший бог вовсе не хочет ни ругаться, ни драться с Фэн Синем — впервые в жизни, — будто и спорит с ним по привычке. Будто в самом деле очень устал. Му Цин пару секунд разглядывает его, а потом презрительно сплёвывает на землю: — Что ты можешь знать о драках? О, я вижу, как ты проводишь своё бессмертие среди смертных. Стало быть, ты ради этой формы коленей не преклонял? Стыдился бы — тоже мне, славный бог войны… Фэн Синь вынужден сдержать желание пнуть его хорошенько — видит, что Му Цин ранен, и руки у него всё ещё связаны. Кем он был бы, если бы позволял себе бить лежачих? Пусть даже лежачие несут такую беспросветную чушь. — Я больше не бог, — сухо перебивает он. — И ты, видно, совсем не рад меня видеть. Я подумывал развязать верёвки, но, знаешь — посиди-ка ты так ещё немного. Тебе пойдёт на пользу. Странно говорить с Му Цином на французском, но древние языки забыты давно, и Фэн Синь не собирается вспоминать их. Му Цин отворачивается и равнодушно дёргает плечом. Фэн Синь с силой прикусывает щёку с внутренней стороны, чтобы не наброситься на него с руганью — это всё до того нелепо! Он изменился, чтобы выжить, бесспорно — но вид заклятого друга, которого всегда тянуло придушить голыми руками, лишившегося самых узнаваемых и самых ненавистных черт, вызывает по-детски глупое, несдержанное желание разгромить всё вокруг. — Почему ты здесь? — спрашивает он. — Ты бьёшься не за свой народ и не со своими врагами. С каких пор тебя вообще волнует политика? Му Цин даже не поворачивает к нему голову. — Не волнует, — коротко отвечает он. — С каких пор ты сражаешься за последователей лживого бога? — Это за христиан-то? — Фэн Синь усмехается. — Новый мир жесток к настоящим богам. Если ты не заметил, мы давно уже вышли из моды. — Что ж, лично я сражаюсь за людей, которые ещё способны верить. Фэн Синь не верит собственным ушам. Его разбирает смех, и он невольно подаётся к Му Цину ближе. — Только не говори, — выдыхает он, — что снова надеешься вознестись! Ему, возможно, лишь кажется, но Му Цин будто вздрагивает — почти что тянется к нему нестерпимо знакомым движением. Фэн Синю любопытно: ударил бы его Му Цин за этот издевательский смех, если бы мог? Но Му Цин лишь цедит сквозь зубы: — Не будь ты слеп и непроходимо туп, видел бы, сколько на этих землях чистой энергии. Вера множества страждущих помогла бы поглотить её. Ты знаешь, сколько здесь древних храмов? Эти боги мертвы, но духовная сила до сих пор течёт в них бурной рекой. Даже одного храма в мою честь хватит, чтобы самосовершенствование сработало нужным образом. — Совсем с ума сошёл? — Если ты забыл, что мы из себя представляем, — отвечает Му Цин просто, — то я не забывал об этом ни на минуту. Он звучит так, как Фэн Синь привык, чтобы он звучал. От такого его тона смех затихает сам, и лёд в груди тает. Фэн Синь думает о нём — о заносчивом сукином сыне с непомерным эго, о своём заклятом враге. О предателе, Боге-с-метлой, единственном, с кем он всегда мог сражаться плечом к плечу, — и не может издеваться дальше, глядя ему в глаза. Разумеется, Му Цин слишком упрям. Быть может, после смерти матери его вознесение было единственным, что вообще представляло для него ценность. Фэн Синю почём знать — он ни во что не вцеплялся так остервенело, как это делал Му Цин. Просто не умел делать так же с тех пор, как и преданность его обернулась для него пустым звуком. Может, поэтому ему проще — было и есть. Честное слово, Фэн Синь почти восхищён. — Что же ты представляешь из себя? — беззлобно усмехается он. — Расскажи на милость — а то я пока вижу лишь непроходимого дурака, вздумавшего попасть на опустевшее Небо. Му Цин не прав на его счёт — он, несомненно, не слеп. Сила, живая и сырая, кипит здесь. Она льётся в землю тропическим ливнем, прорастает буйными цветами, кроется в хищном рыке ягуара перед прыжком и в пронзительном птичьем крике. Боги здесь мертвы, эти силы не принадлежат никому — Фэн Синь видит всё это, чувствует кожей. Но ещё он знает, каким законам подчиняется новый мир, и не верит ему. Небожители пали не просто так — просто люди больше не нуждались в них. Люди придумали себе новых богов, объявили себя пророками и пошли войной на тех, кто верил в иных бессмертных. Этот процесс не остановить, и прошлое не вернуть. Как можно быть настолько наивным, чтобы снова и снова считать себя исключением, способным сработать против правил? Он говорит и знает, что этот разговор никуда не приведёт их. Будто он тянет время, хотя следовало бы, как при той встрече с Его Высочеством, сразу раскланяться и уйти. Фэн Синь думает об этом и, конечно, теряется, когда Му Цин говорит вдруг: — Сделай это со мной. Он не шутит, не смеётся над ним — смотрит пристально и пытливо. Фэн Синь достаёт из кармана чистый платок и почти уже тянется, чтобы стереть кровь и грязь с его лица, но трусит в последний момент и вместо этого промокает собственный лоб. — Кошмарная идея, — пытается отшутиться он. — Становиться богом в таком-то климате? Му Цин чуть щурит глаза. Он связан, но наконец-то снова похож на хищника, в любой момент готового к прыжку. Фэн Синь не уверен даже, не вцепится ли старый друг ему в горло, если разрезать верёвки. Он не уверен и в том, что ему не почудилось. Что Му Цин правда позвал его с собой. — Ты и впрямь обезумел, — усмехается он, уже не скрывая горечь. — А ведь именно ты однажды научил меня, что безнадёжное нужно уметь отпускать в срок. Ты пойми: твоё прошлое давно ничего не стоит. — Однако оно всё ещё моё, — тихо и жёстко отвечает Му Цин. — Всё, что у меня есть. Если нужно вечность сражаться за него — пускай. Нам с тобой доводилось сражаться и за большую бессмыслицу. — Пускай так. И всё равно никто уже не поверит в тебя, — выдыхает Фэн Синь. — Больше никто не будет строить для тебя храмов. Му Цин не отвечает, и он всё-таки смеётся, надломно и тихо, когда тянется разрезать его верёвки. Те впивались в запястья так туго, что на тонкой коже остаются уродливые багровые вмятины и корка запёкшейся крови. Смотреть на это неприятно — хочется приложить жалкие крохи духовных сил, чтобы залечить раны, но Фэн Синь, конечно, не делает этого — Му Цин бы и не позволил. Му Цин слишком худ и едва заметно дрожит. Фэн Синю хочется думать, что от злости, хотя верится в это с трудом. — Вернёмся во Францию, — предлагает он и сам поражается тому, что произносит это на самом деле. — Вместе, ты и я. Сядем на следующий же корабль, я найду тебе там достойный дом, почти что твой бывший дворец, я… Это почти ожидаемо - острый локоть в ответ пребольно бьёт под рёбра. Фэн Синь быстро перехватывает руку Му Цина и скручивает в попытке обездвижить, но получается плохо — он только пропускает удар по лицу. Вывернувшись в его руках, Му Цин на мгновение жмётся лбом к его лбу и с каким-то сдавленным, жутковатым отчаянием выдыхает: — Да пошёл ты. Фэн Синь мог бы поцеловать его, как это происходило после десятка, сотни их драк в давно позабытых жизнях. Ему кажется, что Му Цин почти ждёт этого — потому-то и смотрит так, будто хочет порвать на части, потому тянет к себе, сердцем к сердцу, дышит так горячо и рвано. На мгновение Фэн Синю кажется даже, что сейчас Му Цин кусал бы его губы в точности как прежде. Так же жадно вжимался бы в него гибким телом, и поцелуй этот был бы так же сладок и так же зол. Он думает об этом, пока плавится и плавится лёд в груди, но проверять не решается. Трусит. Это время прошло, говорит он себе, прошлое остаётся в прошлом. (почему-то нестерпимо смотреть, как яростный огонь в глазах Му Цина блекнет, как разглаживается морщинка у него на лбу, как лицо его вновь становится усталым лицом почти что незнакомца — чужого человека из давно забытого сна) Тогда Му Цин молча забирает своё оружие, лежащее на столе, и уходит. Совсем скоро за пределами палатки слышатся отдалённые крики — Фэн Синь не идёт за ним, зная, что путь на свободу бог войны, война в котором не стихла даже в конце их мира, и без его помощи выгрызет с мясом. На душе у него неспокойно. Чувство огромной ошибки, чувство незавершённости ест проедом — пускай даже он точно знает, что прав был от первого до последнего слова. Фэн Синь выходит, лишь когда по навесу палатки с силой начинает бить дождь. Тёплая вода струится меж пальцев, стоит ему выставить вперёд чуть подрагивающую ладонь. В удушающей жаре такой дождь не приносит долгожданной прохлады, но он, по крайней мере, смывает с земли запах крови. Земля впитывает жадно, как губка — кровь и дождь, и силу, которой впрямь слишком много. Её, копившейся здесь так долго, хватило бы на всех старых и новых богов, хватило бы на лживого бога, хватило бы, чтобы заново заселить Небеса. Да только чего стоят боги без веры в них? Корабль, который должен вернуть его в Европу, Фэн Синь пропускает. Глубоко в лесах он находит один из старинных храмов, где сосредоточие энергетических потоков особенно сильное, и рядом с ним намечает место для нового. Пускай в затерянных джунглях смертным не добраться до это храма, пускай строительство отнимет неоправданно много сил, пускай он даже не умеет делать подобное, и ему привычнее выслушивать молитвы, а не возносить их — к дьяволу всё. Фэн Синь не верит в смертных, в других богов и себя самого. Но он верит, что Му Цин отчаянней его и сильнее. И что каждая война однажды должна подойти к концу. Если вера одного небожителя стоит молитв десятка людей, то этому богу немыслимого упрямства Фэн Синь будет молиться достаточно часто, чтобы заменить собой сотню.