Tempora mutantur, nos et mutamur in illis

      Чимин давно уже привык и даже чувствует себя счастливым, когда приходит в небольшой домик в переплетах узких улиц Ларрэна и называет его своим, когда каждый угол пропах цветущей ныне сиренью, букеты которых он расставляет на всевозможных поверхностях, задевая пальцами трехлистные лепестки, стоит только пройти ему мимо. Он улыбается так часто, как с недавнего времени никогда не делал; он смеется искренне и много настолько, что более уже не слышит собственного звонкого голоса, вновь и вновь забываясь в том, чтобы быть собой. Нефилим видится с братьями без препятствий, и если те сначала приняли его решение с опаской отпускать младшего, то сейчас приходят коротать оставшиеся часы дня после работы во дворце прямиком в его маленькой, но очень уютной гостиной, иногда запамятовав об угощениях, зная прекрасно, что Чимин помнит за них двоих. Он более не выгоняет Гилберта за порог, грозясь лишить его того, что на порог этот приносит, а ведь начиналось это именно так, после продолжалось неким смирением, когда золотоволосый открывал двери, затылком опирался на дверной косяк и ждал, когда бывший слуга оставит то, что нес, и бесследно молча уйдет, но закончилось же — приветливой улыбкой и предложением выпить чаю перед уходом.       Омега меняет воду во всех вазах, бережно, чтобы ни один крошечный белый цветок не сорвался, а сирень ему в последнее время нравится лишь белая; кидает взгляд на корзины с фруктами и некоторыми другими продуктами, что еще вчера принес ему Гилберт, каждый раз повторяя, что это лишь его милость и того повара, с которым Мин во дворце успел сдружиться, ведь кто же знал, что кулинарные умения у него не уступают боевым — Чимин ему верит, но в душе скребется еще одно слишком знакомое имя, с памяти ему которое не содрать даже живьем. Нефилим наспех накидывает на голову светлую легкую ткань, чтобы солнце так сильно не грело, закрывая за собой двери на маленький, продетый через светлую нитку ключ. Мин работает у действительно хорошего человека, который доверил ему присматривать за его лавкой с заморскими вещицами в центре города, потому омега ныне торгует тканями и керамикой в его отсутствие, без малейшего сомнения в том, что после всего, его с распростертыми руками примут в небольшую семейную пекарню в нескольких кварталах от дома. Он впервые не чувствует себя чужим в королевстве, в котором провел уже так много времени, чтобы только сейчас наконец-то его узнать, возможно, что даже полюбить и понимать восхищение, ранее излучающее Джином, ведь именно он раньше их всех обходил столицу вдоль и поперек.       Чимин так давно уже привык, что он счастлив, когда брат признался ему в любви к наместнику Агроаса, когда он впервые разглядел, как светятся его фиалковые глаза от одной мысли о нем, а когда у Юнги на это щеки его вечно бледные порозовели — он стал еще счастливее. Омега никогда не думал, что лишь одно знание того, что его родные, его самые близкие влюблены и любимы в ответ, и не важно совершенно, что старший на это пытается отнекиваться и бурчать себе под нос никому не нужные и не интересные оправдания, ведь то, как задерживается его дыхание при каждом упоминании северного короля — говорит все за него вполне отчетливо. Так же, как он никогда не думает, что сможет чувствовать все то, что они, сколько бы не старался повторять самому себе, что время лечит, что любовь — очередная, но более тяжелая болезнь, однажды которой ему не посчастливилось заболеть, как осознание того, что та неизлечима, и рецидивы у той длятся куда дольше ремиссий, расходится с ним во мнении.       Забыть его отчаянно не получается. Может быть, что виновато лето, когда на каждом шагу цветут липы, опадая слегка желтоватыми цветками, путаясь в его длинных волосах, не желая те покидать; может дело в зеленом чае с сушеными розой и акацией, который тот не прекращает заваривать каждое утро и вечер, ведь раньше пил на каждый завтрак и ужин, пока наместник юга выпивал лишь чашу вина — пожалуй.       Нефилим немного неловко, совсем не треснуто и ничуть не фальшиво улыбается, когда подошедший покупатель на радостях рассказывает привлекательному для него омеге о том, что сегодня краем глаза видел прибывшего в Ларрэн Его Величество Чон Хосока.       Сегодня Чимин услышал его имя впервые за прошедшее время, и у него задрожали собственные руки.       Мин возвращается домой позднее, чем обычно, блуждая длинными и узкими улочками без доли страха встретить неприятности, но, возможно, что с некоторым желанием для кого-то этой и неприятностью обернуться. На него накатывает злоба, гнев на самого себя и собственную беспомощность, когда с телом и душой совладать оказывается тяжелее, чем с увесистым копьем и гравированным мечом на противовес; он поддается тоске и легкой колющей боли, что словно волнами на него надвигается, стоит сердцу издать очередной стук. Чимин открывает двери неспешно, совсем не торопясь укутаться в мягкое одеяло, и уж точно не торопясь раскладывать все принесенные продукты. Омега замирает прямиком вот так: уставившись взглядом в деревянный пол под собственными ногами, только намереваясь перешагнуть за порог, когда в его доме, в его буквально заставленном сиренью доме, пахнет липой. Нефилим еле отрывает глаза, чтобы заметить слабо освещенную одним зажженным фонарем фигуру возле небольшого обеденного стола — мужчина развернут к нему спиной и перекладывает уже мытые фрукты в глубокую посудину.       — Я ожидал тебя немного раньше, но, видимо, у тебя были причины задержаться, — этот голос, слишком знакомый и такой, который совсем не хочется прекращать слушать, заставляет Чимина немного насторожиться, закрыть за собой дверь и зажечь одинокой свечой ближайшие светильники. — Прошу прощения за вторжение, ожидание утомляет.       И он улыбается, улыбается, улыбается... Король юга совсем не изменился, если не замечать то, как даже отзеркаленные искры пламени тухнут в его карих глазах поспешно и необратимо. У него все та же ровная осанка и широкие расправленные плечи, спрятаны темно-синей тканью, и как бы омега не соглашался с тем, что глубокий синий тому к лицу, белый ему идет намного больше. У альфы в руках небольшой, расписанный витиеватыми рисунками заварочный чайник, разносящий по дому аромат свежего зеленого чая с розой и акацией, но юноше слышится совсем иное.       — Почему Вы здесь, — на последних слогах замолкает, не имея более возможности сказать и слова, — Ваше Величество?       — Обещаю, что больше ты меня не увидишь. Проходи, — рукой приглашает омегу за тот самый небольшой обеденный стол с легкой полуулыбкой и глазами, в которых песчаные бури впервые затихают, складываются в ровные полумесяцы, — будет прискорбно, если чай остынет.       Чимин подходит ближе, смыкая немного дрожащие губы в тонкую бескровную линию, на ходу снимая с головы натянутую ранее легкую светлую ткань накидки, не удосуживаясь развязать ту до конца, оставляя путаться на собственных плечах вокруг шеи. Хосок впервые за долгое время смотрит на него так неотрывно, разглядывая слегка спутанные и торчащие в разные стороны волосы, цветом в дорогой текучий металл, вспоминая то, как любил задевать мягкие пряди своими же пальцами. Альфа видит на лице омеги некое недоверие, а еще нарастающую раздраженность, считая злости его себя причиной, но чувствам к нему противиться оказалось сложнее, чем казалось. Мужчина аккуратно костяшками пододвигает чашу с напитком ближе к так и не севшему за стол юноше, который на нее свой взгляд переводит только, чтобы скованным столь не быть. Нефилим наблюдает за тем, как еще смутно заметный пар небольшой дымкой растворяется в воздухе, видя на деревянной поверхности различные сладости и блюда, что однажды ему во дворце пришлись по душе, от чего на губы просится слабая улыбка, но он той не позволяет.       Мин виделся с альфой и после своего ухода, по прошествии нескольких дней, когда практически устроившись, решил навестить братьев, но за ворота дворца так и шагнуть сил в себе не отыскал. Он стоял и ждал омег по окончанию их рабочего дня, заранее попросил стражника уведомить тех о его приходе, именно тогда нефилим почувствовал на себе весь холод летних вечеров в северном королевстве, забыв, что довольно плохо ориентируется в том, чтобы одеваться действительно по погоде; именно тогда, когда плечи дрожали от знойного ветра, а в ушах уже подавно свистело, его укутало теплом — плотная белая мантия легла на его макушку, спрятав покрасневшие от морозного воздуха уши и шею, закрывая тело юноши практически до самых пят. Чимин увидел Хосока тогда, когда самому себе обещал, что больше никогда и ни за что, и, да простят его боги, хотел услышать его голос вновь. Альфа не просто и слова не проронил, он его не коснулся даже, лишь мельком глянул и прошел в нескольких сантиметрах от Мина, скрываясь за воротами дворца — тогда сантиметры между ними показались целыми годами, а гуляющий знойный ветер не более чем докучающим сквозняком.       И вот сейчас: Чимин смотрит на то, как король белой розы проходит мимо, широкими шагами направляясь прямиком к двери; смотрит на то, как он снова молча уходит, отныне понимая чувства того, кого оставляют, те чувства, второй раз которых ему, кажется, впредь не вынести.       — Вы не можете продолжать это, мой король, — произносит Чимин с голосом надрывным, с голосом, которому суждено сорваться, суждено пылью рассыпаться, пеплом позорно развеяться, но только сперва договорив. — Ты не можешь снова уйти, — омега тянется дрожащими пальцами к синему рукаву одеяния мужчины, чтобы вцепиться, чтобы найти опору и силы сказать то, что должен был давно, — ты не можешь обещать мне, что этот раз уже окончательный.       — Я говорил тебе однажды, что сделаю все, чтобы показать то самое хорошее, что во мне осталось, — Хосок смотрит на него глазами своими тягучими, песками зыбучими охваченными, утаивающих на тот свет абсолютно навеки и безвозвратно, клянясь удерживать, клянясь причинять страдания и боль, но так же давая слово, что никогда не тронут лишь одного единственного, — ведь именно из-за тебя этому и не пришел бесспорный конец. Ты возжелал свободы, — Чимин прикусывает пухлую нижнюю губу до еле заметных следов зубов, когда комкает приятную мягкую ткань, — я тебя ею одарил, — король белой розы делает шаг вперед, возвышаясь над блондинистыми, заплетенными в низкий хвост волосами, пытаясь удержаться от того, чтобы пригладить те ладонью, шелка касание ощутить. — Попроси ты меня кинуть к твоим ногам города, и мне это далось бы куда проще.       — Тогда впредь ответь мне, почему ты здесь? — пока альфа пытается совладать с пламенем, обжигающим подушечки его пальцев, нефилим с собственными слезами, что кристаллами драгоценными собираются в уголках, удерживаемые лишь длинными пушистыми ресницами. — Решил мне живым напоминанием стать? — цепляет рубаху на груди мужчины, зажимая в крепкие кулаки. — Не стесняйся, — толкает силой немалой, заставляя Чона отступить, пока сам лишь сильнее со злостью напирает, — не молчи, — кричит голосом практически сорванным из-за гнева, из-за отчаянья, из-за вихря того, что внутри все крошит нещадно, — говори же! — а осколки то острыми концами в кожу впиваются, сердце насквозь протыкают, и не извлечешь же - кровью стечешь. — Говори, что знал все с самого начала, — в глазах голубых небо чистое и не запятнанное белой мглой, в них конца начало, в них ураганы и смерчи, в них сожаления и возмездия. — Ты же знал, что отпусти меня, я сам не уйду, — ударяет по груди альфы, не получая никакой реакции в ответ, лишь мертвенную тишину, разбавленную ароматом сушенной липы и прерывистым дыханием, — открой мне дверь, и я порога ее не перешагну, — встречается со взглядом не злым, со взглядом нежным и понимающим, — выбрось меня из жизни, и я приду к тебе во снах.       — Потому что снов мне недостаточно, — притрагивается к мягкой молочной коже, ладонью теплой по ней проводит, ощущая, как вздрагивает нефилим в его руках, — и настолько, что нарушил обещание данное самому себе, — улыбается совсем невесомо и легко самыми уголками, смотря на юношу, в котором вся его душа. — Позже я буду проклинать себя до самой смерти, — он думал, что души в нем не осталось, что та сгнила подавно, ведь даже белые лепестки розы обращаются в сплошную гниль, отдаваясь земле, что тех породила, а она пристанище и защиту нашла в другом, — все то время, что мне судьбой отведено, но продолжать жить и называть себя счастливым, — задевает подушечками пальцев чужие слезы на щеках, не позволяя им скатиться на пухлые дрожащие губы, — ведь у моего счастья твое имя, принцесса.       — Вот только я так не смогу, — дрожащими руками накрывает те, что в размере его больше, чтобы кожа к коже. — Я не смогу называть себя счастливым, довольствуясь тем, что знаю счастья собственного имя, — замечает, как альфа немного округляет глаза на произнесенные слова, чтобы после с прищуром совершенно нежным на него смотреть, в памяти, в сердце своем вырезать его образ до малейших деталей, и не важно, что никогда тот и не забывал. — Мне рядом с ним быть нужно, чтобы вот так, — видит в зрачках, в которых пустыни и нещадные песчаные вихри, солнце дневное, что жаркое и раскаленное, но ему лишь тепло ощутимое дарит, оно не сжигает, лишь согревает бережно, — вот так, как сейчас и никак иначе.       — Помнишь, я рассказывал тебе, что любви подвержены даже боги? — Хосок держит его лицо в своих ладонях так, словно в них находится то самое дорогое и ценное, которое более никому не отыскать. — Любовь сводила их с ума, их вечность обращала в нескончаемые страдания, она для них запретна, они стали ее страшиться, ведь та дала им то, чего у них никогда не было, но взамен забрала все то, что они когда-либо имели. Демонам она дарила спасение, излечивая их израненные души, — улыбается слабо, но искренне и счастливо так, что Чимин пальцы собственные на его укладывает, между собой переплетая, — ангелов же душой этой одаривала, навеки лишая крыльев.       — Рассказываешь мне легенды о нефилимах, мой король? — омега немного посмеивается, кончиком носа прикасаясь к чужому, чтобы впредь дыхание одно на двоих разделять. — Нельзя предостерегать от падения того, кто рожден был падшим, — Мин утыкается в широкую грудь, чувствуя то, как обнимают его любимые руки, как прижимают ближе, дают ощущать все то тепло, которое обещает более никогда не исчезать. — Даже если бы домом моим были сами Небеса, а за спиной величественные крылья в конце меня бы ожидало лишь одно падение, ведь встретив тебя, любовь бы нашу я назвал своей религией.       — Тогда верующих в нее целых двое, — Хосок накрывает его губы своими, целуя его медленно и не спешно, ведь времени их любовь не подвластна, она за рамками теми, что однажды были созданы.

***

      Солнце не спеша заходит за горизонт, предупреждая о грядущей тьме, давая последние минуты спрятаться, позабыв о том, что люди давным-давно к той приловчились. Юнги идет так же медленно, шаг за шагом по каменной вымощенной дороге, ловко обходя ненужные ему ларьки, покупая лишь то, за чем пришел изначально. Омега тщательно выбирает красное вино, прося дать испробовать предварительно, ведь никогда не был падок на одни лишь слова и обещания купцов, и только сейчас: приобретя все необходимое для расслабленного ужина, осознает то, насколько же успел вымотаться на работе, что удерживать вес продуктов в собственных руках становиться тяжелее с каждой пройденной узкой улочкой немного шатающейся походкой — улыбается слегка слабо, но непонятливо шаловливо, самими уголками, подкидывая корзины немного выше к согнутым локтям.       Юнги провел весь день во дворце, помогая слугам с их повседневной работой, натирая каждый подсвечник до видимости своего же искаженного отражения в оттенке золота, наработавшись достаточно, чтобы проклинать немыслимые просторы и, в особенности, созданный для них декор. Через несколько дней в главном зале будет происходить празднование, и омега не знает и возможной тому причине, ведь, по его собственным наблюдениям, Ларрэн не часто принимает гостей. Работы оказалось чрезмерно много настолько, что нефилим даже не смог отыскать ту одну единственную минуту, чтобы навестить Джина в саду, которому, как ему кажется, так же было бы не до их светских бесед, но именно благодаря всему этому, юноше выдалась возможность завести новые знакомства — Амели. Мину не понадобилось и прилагать усилия, чтобы сдружиться с юной северянкой, которая помогала с уборкой; ему запомнился звонкий приятный смех, когда омега не смог не хмурить брови и кривиться в лице при одном лишь упоминании короля красной розы, служанкой которого являлась девушка. Юнги болтал, как не в себя, рассказывая Амели о том, что хуже человека ему еще не встречалось, и если бы ему довелось приводить в порядок его царские покои, то непременно подложил бы тому ужа в постель, не смотря на все последствия, и он бы непременно продолжил высказывать всю свою неприязнь, если бы не случилось следующее: альфа с немного растрепанными алыми волосами и радостной улыбкой, выкрикивающий имя девушки. Мин, стоящий слегка не в зоне видимости для того, поначалу округляет собственные золотые глаза, бегая взглядом от смущенной и машущей в разные стороны руками северянки до идущего к ней с корзиной розовых лилий западного короля, который очень туговат в понимании намеков. Нефилим выходит из-за угла с нахальной и самодовольной улыбкой, сложив пальцы в замок за спиной, наслаждаясь выражением растерянности на лице Тэхена. Юнги лишь слабо кланяется, приторно звонким голосом желая королю хорошего дня и, как и ничего не было, возвращаясь к уборке гостевых покоев, оставляя Амели и уже покрасневшего от злости альфу в коридоре.       Омега выпрямляется в спине, начиная держать осанку куда ровнее, куда более гордо, представляя то, как сможет нить вить из столь величественного Чон Тэхена, напоминая о том, что знает о нем то, что, видимо, больше никому не известно. Возможно, он даже обменяет тому знание любимых цветов северянки на конную прогулку, если, конечно же, поведение альфы будет более сносным, чем то бывает обычно. Юнги не замечает, как небо окрасилось в золотой, облака которого смешиваются с оттенком, в которого влиты все оставшиеся солнечные лучи перед тем, как те сменятся кромешной тьмой, казалось бы, навеки, а не пару часов. В центре Ларрэна лишь расцветает жизнь: когда родители за руки гуляют с собственными детьми, покупая сахарные леденцы в открытых ларьках, которые совсем скоро будут освещенными развешанными по всему городу светильниками, а с каждого витиеватого поворота гудят разговоры под мелодию знойного, вечного королевства северного спутника — ветра.       Юнги замирает. В нескольких метрах неподвижно стоит юноша его роста, волосы его русые собраны в тугой низкий хвост, несколько прядей округляют худое смуглое лицо. Омега смутно может разглядеть кажущиеся темными ему глаза, но невысокий парень, одетый в простую темно-коричневую одежду, вызывает у него по коже неприятные холодные мурашки. Мин лишь наблюдает за тем, как шатен перед ним медленно поднимает голову, стоило зажечься над ним фонарям, будто устремляет свой взгляд прямиком к ним, а Юнги еще больше цепенеет — корзины падают на вымощенную камнем дорогу, больше не удерживаемы ослабшей вмиг хваткой чужих пальцев, и нефилим чувствует алую жидкость под собственными ногами из-за открытой весенней обуви.       — Наоми... — еле произносит самими губами, впиваясь глазами в устремленные на него карие зрачки бывшего друга по оружию и воина королевства Ильваба.       Юнги начинает мельтешиться, пытается сорваться буквально на бег, когда толпа людей не дает ему сделать и жалкого шага, становясь препятствием на его пути. Мин успевает заметить лишь освещенное теплым светом знакомое лицо перед тем, как то исчезает между людей бесследно настолько, что тот продолжает уже бессмысленно бродить по улице несколько минут после. Нефилим возвращается к раскатившимся по полу фруктам, плодов лоз зеленого винограда от непрекращающегося катания остановили лишь впадины между камней, медленно собирая те в корзину, глазами рассматривая розоватые пятна от разбившегося вина на собственных ногах, надеясь, что ему лишь привиделось увидеть ранее лучшего друга во вражеском царстве, надеясь, что сердце так сжимается от волнения за него, а не за того, насколько прежняя жизнь его самого настигает, на пяты наступая.       Нефилим последующие дни чересчур не собран, дает слабину, позволяя мыслям без контроля витать и путаться в собственной голове; позволяет взгляду метаться от угла до угла, позволяет глазам мутнеть, а зубам прикусывать тонкие губы совсем неосознанно, но определенно чаще и упорнее. Юнги не может отойти от образа омеги, который был буквально в нескольких шагах от него самого, не зная радоваться ли его сохранности, или пугаться смиренности представлять его гниющее в земле тело — королевство Наоми не так далеко от Орланда, если в том реки крови сливались в моря, то при захвате Ильваба создадутся целые океаны. Наоми был не только другом, но и близким соратником, родившимся и выросшим в стенах царства королевской семьи Мин. Юный наследник престола не раз устраивал публичные поединки с омегой из семьи стражей, всегда лидируя в боях один на один, пока юноша с длинными русыми волосами никогда не позволял ему возглавить список лучших лучников, взгляд у того воистину орлиный. Именно с ним Юнги впервые покинул родные земли, встречая первые опасности и познавая то, насколько жизнь человеческая хрупка, а смерть безжалостно необратима. Наоми отдал сердце свое Ильвабу, стоило только посетить дружеское Орланду королевство, а Мин, будучи его лучшим другом и господином, позволил принести клятву верности другому королю, возглавив ряды его армии. Нефилим тосковал нещадно, видя старого приятеля лишь на светских приемах в свите правителя соседнего города, но улыбался каждый раз от того, как чужая зеленая накидка воина была тому под стать.       Мин слабо двигает уголками губ вверх, чтобы после стереть любой намек на улыбку на собственном лице, когда вспоминает увиденные тела родителей Наоми прямиком на поле боя за воротами Орланда, когда вспоминает, что это были те единственные дни, на которые тот всегда приезжал в родное царство — день рождения его отца.       Юнги наспех обливается ледяной водой из кристально чистого источника, чувствуя, как прохлада стекает по щекам с голубых спутанных прядей, дольше задерживаясь на длинных пушистых ресницах; расставляет руки по обе стороны, упираясь ладонями в мощенные камни, засматриваясь в качающуюся вожу на дне колодезя, в темноте которую увидать и без того нелегко. Омега устремляет суженный из-за водной пелены взгляд в сторону задних ворот во дворец, весь день в который очередями идут и выходят слуги, готовя главный зал к приему гостей. Мин скользит ладонями по тех самых вымощенных камнях, когда среди толпы замечает знакомый силуэт, буквально срывается с места быстрой походкой, чтобы не привлекать особого внимания. Омегу без труда пропускают внутрь стражи, которые уже довольно хорошо знают того в лицо и даже часто сами начинают простые будничные разговоры. Юнги кажется, что он носится по коридорам дворца, и что люди скоро начнут косо на того смотреть, ведь даже вид его не внушает никакого доверия и тем более спокойствия: закатанные по локти длинные рукава абсолютно мокрой рубахи, сбитое дыхание и бегающие со стороны в сторону нездорово блестящие глаза. Нефилим, наконец, замечает тот же силуэт в конце коридора, усмирив свой шаг, направляется за ним, но не успевает оглянуться, как преследуемый им юноша прижимает его самого к холодной стене достаточно крепко, чтобы не шелохнуться.       — Я уже думал, что глаза меня обманывают, — Наоми проговаривает негромко, бегло рассматривая удивленное знакомое лицо Мина, не видел которое долгими годами; хмыкает на собственную хватку на чужом воротнике. — А ты стареешь.       Юнги ловко вырывается, ногой ударяя по лодыжкам размашисто, наваливаясь на омегу сверху, пальцами сдавливая чужое плечо, чтобы не дать тому и попытки подняться вновь на ноги. Мин теряется во времени, удерживая брыкающегося парня лежать на спине слишком долго, как только ему открывается вид на ожоги на левой части лица, что знатно подпортили прежнюю красоту.       — Тише ты. Понял я, понял,— буквально шипит на гране со смехом Наоми, когда замечает то, как старательно нефилим рассматривает его новоприобретенные особенности внешности, радости которые ему не приносят. — Ты совсем не изменился, Юн.       Мин хватает омегу за руку, помогая тому подняться, и сам старательно отряхивает малейшую пыль на светлой ткани его одеяния, забывая о собственном. Наоми тут же сжимает нефилима в теплых объятиях, похлопывая по спине старого лучшего друга, близость которого дарит душе его мнимое и временное успокоение. Шатен смотрит на того, кого не видел несколько лет, того, кого защищал собственным телом, зная, что тот на его месте поступит точно так же, того, кто в момент этот перед ним стоит, но узнать его тяжелее становится — про "не изменился" соврал не краснея.       — Я думал ты мертв, — произносит Наоми куда-то в шею, продолжая прижимать юного парня к себе ближе, комкая в пальцах мокрую светлую рубаху.       — Я думал о тебе так же, Нао, — отвечает Юнги со слабой улыбкой на тонких губах, обхватывая ладонями чужое лицо, пальцами проходя по шраму совсем бережно и невесомо. — Немалой ценой твое спасение тебе же обошлось.       — Потому потребую в стократ, — говорит омега тише, со злостью буквально выплевывая слова, не представляя того, как мурашки по коже Мина пробежались в то же мгновение.       — Тебе следует убираться отсюда, Нао, — нефилим руки свои опускает, словно огня обжегся, но, в глаза карие смотря, не верит тому, что еще заживо не сожжен, что еще дышит воздухом, а не сизой гарью. — Чтобы ты не задумал, это плохая идея.       — Убираться? Ты даже представить не можешь, сколько времени у меня заняло, чтобы попасть на порог дворца этих дьявольских отродьев, — Юнги ладони за спиной в замок складывает, он ногтями в них впивается до полумесяцев алых, борясь с самим собой, в войне этой проигрывая. — Они лишили меня всего, Юн, — Наоми сжимает чужие плечи в хватке, немного потряхивая. — Они тебя всего лишили. Я видел лица тех, кто смог убежать, они повидали не просто смерть, друг мой. Они лицезрели Ад и его вестников, после такого в себя не приходят. Никто не пришел, — Мин глядит, он правду видит, и его трясет, но виду подавать тот не собирается, лишь сильнее противится. — Помоги мне отомстить, помоги мне предотвратить судьбу Орланда с Ильвабом, — нефилим мертвых родителей видит, волосы матери золотые окрашены кровью, а кожа мертвенно тускла; он голос отца родного слышит, удивляясь тому, как позабыть его успел. — Помоги мне избавить наш мир от тех, кто несет лишь смерть.       — Я не могу, — отвечает тот быстрее, чем успевает подумать, отвечает еле слышно и без прежней маски спокойствия. — Ты не поймешь меня, у тебя не получится, — на его плечах ответственность за братьев тяжестью несравнимой отдает, но сердце от правды, от столь нескрываемой и жестокой, болит с каждым мгновением лишь усерднее. — Тебе терять уже нечего, а мне терять не позволено.       — Ты прав, отныне мне тебя не понять, — Наоми хмыкает, задевая локтем Юнги при быстром шаге, но замедляется, когда длинные пальцы за ткань его одежды цепляются. — Если не помогаешь, то хотя бы не препятствуй. Ты же сам сказал, Юн, терять мне нечего, — смотрит в глаза цвета солнечных лучей, видя в них жалость, что на него хуже горючего действует, — не заставляй меня нехотя лишать Чимина и Джина их старшего брата только потому, что тот не умеет во время отступать.       — Я зла тебе не желаю, Нао, — проговаривает Мин уже в спину уходящему омеге.       — Если искоренить зло, то и не желать будет нечего, — шатен уверенной походкой заворачивает в другой коридор, скрываясь в стенах северного дворца, пока Юнги остается смотреть туда, где давно никого нет.

***

      Юнги проводит следующие дни в раздумьях, избегая встреч не только с братьями, но и с дворцовыми слугами, чтобы у тех не было и возможности затащить омегу в замок для помощи к организации празднования. Нефилим напрашивается присматривать за Августом, который на это особой радостью не блещет, но юношу практически не достает, удивляя того все больше и больше своим смиренным и потому странным поведением. Мин на лугу присаживается, ни капли не переживая за то, насколько сильно испачкается светлая простая рубаха об молодую буйную зелень. Омега в руках заколку, королем черной розы подаренную, все вертит, подушечками пальцев по гравировке проходя, морщась от солнца яркого, в небе высоко поднятого. Юнги вздрагивает от того, что Август носом дотрагивается до его распущенных слегка отросших волос, перекидывая те со спины на плечи; неосознанно ладонью к нему тянется, по морде вытянутой гладит, лишь потом понимая, что тот ему впервые подобное позволяет. Омега пряди заколкой зачерпывает, на затылке скрепляя, и улыбаясь глупо-глупо, вспоминая холодные зимние вечера и заметенные снегом поляны, окруженные высокими елями и соснами. Он слышит пение птиц в унисон, которое однажды лишь слышал, крепко держа поводья в собственных руках, пока к спине его Чонгук грудью собственной прижимался тесно так, что сердца стук биением отчетливым отдавался, бережно придерживая при скачке. Юнги тут же хмурится, смешки от братьев с памяти выбросить так и не удается, как и мысли о том, что те совершенно оправданы, вот только любовь его, любовь та, которую признавать не хочется, оправданий своих не имеет — прощения не просит, вины своей не ощущая, пока омега от нее к земле все клонится. Он глаза горящие злостью и желание крови перед собой видит, глаза знакомые и родные, в которых лишь смерть одну разглядеть в силе, смерть ту, что хоть и не собственная, но равноценно губительна.       Нефилим, не отряхиваясь от грязи и пыли, лишь в зрачки черные и маленькие заглядывает, прежде чем запрыгнуть на коня, еле удерживая равновесие без седла. Август тут же на бег срывается, ветер разнося, заставляя омегу на нем верхом зарыться в темную густую гриву тонкими пальцами, что есть силы. У Юнги воздух на лету ловить еле получается, дыша через раз, лишь бегло замечая удивленные взгляды стражников, которые спешно открывают ворота со стороны сада, расширенными зрачками следя за промелькнувшим среди них нефилимом на королевском неприступном ранее скакуне. Омега спрыгивает с коня, одними губами того благодаря, ног собственных при беге не ощущая, буквально пробегая дворцовых воинов, несясь по длинным коридорам в поиске Наоми. Юнги спрашивает каждого мимо проходящего, юношу тем спешно описывая, срываясь с места, как только те головами машут; ему извинения их не нужны, не их он ищет. Мин замечает шатена лишь в толпе слуг, руки которые заняты подносами, полными вина и заморских закусок, теряясь в потоке людей в одинаковом одеянии до того единого момента, пока лишь один из них не вырывается спокойным шагом в самое начало.       Страх заполняет все его тело, но оно не имеет и жалкой возможности содрогаться на каждый малейший шорох, потому что Юнги бежит, что есть сил, потому что только так он может сохранять мнимый над собой контроль, только так, заставляя ноги двигаться, не думает о том, что случится, когда ему придется остановиться. Он видит перед собой Наоми, в пальцах у которого зажат тонкий кинжал, и в этот момент юноша, чье сердце было переполнено злобой цвета черных чернил, биться которое продолжало лишь будучи мотивированным местью и возмездием, перестает дышать окончательно. Мин кричит во весь голос и не понимает, почему все такие медлительные, почему время тянется так долго и тягуче перед его собственными стекленеющими глазами. Нефилим смотрит на то, как стража лишь срывается с места, как ступить хоть шаг они не могут, пока король черной розы лишь не спеша разворачивается на шум, когда омега перед ним, вместо вина в небольших ладонях, несет смерть. Юнги наблюдает за тем, как Наоми бросает кинжал острием прямиком в грудь альфы, и замечает то, что время лишь для него одного осталось нетронутым — он быстрее.       Чонгук, разговаривая с молодым приглашенным художником, ведет себя непринужденно и совершенно расслабленно, но лишь до того единого мгновения, как слышит прекрасно знакомый ему голос, который буквально срывается на болезненный шепот, выкрикивая его имя. Альфа тут же глазами находит чужие испуганные, светом солнечным по самые края наполненные, чтобы видеть то, как губы его все еще звать не прекращают, только вот уже и звука издать не могут, лишь обводят в пустоте непрекращающиеся молитвы — вот только этот омега никогда не был верующим. Юнги бежит прямиком к нему, тонкими пальцами впиваясь в ткань накидки на груди, наваливаясь всем телом так, что удивительно то, как Чон продолжает стоять на ногах неподвижно.       — Юнги? — спрашивает альфа от чего-то осторожно, впредь не слыша того, как ляскают мечами стражи, слыша лишь громкое рваное дыхание хрупкого юноши в его собственных руках.       Мин больше не боится, когда его сжимают в, признаться трудным остается, полюбившейся хватке; в его теле нет и места страху, лишь спокойствию и аромату пачулей, который усмиряет его сильно бьющееся сердце так беспрепятственно и губительно стремительно — смерть северного короля должна была принести ему покой и отмщение, должна была стать началом жизни, но, видят боги, наградила бы его лишь мучениями, смерти с которыми в силе своей не сравниться. Сердце его биться не прекращало, желая мести и крови единой на своих же руках, но продолжает отныне лишь потому, что чужое бьется в груди в том же ритме, в том же прекрасном унисоне с его собственным. Юнги улыбается слабо, слыша свое имя из уст короля, помня, как буквально вздрагивал каждый раз, стоило Чонгуку произнести его — над ним любовь утратила контроль, позволяя телу тяжелеть немыслимо, пока он сам лишился власти над разумом, отрицая давно явное. Нефилим из-под прикрытых век глядит на мужчину, не понимая, почему глаза его черные как бездны пропащие впервые так сияют и опасливо дрожат, почему тот продолжает говорить, но омега его впредь расслышать не в силе, и не важно, насколько ему это желанно. Юнги замечает на ладонях его смуглых алые разводы, но беспокойства впредь не ощущает, ведь кровь эта — ему одному принадлежащая.       Чонгук обхватывает его лицо руками, трепетно сжимая бледные щеки, невольно окрашивая те червленым, только чтобы Мин продолжал смотреть на него, чтобы глаза его золотые блеклой медью не обратились, чтобы только тьма не забрала его у него безвозвратно. Альфа шепчет ему еле слышно, зная, что омега его услышит, что тот не усомнится в его словах о том, что с ним ничего не случится, что смерть не посмеет утянуть его из собственных объятий. Чон глядит уже в умиротворенное лицо, покрытое алой кровью, остающееся все таким же прекрасным, чувствуя то, как сердце его, ранее не беспокоящее, впредь не дает ему сделать и вдоха. Король черной розы лишь боковым взглядом замечает бегущего лекаря, пока прижимает безвольное хрупкое тело, позволяя нефилиму уткнуться в грудь, обещая, что тому путь не в загробную жизнь, а лишь в царство Морфея, и, чтобы не случилось, Чонгук не позволит ему остаться там навеки.       Тэхен даже не чувствует отдышки, что так давит тяжелым камнем, когда вместе со своей стражей переступает порог главного зала; его пальцы сжимают рукоять меча, а душа трепещет от волнения и нежелания увидеть услышанное — перед ним избитый до полусмерти, корчащийся от боли омега на полу, и Чонгук, смотрящий на него так, как никогда не смотрел ни на одного врага, встречавшегося на пути, легким движением ладони, приказывающий поставить пленника на колени. Стражники небрежно и грубо хватают за измазанные в крови руки, некоторые пальцы которых сломаны до разваливающихся костей на жалкие кусочки. Нефилим всматривается своими алыми глазами в лицо юноши, зрачки карие, которые залились тем же червленым настолько, что каплями стекает с нижних спутанных в охладевшей жидкости ресниц, ведь на омеге перед ним нет и места живого — одна кровоточащая рана, казалось, что юноша в собственной крови захлебнется, не дождавшись лезвия меча. Поначалу он еще пытался проклинать, взывать к своему богу за карой, но с каждым ударом, с каждой сломанной конечностью, раскрошенной чужой толстой подошвой, с каждым нечеловеческим криком, его вера истощала саму себя, но он ее не утратил, он ее променял — уверовал в другую истину, в ту, что довелось увидеть его глазам наяву — боги остаются на словах и в легендах, пока дьяволы Преисподней ходят по земле в людском обличии, не скрываясь.       Тэхен это знает, он в этом уверен, рассматривая то, как дорожки кристальных слез смешиваются с реками крови на его лице, стекая вниз по острому подбородку. Ему сомневаться не присуще, ему известны имена всех адских тварей, ведь одно из них — его собственное. Альфа видит то, как Чонгук заносит острие над склонившейся головой юноши, а потому возобновляет шаг, подходя достаточно близко, чтобы обхватить чужое широкое запястье своими пальцами сильно настолько, чтобы не дать гневу и жажде смерти нанести удар, совершить немыслимую ошибку. Тэхен теперь смотрит в глаза лучшего друга, в глаза того, кого навечно кровной семьей обозначил, чтобы впервые увидеть то, как страх заставляет черные зрачки сиять так, как не сияют все созданные небесами звезды.       — Опусти меч, брат, — произносит Тэхен хрипло из-за долгого молчания и из-за кома в горле, когда чужая рука в его хватке слабо подрагивает. — Мы не мстим, — с каждым словом нефилиму удается приблизить острие не жалкие миллиметры ближе к земле. Он глазами цепляется за алое пятно на груди Чонгука, зная, кому принадлежит эта кровь, и за какой поступок тот ею расплатился, теперь и в его жилах бурлит злость, когда осознание больше не увидеть вечно хмурого и бесстрашного, столь отвечающего ему грубостью на грубость омегу накрывает его с головой одной единой губительной волной. — Мы дарим смерть, а не облегчение. Посмотри на него, — Тэхен ладонью накрывает плечо брюнета, чтобы тот перевел взгляд с пустоты прямиком на избитого юношу на трясущихся коленях. — Ему дорога в пучины Эреба и не тебе отправлять его туда со всеми почестями.       — На его месте должен был быть я, — проговаривает Чонгук со всей сталью в голосе, но нефилим все равно слышит в нем отголоски злости и былого страха потерять самое важное — не жизнь, а ее смысл.       — Знаю, — полностью убирает хватку пальцев на рукояти меча, передавая оружие подбежавшему слуге, оставляя собственную ладонь ощутимо сжимать плечо, — но ты отдал свое сердце омеге из рода Мин, а с ними, как я заметил, никогда не бывает так, как нам судьбой предначертано, — Тэхен мягко улыбается, и Чонгук не может не поднять уголка уст ему в ответ, когда альфа крепко обнимает его, комкая ткань накидки на напряженной спине. — Ты сейчас нужен совершенно в ином месте, Чонгук. Не заставляй его ждать, он похож еще на того знатного капризу.       — От тебя никогда ничего не утаишь, не так ли? — спрашивает король черной розы, понимая, что вся злость и ярость ушли, но выжженную пустошь за собой не оставили. Он отстраняется от нефилима, по прежнему всматриваясь своими черными глазами в его огненно-красные, перед тем, как выйти за порог главного зала.       — Никогда и ничего, — отвечает Тэхен уже тише, но альфа расслышал его прекрасно, так же, как и слабую улыбку на чужих губах.       Король алой розы смотрит вслед уходящему Чонгуку, переводя взгляд, полный омерзения, на трясущегося и еле держащегося в сознании омегу, который без хваток воинов на его руках, давно бы свалился в беспамятство. Тэхен зарывается в единственные оставшиеся чистыми пряди, оттягивая их настолько, что юноша бьется буквально в нахлынувшей истерике, смотря на него заплывшими карими зрачками. Он читает его молитвы о смерти по израненным губам, ведь смертник не в силе произнести и жалкого звука своим сорванным до единого хрипа голосом.       — Вы узнали все, что нужно, пока наш милый гость мог разговаривать? — обращается к страже король алой розы, те на его вопрос лишь поспешно кивают, пытаясь не показывать испуг из-за алого блеска в червленых глазах господина, но после, не выдержав, вздрагивают, когда альфа продолжая удерживать чужие волосы на сжатом кулаке, тащит по белому мраморному полу юношу за собой, так, будто тот не весит и грамма, оставляя лишь алые разводы, сопровождаемые глухими рыданиями омеги.       Тэхен вытаскивает парня прямиком в сад через главный вход, замечая, как слуги разбегаются, испугавшись крови и вида этого самого молодого человека, еще не слышав слухи о произошедшем нападении. Альфа подтягивает его к вымощенной камнем дорожке, бросая прямиком возле кустов черных роз, несколько секунд наблюдая за тем, как тот сломанными пальцами пытается приподняться — за взмахом ладони, западные стражники ставят того на колени. Из рук одного из них Чон забирает в собственные ладони тонкий гравированный кинжал, облитый кровью того же вечно хмурого омеги, который однажды предпочел пасть от меча из-за одной лишь мысли о жизни под вражеским знамением, который в нынешний день предпочел собственную смерть смерти того, в чьих руках этот меч бы оказался. Тэхен слабо улыбается, ловя себя на том, что поправления Мина ждать будет с нетерпением и рвением напомнить ему обо всем этом еще лишнюю сотню раз. Альфа этим же клинком аккуратно поддевает стебель цветка, срезая так, чтобы было лишь цветение с колючими зелеными иглами, разворачиваясь к пленнику; хватает пальцами острый подбородок, когда омега, поняв, к чему все идет, стал вновь брыкаться и отмахиваться; ногтями раскрывает израненные губы, проталкивая в рот черную розу, пока юноша давится собственной слюной вперемешку с кровью и слезами. Всего мгновение он разглядывает, покрывающийся разведенной алой жидкостью цветок, после чего указательным ведет с лева-направо, запрещая тому закрывать рот и портить проделанную работу. Нефилим возводится на ноги, выпрямляясь в спине, в последний раз для этого омеги взмахивая ладонью, в последний раз смотрит в заплывшие, залитые кровью глаза с омерзением, лишая того головы.       — Заверните подарок королю, как подобает, — обращается к воинам Тэхен, косясь на мертвое юное тело у своих ног, задевая его носком ботинка намеренно, — и добавьте бутылку хорошего вина. Ему оно понадобится.

***

      Юнги просыпается неохотно, пальцами ног сжимая мягкие шелковые ткани, нежась в золотых лучах уходящего за горизонт северного солнца; веки открыть ему кажется тяжелой ношей, будто сон был к нему ласков настолько, что он продолжает неосознанно за него держаться, лишь бы не потерять. Омега раскрывает пересохшие губы, мутным взглядом впиваясь в гравированный потолок над собой практически в кромешной темноте. Ему тут же хочется вновь погрузиться в этот укромный мрак, закрыть веки и найти тот покой, от которого ему так сложно отказаться, но чужое тепло на его вечно холодных руках, не роняя и слова, просит туда не возвращаться. Юнги чувствует легкую хватку пальцев на своих, как те время от времени мягко поглаживают, но впредь не оставляют; хватает доли мгновения, чтобы увидеть альфу, сидящего рядом с собственной постелью, в шелках которой нежится он сам.       Чонгук практически не двигается, склонившись над ним, рассматривая сцепленные в слабой хватке руки, чтобы не пропустить, когда чужая сожмет в ответ совершенно не сильно, более символически. У мужчины волосы его темные, спадают на лоб вьющимися прядями, и только сейчас омега замечает, что те чернее опустившейся за окнами ночи; его кожа смуглая оттеняется теплым светом зажженных свечей.       Ему не забыть собственный страх, отбирающий воздух и сжимающий сердце в груди в стальных тисках; пальцы Наоми плотно обхватившие кинжал и медленно разворачивающегося на его крик короля с мнимой улыбкой на его губах, но...       Ему вечно помнить трепетные объятия и обеспокоенный голос альфы, зовущего его по имени; нахлынувшие волной спокойствие и отраду, когда тот не был ранен, и уже ответную улыбку, с которой непременно бы его встретил.       Юнги не шевелится, пытается не дать Чонгуку понять, что успел очнуться, ведь он совершенно неотрывно смотрит прямиком на него: на мужчину, прозванным человеческим обличием Дьявола, который до сизого пепла сжигает непокорных, оставляя реки крови, что с грядущим ливнем стают морями, названными в его честь; на мужчину, нежно греющего его холодные ладони в собственных, сидящего возле бессознательного бывшего врага, лелея его раненое тело. Омега еле хватает воздух треснутыми устами, сжимая слабо пальцы на чужих, и смотря в глаза человека, для которого смерть стала бы благословением за все содеянные грехи, ведь даже ей, всемогущей, не под силу покрыть и малой части из них; человека, за которого сегодня без раздумий отдал бы жизнь, лишь бы тот не лишился своей. Если чувства все те, если любовь та доселе непризнанная с самого начала своего обречена на конец, если грешной считается за одно свое существование — Юнги грехопадению противиться не станет, заблудшим себя прозвать позволит, с гордо поднятым подбородком проживая мучения Преисподней, не жалея о содеянном ни дня, пускай тот и длится в пучинах столетиями; он вверх, туда, где место Раю, не посмотрит ни разу, ведь для него тот совершенно излишен.       — Проснулся, — произносит Чонгук, трепетно сжимая легкую хватку чужих бледных пальцев на своих, замечая уже вовсю не спящего омегу, который глазами своими, солнцем объятыми, на него глядит, не отводя. — Я приглашу лекаря, он осмотрит тебя.       — Я чувствую себя вполне прекрасно, — отвечает немного охрипшим и сиплым голосом Мин, немного приподнимаясь на локтях, кривясь в лице из-за ощутимой боли в плече. — Лекарю можно и навестить меня попозже, это не критично, — он наблюдает за тем, как альфа не спеша поднимается, отпуская его ладони, от чего по коже тут же пробегает мнимый холодок, особенно тогда, когда тот поворачивается к нему боком, наливая холодной воды. — Это моя вина, мне, — прикусывает треснутые губы, — мне жаль.       — Ты о том, что знал о подосланном убить меня слуге? — Чонгук проговаривает это так просто и легко, что Юнги еще сильнее вздрагивает от неприятных по телу мурашек, когда мужчина передает ему в руки небольшую чашу. — Или о том, что не предупредил стражу о его намерениях?       — Обо всем Вами перечисленном, — отпивает глоток ледяной воды, которая так была нужна ему, чтобы хоть немного размочить горло. — Наоми был моим лучшим другом и воином соседнего королевства. Я пытался отговорить его, — перед глазами мерещатся карие зрачки и яркая улыбка юноши, который никогда не выигрывал его в бою, но всегда был лучшим в стрельбе из лука и метании; перед глазами зажатый между пальцев кинжал и зрачки полные желания крови, —я пытался защитить его, но...       — ...в итоге, защитил меня, вместо него, — договаривает за него Чон, на что Мин лишь необдуманно кивает, рассматривая дрожащую в чаше воду. — Ты сделал все, что мог, Юнги.       — Вы не вините меня? — Мин одновременно напрягается от того, как кровать проседает под весом короля севера, но так же чувствует вернувшееся к нему согревающее тепло, когда чужое тело так близко.       — Я виню тебя лишь за решение, что моя жизнь дороже твоей собственной, — Чонгук совершенно серьезен, во взгляде его не бьются об скалы темные волны, лишь удушающий штиль и ожидание того, что за ним последует, но альфа смягчается, улыбка на его устах вмиг появляется, когда тот пальцами убирает влажные голубые волосы и коротко целует нефилима в лоб. — Больше никогда не совершай столь ужасные ошибки, они не приведут ни к чему хорошему.       — Вы считаете желание защитить того, кто дорог, ошибкой, Ваше Величество? — омега хватает мужчину за запястье той самой руки, что бережно заводила за уши его пряди, пальцами посильнее оплетая; Юнги произносит с некой сухой злостью, той, когда пламя давно уже не пылает, но пепел еще остался, ветром разнося сажу и память о былом бушующем огне. — Тогда Вам придется смириться с тем, что говорить об этом так, я, в моем присутствии, позволять Вам не смогу, — Чон позволяет юноше неосознанно царапать кожу короткими ногтями. — Даже если это ошибка, даже если та губительна, я никогда не буду жалеть о ее совершении, — Мин смотрит в глаза, в которых бездна нашла вечное пристанище, что уместить ее полноту в силе, но видит не тьму, не всепоглощающий ужас, лишь спокойствие. — Я не жалею пролитой за Вас собственной крови, мои сожаления бы сгрызли меня изнутри, если бы я этого не сделал.       — Скажешь, что эгоистично спасал свою же жизнь? — Чонгук мягко обводит ребром ладони острые черты лица, бледность которого сравнима лишь с первым и нетронутым снегом; лишь этот нефилим заставляет его чувствовать то, о чем тот и думать прежде не смел.       — Я спасал обе, — отвечает омега так же трепетно и еле слышно, как альфа невесомо поглаживает слегка впалые щеки, перед тем как поцеловать не спеша, пробуя губы на вкус, довольствуясь тем, что с прошлого раза вкус тех не запамятовал.       Юнги не противится, он подставляется, игнорируя боль в плече, приподнимаясь, чтобы быть ближе, чтобы между ними и свету не протиснуться, чтобы между ними тьма была, чтобы он в бездне глаз чужих затерялся, теперь то ведая наверняка, чтобы все звезды в ней искусно спрятанные посчитать, вечность далеко не одна ему понадобится.