Среди множества линий

Едва вознёсшись на Небеса, он неделями не покидает дворец — точную копию его обиталища на острове среди чёрных вод. Делать снаружи нечего, терпеть недовольные и пугливые взгляды — удовольствие сомнительное. Многие помнят его, как Непревзойдённого, спасшего всех и каждого здесь, но ещё больше видят в нём недавнего шпиона, обманом прокравшегося в самое сердце Небес. Впрочем, Хэ Сюаню плевать — Небеса, пускай даже и перестроенные, знакомы ему, как пять пальцев, и интереса не представляют. Он изучил их вдоль и поперёк, когда под сотнями обличий мелких божков, их прислужников и самого Повелителя земли добывал ценные сведения для Хуа Чэна и ближе подбирался к своей цели. Это должно было принести спокойствие — да только мёртвая стылость в груди там и осталась. Но цель была достигнута, и реальность даже превзошла ожидания, пускай Хэ Сюань и не ощутил долгожданного удовлетворения, даже когда узнал, что первый храм в его честь поставлен на месте сожжённого храма бывшего Повелителя вод и его драгоценной супруги, всегда идущей с ним под руку. Его дворец внутри пуст и холоден. Хэ Сюань, расплатившийся, наконец, с долгами, получивший в руки свою заслуженную судьбу, по старой памяти чающего человека тянется к красоте, но создавать её не умеет. Он помнит, каким был дворец Ши Цинсюаня, и пытается повторить хотя бы в деталях, но красочное убранство из-под его руки выходит аляпистым и безвкусным, больше похожим на насмешку. Он мастерит веер, но тот выходит некрасивым, лишенным всякого изящества. И, хоть ему и удаётся создать мощный артефакт, Черновод ломает его без сожалений. Мастерит новый — теперь уже куда проще. Не украшает даже, так и затыкает за пояс, зная, что в бою к нему и в последнюю очередь не потянется рука. Хэ Сюань пробует одеваться в его цвета, но ему кажется, что даже отражение его вот-вот рассмеётся над ним. В белый шёлк одежд Ши Цинсюаня будто солнечным светом вплетались золотые нити — нежно-зелёный был похож на весну, этим солнцем обласканную. И кожа его была высвечена мягким золотом, и под руками Мин И он плавился и стонал, задыхаясь, так сладко, но думать об этом теперь — тошно. Если Цинсюань был тёплым весенним ветром, Хэ Сюань — ледяная стужа, и в попытке подражательства он смешон. Жалок. Он день за днём создаёт, а затем ломает всё, что создал, и комнаты в его просторном доме пустеют, как и те, что затонули, покинутые, в толще вод. Разве что в дальних покоях остаётся простая кровать, рядом с ней — стол, одновременно обеденный, письменный и рабочий, а этажом ниже на несколько комнат озером разливается купальня. Повелевает Хэ Сюань ветром или нет — близость воды дарит ему покой, словно цель его всё ещё придаёт ему силы существовать вечно. Молитв ему с каждым днём всё больше. Новый бог милостив — силы в нём через край, только вот сила эта теперь ему не нужна, и лишь в ответы на молитвы её и можно вливать, преумножая снова и снова. В голосах просящих легко потерять счёт времени. Хэ Сюань, будто подражая кому-то беспечно щедрому, исполняет одно желание за другим, пока сила пьянит его крепче вина. Это могущество — совсем не то, что было разбавлено в чёрном море. Он уже чувствовал его вкус, когда забирал себе духовную силу настоящего Мин И, но своё, оказывается, разительно отличается от украденного. И сейчас его сила принадлежит лишь ему. Он заслужил её, выстрадал. Выстелил каждый шаг к ней слезами и кровью, смертельным голодом. Костьми любимых. Отчего же тогда он чувствует себя вором? Хэ Сюань не покидает своего дворца, пока небесный колокол не звонит снова.

***

Даже не глядит на него, спокоен и мягок — его отражение рябит и пляшет на глади реки, встревоженной ветром. Искажает черты — впрочем, кто узнал бы его таким? Он осунулся, повзрослел, коротко остриг волосы. Взгляд другой — этого не видно, но Хэ Сюань почему-то знает. И смотрит на него жадно, голодно: его плечи, едва прикрытые, расслаблены, голос почти неслышен, будто он знает, как близко подобрался Хэ Сюань. — Давно не виделись, — замечает миролюбиво и с силой выжимает выстиранный ханьфу. От холодной воды ладони его наверняка ломит, острые костяшки до того покраснели, что кажутся стёртыми до крови. На его больную руку вовсе страшно смотреть. Прохудившиеся нижние одежды открытые, выставляют напоказ больше, чем скрывают, и Хэ Сюань с раздражением думает — лучше бы они прятали руку, искалеченную и плохо сросшуюся в костях ниже локтя. Лучше прятали бы безобразную худобу, но Ши Цинсюань не выглядит смущённым — пожалуй, пара лет бродяжничества выбила из него последние крохи стыдливости. Хэ Сюань делает шаг и послушно выходит из тени. Толку скрываться дальше? — Цинсюань, — произносит он мрачно. Ему не по себе, самую малость — всё же день сегодня особенный. Помнится, из года в год в это время Ши Цинсюань обожал закатывать пышные празднества, словно подобные условности для небожителей имели смысл! Помнится, брат потакал ему в этом, как потакал любым его капризам. Помнится, в такие дни для лучшего друга, Мин И, его дорогого Мин-сюна, всегда было придержано лучшее место в начале стола. Мин И не пропускал ни одного пира, но ни разу не выдал себя — не говорил, что это и его день тоже. Какие уж дни рождения для мертвецов? — Господин Хэ, — Ши Цинсюань всё же поворачивается к нему и неловко поднимается на ноги. Глядит глаза в глаза — пытливо и будто с насмешкой. Страха в его прямом взгляде нет ни капли. — Ну что же ты, в самом деле? Разве подобает Непревзойдённому вот так вот прятаться по кустам? — Я больше не Непревзойдённый, — замечает Хэ Сюань мрачно. — А ты мог бы уже и излечить себя. К чему это всё, Цинсюань? Он стискивает зубы, рассматривая изувеченную ногу Цинсюаня, на которую тот старается не переносить вес. Нога выглядит плохо — раздробленные кости срослись, да криво, и наверняка каждым шагом причиняют боль. Цинсюань ведь неженка и плакса — никогда не умел терпеть молча. Хэ Сюань невольно удивляется тому, что не видит на его исхудалом лице ни болезненной гримасы, ни слабости. Примерил на себя сиротливую маску — так держался бы до конца! Не жалко его ничуть. Ни капли. Но Цинсюань ухмыляется, и в смешке его не сквозит даже горечь, и что-то ядовитое, едва уловимое, комом встаёт у Хэ Сюаня поперёк горла. — Ты про ногу? О, не стоит твоего беспокойства. Право слово, мне гордиться здесь нечем. А вот тебе не стоило бы отказывать себе в заслугах, — отвечает он мягко. — Пускай Повелитель ветра — титул весьма примечательный, но разве от того ты перестал быть Повелителем Чёрных вод? Это двойная победа, не так ли? Я всегда говорил, что ты далеко пойдёшь. — Кто бы на этот счёт рассуждал, — машинально огрызается Хэ Сюань. — Повелитель всех бедняков. — Покровитель, — смеясь, поправляет Цинсюань. — Сдалась им моя воля! Нет уж, я теперь впрямь один из них, не над ними — таковым и останусь, пожалуй. В мою честь всё равно не построят храмов, да и благовоний никто не зажжёт. Он стоит на расстоянии вытянутой руки, но кажется столь далёким. Непостижимым — весенний ветер невесомо тает в сжатой ладони, утекает сквозь пальцы. Хэ Сюань больше не понимает его, когда-то понятного запредельно. Когда-то он знал, почему Цинсюань смеётся и почему грустит. Мог сказать, о чём тот думает прямо сейчас — только по выразительному изгибу губ, по тому, как изящные пальцы обхватывают веер, по наклону головы, едва заметной морщинке между бровями. Ши Цинсюань, которого он знал, не скитался бы в мире смертных, не прося о помощи. Не вознёсся бы своими силами. Не примирился бы с позорным титулом покровителя нищих, калечных — и не стирал бы сам свои простые одежды, и не терпел бы боль от увечий… Он не покинул бы Небеса, едва обретя их, чтобы влачить здесь существование столь жалкое. Или это Хэ Сюань заставлял себя думать о нём хуже — будто бы никогда не знал его? Будто не угадывал до мельчайшей черты? Обозвать бы это дурным примером Его Высочества, да только и Се Лянь теперь позволяет возлюбленному одевать его в изысканные одежды и любить в спальнях, где хотя бы не протекает крыша — о, Мин И до сих пор помнит, с каким жалостливым выражением Цинсюань осматривал впервые тот убогий монастырь. Он подумал тогда: что ты сказал бы, если бы увидел ту каменную клетку, в которой я сгинул? Какими глазами глядел бы на неё, если бы знал, что это тебе суждено было заживо в ней иссохнуть? Сейчас Цинсюань смотрит так, что его легко представить на своём месте. Не в шёлковых одеяниях, не в соблазнительном женском теле, нет — в камне, в цепях, с мучительной пустотой внутри и сердцем, сгорающим в ненависти. Даже улыбка не помогает — Ши Цинсюань ведь никогда прежде не улыбался ему так. — Больше не боишься меня? — Не боюсь, — и улыбается шире. Почти светло — почти солнце. — Давно уже перестал. До того, как вознёсся. Ты бы уничтожил меня, если бы захотел, но ты ведь не захотел? Спроси лучше, ненавижу ли я тебя. — А ты ненавидишь? Цинсюань делает к нему шаг — он неловко подволакивает ногу, и его хочется удержать, но в то же время хочется отстраниться. Всё вместе, и в результате Хэ Сюань лишь нервно дёргает плечом. И всем телом, когда Цинсюань вдруг с улыбкой опускает ладонь на его щёку. Рука совсем тёплая — но прикосновение это обжигает холодом. Хэ Сюань вдруг задумывается, кто из них нынче сильнее — он, владеющий сотнями храмов, исполняющий тысячи молитв, или его ненавистный бог, что влюбил в себя всех отчаявшихся? Ответ ему ясен предельно — в конце концов, сам он отчаялся сильнее их всех. — Нет, — говорит Цинсюань и гладит его мертвенно-бледную щёку. — Больше нет. А потом добавляет: — Ты же мой лучший друг. И ты пришёл ко мне в той битве, хотя я не просил. Ши Уду бы это понравилось, верно? Хэ Сюань кривит рот, недовольный и отчасти даже встревоженный звучанием этого имени. — Он бы всё сделал, чтобы не пустить меня к тебе. Ши Цинсюань смеётся, чуть запрокинув голову: — Он и сделал. Но разве это помогло? Ты ведь такой упрямый, господин Хэ. Если Ши Цинсюань — весна, то весна, в которую лёд не тает. Тает лишь Хэ Сюань, безвольно тянущийся за его рукой и его смехом. Он думает: раз он лишён цели, чему бы вести его сейчас? Не руке ли этой, ни жёсткости ли во взгляде? И всё же хочется уволочь его, запереть в своём дворце — чтобы не было так пусто. Хочется вместить его всего внутри — чтобы сам не был пуст, чтобы не был мёртв, как сотни лет прежде. Чтобы был. Хэ Сюань больше не жалеет, что пришёл. Теперь он знает, что за чувство вело его к берегу реки, и невольно хватается за невзрачный веер, что висит у него на поясе. Цинсюань подарок принимает молча, но глядит растерянно — и всё же улыбается, когда внимательно изучает полученный веер со всех сторон. — Сам распишешь, — говорит Хэ Сюань. — Я не сумел. Прости. Пускай этот бог покровительствует нуждающимся — спустя осознание Хэ Сюань нуждается сильнее всех прочих. В цели. Смысле. В ком-то, кто присутствием заполнит пустые комнаты, зальёт их солнечным светом или просто задушит его в собственной постели. Может быть, он нуждается даже в прощении — дьявол его разберёт. Но если Хэ Сюань — ледяное течение, пускай Ши Цинсюань станет волной, что догладка вылижет его кости.