Вспоминая тебя, вижу солнце дневное, жаром раскаленное, что возвышается в чистом небе, незапятнанном белой мглой, в котором силуэтами виднеются звезды и созвездия, не ушедшие с уходом ночи — такое довелось мне поведать лишь дважды за всю немалую, стезями длинными и опасными пройденную мною жизнь: в тот день, когда я впервые покидал Маринэл, в котором появился на свет, думая, что в городе этом он для меня как начался, так и закончится. На коне верхом тогда в последний раз побывал на побережье так близко, что неспокойные волны разбиваясь о камни, необтесанные соленой водой, каплями впитывались в мою одежду, но высыхали прежде, чем та успевала намокнуть — я ненавидел море. Даже ребенком будучи, никогда не резвился у его берегов, протаптывая собственные следы на горячем зыбучем песке — я считал его отрадой, но не для свободных мыслей, где душа нашла бы желанное ей упокоение, а тогда, когда из-за тех количества сон тебя сторонится, пока сердца стук гармонию с гладью морской создает — то штормы, то штили. В этот день я отрекся от всего, начиная от малого и заканчивая важным настолько, что, ведают боги, мне не стоило, но тогда, в то время и минуты, мне казалось, что по-иному жизнь для меня остановит свой ход безвозвратно. Во второй раз небо сие повидать я смог лишь недавно, спустя столькие годы скитаний и поисков того, чего даже не представлял, нашел его только в твоих глазах, и как же символично, что встретив тебя, звезду мою путеводную, жизнь моя вновь изменилась — ненависть к морям же достигла своего апогея. Сон отныне мне чужд, день и ночь слились в одно единое целое, ведь стоит мне закрыть глаза, когда солнце скрывается за горными хребтами, пропадая из виду, казалось бы, навеки — мне видишься ты, а улыбка у тебя красивая, другой такой мне уже не встретить. Между нами шаг, пройти который достаточно лишь одного неполного вдоха, разделенного между мной и тобой — он целая пропасть, в которой тьма сгущается до непроглядной бездны. Ты руки свои ко мне тянешь, а мне ухватиться за них столь желанно, чтобы притянуть к себе ближе и не отпускать — собственноручно тебя от себя отталкиваю; тело мое мне не подвластно. У тебя на лице все та же улыбка, разлетающаяся на встречном ветру пылью сожженных дневным светом звезд, ведь велено тем быть лишь при тьме, и в ней же ты для меня и пропадаешь — осознанно теряю над разумом своим контроль, не пытаясь вновь совладать. За жизнь свою видал такое, что смерть от испуга геройством зачтется почетным, но лишь это сновидение заставляет просыпаться меня в холодном поту ту каждую ночь, в которой рядом со мной нет тебя, как и нет ни единой звезды на темном небосводе — ты заставляешь меня тосковать за созвездиями в твоих глазах, ведь отныне других я не вижу.
Воздух становится тяжелым, воздух становится ядом тем, что оседает в груди где-то за ребрами, грозясь их сломить, и не важно, что сил у него таковых нет, ведь он как-никак есть — он существует, соединяясь с кровью в одно единое целое, цвет ее алый обращая в черный, а значит, угрозам его веришь не обдумано. Пальцы немеют, на глазах бледнеют, пока ветви лазурных вен просвечиваются так явно, словно те снега белее, вуали тоньше, забывая о том, что за окнами уже расцвет весны, когда птицы напевают свои песни от зари до зари — слышатся лишь отдаленные звуки, что слишком за гранью, но громки настолько, что ладонями уши прикрываешь не осознанно. Омега бортиков балкона касается осторожно, желая найти опоры, но обхватывает ее столь небрежно и мягко, что ее не находит — ему уже не помочь, его за руку в последний момент не схватить, от падения впредь не спасти — он руку эту в ответ не сожмет, он упасть не против, он спасения не ждет. Чимин не смотрит на прекрасное небо с малыми разводами белых облаков, которые так усердно развеивают северные ветра совсем не спешно, сгибается над парапетом, пряча кончик аккуратного носа в согнутых кистях рук. Мин не трясется из-за утренней прохлады, что все еще бродит по земле, пользуясь тем, что солнечного тепла пока что недостаточно, чтобы абсолютно вытеснить ее, оставляя лишь дожидаться поздней осени — он трясется из-за мнимого аромата соцветий липы, который не покидает его тело, даже стоит ему прекратить дышать. Ему не хочется возвращаться в собственные покои, не хочется вновь видеть идеально сложенную постель, вспоминая, как нежился в ее шелках, дарящих холод, пока чужие прикосновения опаливали жаром — не желает видеть, что она пуста. Нефилим прикусывает зубами пухлые губы до заметных следов, раз за разом, искусывая те до того, что нет и места на них, что бы болью ему не отзывалось, прося прекратить и остановиться, но омега ведь сердце собственное об этом так же молит - оно все не отзывается, на просьбы его не отвечает, бьется в ребрах неизменчиво сильно. Мин ладонью дрожащей комкает одеяние на груди, слыша его немалую вибрацию, из-за которой по коже пробегаются мурашки, а сам лишь сильнее выгибается, лицом в оставшуюся руку утыкается. Чимин кричит совсем неслышно, совсем и звука не издавая, но громко так, что уши его же закладывает спешно, что все пение птиц утихает, кажется, безвозвратно — если без него сон Хосока стороной обходит, то к омеге он и дорогу давно позабыл.***
Юнги вновь не чувствует рук от тяжелой работы, те вновь ледяные и со стертой кожицей до алых пятен, что, если правды не утаивать, довольно сильно чешутся, стоит тем покрыться коричневой корочкой. Мин развешивает белье на привычном ему заднем дворе дворца, наслаждаясь непрестанным пением птиц и легким дурашливым ветром, который то и делает, что развевает его и без того, ему же благодаря, лохматые голубые волосы, создавая из них облако, ведь тех ему впредь мало на высоте. Омега на носочках еле дотягивается, чтобы перекидать тяжелые мокрые ткани через натянутые нити, пыхтя при этом каждый неизменный раз, что нельзя было то протянуть слегка ближе к земле. Нефилим падает на мягкую зеленую траву, как только заканчивает с последней на этот день корзиной — и улыбается, улыбается, улыбается — складывает веки свои полумесяцами ровными, ведь чувствует он себя так, как хотелось уже слишком давно, нет у него за душой груза, тянущего на самое дно тяжелым камнем. Еще немного и его встретит Джин своими теплыми объятиями и кучей вопросов, но больше, конечно же, будет рассказывать о том, как прошел его день; еще немного и он вновь увидится с Чимином, за которым сердце его протяжно ноет каждую мысль о нем, ища успокоения только в его нежном тоне голоса. Мин разводит руки в стороны, выпрямляя их так, чтобы кожей своей ощущать всю мягкость и шелковистость молодой зелени, что так назойливо моментами щекочет — явные проделки северного ветра, на который огрызнуться будет уже какой-то чудаковатостью — впервые хочется прикинуться чудаком. Юнги слушает пение и шелест еще не столь буйной кроны деревьев, когда птицы, играя в салки, перепрыгивают с ветки на ветку, чтобы потом обратно. Омега ладони перед собою вытягивает, солнца свет прикрывает, чтобы более не играло зайчиками в его дневных глазах, чтобы золото и без того тягучее не плавило, чтобы на коже частичками не блестело; пронырливые лучи проходят сквозь узловатые тонкие пальцы, линиями падая на хрупкие линии челюсти, чтобы после вмиг исчезнуть, обратиться тьмой — тенью, которую желал, но не уверовал, что не обретет. Нефилим вздрагивает, ногтями впиваясь в еще сухую почву, зарываясь в зеленые стебли, немного приподнимаясь на острых локтях, когда наконец-то тонет, утопает в той тьме, которую желал, но не понимал еще, насколько же сильно. Король черной розы стоит слегка склонившись, пряди его, оттенка вороного крыла переливаются в теплом весеннем свете холодной сталью, спадают на смуглый лоб, едва скрывая за собою прямые брови — он закрывает омегу от солнца, от которого тот хотел покоя, накрывает его тенью, которая, по его неведенью, покой тому не дарит. Чонгук всматривается в удивленные округлые зрачки, в которых тянется реками золото, а на дне пляшет сияние резвого пламени; рассматривает привлекательное лицо с тонкими и хрупкими чертами, пока лисий взгляд играет с ними на контрасте — губы его, идеально очерченные, цвета лепестков вишни слегка приоткрыты. — Вы больше не зовете меня к себе, — проговаривает Юнги прежде, чем успевает подумать, прежде, чем кусает себя за язык за то, что позабыл о приветствии, что уж говорить о поклоне, — неужто все же сочли заваренный мною чай за яд, мой король? — Если же ты все время поил меня ядом, то он несет в себе нечто страшнее смерти, — отвечает Чон с легкой полуулыбкой на губах, которая для нефилима кажется дьявольской, кажется не человеческой, кажется острее лезвия меча, но чересчур притягательной и заманчивой, чтобы смочь не подставить оголенную шею под ее острие; альфа обхватывает пальцами голубую прядь, спавшую на веко, чтобы заложить ее за аккуратное ушко. — Привыкание. — Сколько же ядов Вы испили, чтобы быть столь невосприимчивым? — омега завороженно следит за тем, как суживается взгляд темных бездн на нем совершенно незлобно. — В конечном счете, — уголки уст плавно поднимаются вверх, пока нефилим ощущает жжение на кончиках пальцев от желания к ним прикоснуться, — их оказалось недостаточно. Чонгук протягивает руку медленно и не спеша, видя беглый взгляд юноши, что задерживается чересчур пристально долго, прежде, чем тот вкладывает в раскрытую ладонь свою собственную; ощущает мягкость той самой кожи, что приятнее шелка заморского и белее снега на северных равнинах, там, где ногой своей не ступал ни один человек — он бы этому произойти не позволил. Альфа не замечает сухости после мыльных растворов на протяжении не дней, а целых недель, пока омега об этом думать не перестает, хотя ранее тому было абсолютно все равно. Юнги вытягивается в ногах, благодаря мужчину, что буквально поднял его усталое тело с земной поверхности, молодая зелень которого стала мягче легких простыней на старой койке, присыпая, сон завлекая — теперь его ни в одном глазу. — Август тоскует за тобой, — произносит король, рассматривая пушистые голубые волосы, кажется, в сотый раз, желая дойти до тысячи. — Не за мной он тоскует, — улыбка тянется на в меру пухлых светло-розовых губах куда-то слегка в стороны неосознанно, стоит альфе упомянуть скакуна, который у него впредь из памяти не исчезнет так просто и без всяких усилий, — а за моими муками и пререканиями, — посмеивается хрипло омега, вспоминая черные бусинки вместо глаз и того же оттенка блестящую гриву. — Еще ни один конь не заставлял меня так сильно проклинать его и жизнь в целом. — Так же, как и он не позволял никому, кроме меня, сесть на него верхом, — говорит Чон, пока у Мина улыбка пропадает, но сиянием все еще отдает, таким слегка удивленным, но радостным-радостным где-то в потемках души, что открывать, на всеобщее обозрение выставлять не намерен, даже о цене не подумает — кто-то готов отдать непросто целое состояние. — Я собирался в город, составишь мне компанию? — Теперь уже не снежные равнины и заметанные метелями ели? — только сейчас омега замечает, что одет мужчина совершенно ему не знакомо, но на памяти его, словно на карте, огонь выжигает, очерчивает определенные воспоминания, в которых он признает одеяния западных воинов наместника алой розы. — Их время ушло, — отвечает альфа мягко, но с холодом в глазах, что не дает забывать о минувшей зиме так, как о аромате цветущих плодовых деревьев сада, — но в нашем мире все, к счастью или же сожалению, циклично. — Это Вы так обещаете меня снова сводить в то прекрасное место, где вместо северного ветра, гуляет лишь пение птиц, — темная ткань облегает шею и часть подбородка, служа для того, чтобы прятать частично лицо от песчаных бурь, легкие, но многослойные светлые одежды с багровыми оттенками сидят на мужчине лучше, чем казалось, должно было быть, — Ваше Величество? — Обещаю, — произносит король черной розы голосом более тихим и вкрадчивым настолько, что играет на струнах души нефилима слишком звонко, слишком собственнически, зная, что ему позволяют — возможно, тому песнь слишком в душу эту же и запала. Король проводит далеко за ворота дворца, в самую глубь столицы, в сердце не только самой могущественной ныне империи трех роз, именуемой как Флорес, но в самое сердце всего севера. Нефилим удивляется, когда на дальних вершинах все еще лежит снег, и даже здесь, в городе, на выстроенной мощенной дороге белыми частицами отзывается, на солнце дневным переливаясь из белого чистого в оттенок золотого заката. Омега еле удерживает себя в руках, чтобы так открыто и заметно не метаться взглядом со стороны в сторону и, что еще хуже, не открывать в удивлении и восхищении рот, когда столица выглядит настолько прекрасной — тут тебе не раздолья, устеленных цветами полей, и крупные озера, кристальная вода которых скрывается за розовыми бутонами лотосов, но, кажется, что совершенно не хуже: с разных углов доносится уханье сов, от чего постоянно хочется разглядеть хоть одну владычицу ночи, прилавки с драгоценностями и сладостями подсвеченными зажженными желтыми фонарями, что простилаются по всей длинной улице, обрамляя главную площадь, веет горячим вином и травяными настойками, что все так напоминает зиму. Юнги слегка ежится от усилившегося дуновения, ведь весны здесь не настолько теплы, если сравнивать с теми, что ему удалось застать; вздрагивает, ощущая легкое и практически невесомое касание чужих пальцев на собственных островатых плечах, что задерживаются на них, может и не физическим но мнимым отпечатком. Альфа укрывает омегу столь же воздушной светлой тканью своей былой накидки, что из-за множества сложенных складок способна удерживать тепло, аккуратно перекидывая ее часть через шею юноши на манер палантина, оставаясь в одной черной простой рубахе с круглой закрытой горловиной. Мин неосознанно пользуется моментом, пока мужчина сосредоточен на том, чтобы укутать его посильнее, рассматривая его темнее смоли волосы, что завитками спадают на смуглый ровный лоб, на котором лишь в редкие моменты показываются складочки, тугая маска скрывает половину лица, плотно натянутая на нос, что странным образом сильнее очерчивает пронзительный взгляд обсидиановых глаз, не давая и возможности отвести от них собственные. Чон замечает изучающий его взор золотых зрачков, что в свете лишь фонарей стал гореть более ярко и насыщенно, моментами пылая бронзой, лишь уголками губ вверх дергает, прекрасно зная, что омега напротив этого не узнает; становится совсем рядом, но уже больше за спиной нефилима, ладонью прикасаясь к его талии, чтобы вести в нужном направлении. Юнги сбегает от своих же мыслей куда-то очень далеко, пряча кончик носа в белом палантине, который насквозь, до каждой ниточки, пропах ароматом терпких пачулей и смягчающего их бергамота, пока альфа подводит его к лавкам со всякими интересными побрякушками. — Молодой господин, присматривайтесь, не стесняйтесь! — громким и заводным голосом произносит северянин, которому слегка за сорок, полный энтузиазма и нахватавшихся чужестранных акцентов, что забавно звучит в совокупи. — Я только рад снова видеть славных воинов запада Нашего Величества, не часто Вы к нам захаживаете! — Все на милость нашего короля, — проговаривает Чон, и омега пытается скрыть свое удивление из-за точной манеры речи людей, что однажды встречались ему в стенах дворца по приезду тех прямиком из Дамона; Юнги замечает скрытую тканью ухмылку, из-за припоминания наместника алой розы. — Не поверите, однажды встречал нашего господина мой один близкий друг, — воодушевляется торговец, слегка упираясь ладонями на деревянную стойку, чтобы быть к ним немного ближе, чтобы того было слышно среди всего веселого гула. — Он знатный на западе торговец воистину изысканным вином. И удостоился чести преподносить свой товар в самом дворце и лично в руки короля алой розы! Ох, мне бы так свезло, я бы Его Величество ни за что не разочаровал! — только сейчас альфа замечает стоящего рядом красивого на внешность омегу, который все это время внимательно его слушал, не отрывая своего необычайного взгляда. — Помилуй Господи мою душу, я же тут прекрасное чудо утомляю! — Не будьте так к себе критичны, — посмеивается Юнги из-за немного театрального, но, уверен, что совершенно искреннего комичного лица торговца, замечая, что у Чонгука от улыбки легкой скрадываются у глаз морщинки. — Будьте любезны, отмерьте этих тканей, — произносит Чон, который не забывал разглядывать товар и особенно выбрать приглядевшееся ему. — Одну минуту, милорд! Стоит торговцу исчезнуть среди темных сумерек в глуби палатки, что так далеко не освещена зажженными фонарями, как нефилим начинает рассматривать отрезки выбранных мужчиной тканей. Мин не дает себе опустить на те ладонь и провести пальцами по вышивке то золотыми, то серебряными нитями, отмечая прекрасную ручную работу высшего качества, а еще принять то, что у короля черной розы совершенно не дурной вкус на лишнюю броскость и яркость. — Чтобы Его Величество сам ходил выбирать ткани для фаворитов, я еще не слышал, — проговаривает Юнги практически не слышно, чтобы никто не мог услышать его слова, кроме всего одного человека. — Уверен, — улавливает блеклость чужой натянутой улыбки, ведь уголки тянутся все больше к низу, — что ты не слышал обо мне совершенно ничего хорошего. — Вы неизменно правы, — отвечает Юнги, не поднимая взгляда, солнцем охваченных глаз, на чужие, укрытые тьмой. Омега вновь искренне посмеивается, слушая забавные истории из разных королевств вернувшегося торговца, который аккуратно и не спеша складывал дорогостоящие покупки, как он думал, западного воина, а не своего же короля. Юнги хмурится, в десятый раз за вечер убирая за уши чересчур отросшие голубые волосы, коих сейчас без усилий можно собрать в низкий и короткий хвост на макушке, раздражаясь из-за собственной забывчивости попросить Джина тех отстричь. Мин уже и не помнит себя с длинными прядями, которые мама, как и младшему брату, заплетала в плетенные косы, ведь избавился от, как считал, обузы, как только решил учиться владеть оружием — Чимину же те никогда не доставляли и доли дискомфорта. Возможно, нефилиму совсем малость хочется те оставить, но идея продолжать работать, когда те лезут в глаза и липнут ко лбу, ему совершенно не нравится — в этот момент он замечает продолговатое украшение в красной бархатной коробке. Юнги не может перестать разглядывать утонченную заколку из чистого золота, в центре которой камень с ручным рисунком розового лотоса, что слишком сильно напоминает ему те, что символ места, где родился. Омега протягивает к нему тонкие узловатые пальцы, прикасаясь совсем легко, проводя по драгоценности, пока король принимает упакованные ткани, а торговец, собственно, их ему в руки и передает. Чонгук отводит Юнги немного дальше от всеобщего шума, придерживая того за талию, пока юноша обеими ладонями держит горячий травяной напиток, а сам отходит всего на несколько шагов. Мин отпивает первый глоток, морщась из-за обжигающего язык жара, но наслаждаясь сладковатым приятным вкусом, кидая лишь беглый взгляд на то, как к Чону подбегает так же неприметно одевшийся страж, осторожно забирая купленные раннее ткани, прежде чем скрыться в толпе. Нефилим слышит знакомый заливистый смех, начиная судорожно метаться глазами по неспящим людям в свете фонарей, наконец замечая собственного брата, сплетающего пальцы с наместником Агроаса. Юнги толком не познакомился с избранником Джина, который в скором обещал им встречу, а потому рассматривает высокого мужчину со светлыми волосами и очень доброй улыбкой, когда он смотрит прямиком на растрепанные фиолетовые пряди. Даже сюда доносится его более низкий смех, когда омега что-то ему рассказывая по привычке делает забавное выражение лица — он сам на это лишь уголки вверх тянет, ведь его не зная, чувствует с ним похожее — теплые чувства к Сокджину. Юнги разворачивается к подошедшему вновь Чонгуку раньше, чем его брат и Ким Намджун успевают так же раствориться в гудящей толпе. Он смотрит на короля с улыбкой, и не видя чужую, лишь надеется, что она ответная; глаза его, ночью охваченные, при лунном цвете блестят серебром и звездной пылью, ведь самих звезд в них не углядишь, в пучинах темных бездн их не рассмотришь — омега знает наверняка. Чон уводит нефилима все дальше, но теперь куда-то вверх по мощенной стези, пока они не приходят на выступ прямиком над главной площадью, обрамленной тонким железным забором и по бокам высокими кедрами. Мин подходит к самому краю, упираясь в ограждение замком из собственных пальцев, в который горячий напиток, согревающий его руки предостаточно. Ночной ветер колышет разрастающуюся крону деревьев, от чего те часто шелестят, пока уханье сов стало все четче и четче, как сильнее желание разглядеть в сумерках хоть одну блестящую пару глаз. — Пришелся ли тебе Ларрэн по душе? — спрашивает король черной розы, когда омега отпивает еще один глоток. — Я представлял его совсем по-иному, — проговаривает Юнги, смотря прямиком в бездны совсем рядом, когда мужчина делает к нему шаг. — Пустые улицы, воды источников с металлическим привкусом крови и нанизанные тела на острия у самых ворот. — Пока во дворце трон из человеческих черепов, а на мне ожерелья из зубов? — дополняет Чонгук слегка со смешком, стягивая маску свисать на шее, не видя того, как ту самую улыбку омега пристально рассматривает. — Еще было представление о вездесущей позолоте и аромате эфирных масел, — продолжает нефилим, касаясь губами уже остывшего слегка чая. — Второй вариант более приятен, — отвечает альфа, не сводя взгляда с пушистых светлых ресниц и покрасневших от горячего пара щек, что теперь совсем пунцовые на контрасте с алебастровой кожей. — Мне он по душе пришелся, — произносит Юнги, пытаясь не глядеть и украдкой на Чонгука, который на это лишь улыбается искренне самыми уголками. — Он напомнил мне о моем доме, — говорит совсем тихо и неслышно, легкой грустью закрываясь, что разбавляет теплота и, кажется, совершенно не из-за чая. — Он так на него не похож, в нем одновременно так мало схожестей и так много того, что заставляет меня чувствовать себя как прежде, — говорит легко, освобождаясь от того самого комка в горле, что появился с первой подобной мыслей в голове омеги. — Однажды, когда был уверен, что меня ждет лишь смертный одр, на котором судьба окончит счет моего времени, я пообещал братьям счастливую жизнь, ту, которой эта стать не смогла, ведь разве счастье оканчивается вот так? — хмыкает совсем необдуманно, нервно покусывая нижнюю губу, что от воспоминаний, от самих их высвобождения подрагивает нещадно. — Но я не умер. Моя голова все еще на собственных плечах, а плотью не поживилась родная почва, забрав мое тело, что ей и изначально принадлежало. Я продолжал обещать им лучшее будущее, прекрасно понимая, что из нынешнего такового не будет, но врал настолько, чтобы самому утонуть в той лжи, чтобы самому в нее уверовать. — Получилось? — спрашивает Чон, всецело замечая то, как эмоции контролируют тело нефилима, от чего его руки дрожат, а в уголках глаз поблескивают крошечные кристаллы слез. — Я не смог, — отвечает Юнги поджимая в меру пухлые губы до кривой тонкой и обескровленной линии. — Я лишь притворялся, но моих сил хватало лишь на несколько слов, после которых лишь убегал, — еле удерживает охладевший напиток в маленьких ладонях, но пытается его не уронить, — прятался где-то от них подальше, чтобы побыстрее, чтобы успеть, пока натянутая улыбка не исчезнет с моего лица и в горле напрочь не пересохнет, только, чтобы они никогда не увидели меня таким. — Ты долго держался, — произносит альфа голосом довольно мягким и приятным настолько, что омеге кажется, будто тот провел рукою по его щеке, убирая слезы, вытесняя холодное дуновение собственным теплом, — ты сильнее, чем думаешь, — Чонгук касается подушечками пальцев чужого острого подбородка, смотря в золотые, при свете фонарей бронзовые глаза, что сужены из-за мокрой пелены, — ты не сломался. — Я был чересчур близок, — Мин кривится в лице так, будто вот-вот заплачет, но в темных омутах над собой видит успокоение, будто в страшных водах реки мертвых впервые штиль и тишина. Юнги самыми губами очерчивает в воздухе слова, которые так громко проговаривает в собственной голове: "... но ты не дал мне сломаться", — ощущает жар чужих ладоней на пунцовых щеках и улыбку, дающую ему осознать, то, что альфа слышит неслышимое. Чонгук наклоняется, чтобы накрыть его губы своими, чтобы прижать к себе ближе и теснее, чтобы забрать и не иметь и жалкой возможности отпустить. Альфа целует совершенно не настойчиво, давая омеге шанс его оттолкнуть, показывая, что против его воли ни за что более не пойдет, что он ее в цену немалую ставит, и не важно, что той на аукционе никогда не бывать. Юнги слегка мычит в чужие приоткрытые губы, но отходить не собирается, лишь хватку рук ослабляет, из-за чего остатки чая разливаются тонкими струями по мощенной стезе, пропадая между расщелинами, не в силах стать морем тем, что им друг к другу не переплыть. Мин тянется к нему сильнее, привставая на носочки и пальцами зарываясь в черную ткань на груди, комкая ту до невозможности, чтобы только между ними северному ветру впредь не было и места. Омега никогда не целовался, более того, никогда не ловил себя на мысли, что ему бы хотелось, никогда не представлял себя с тем, вкус чьих губ однажды захочется испробовать — он не думал, что это может вызывать столь невообразимую зависимость, что останавливаться, кажется, опасно. Чонгук слегка отстраняется от нефилима, не отворачиваясь от разглядывания чужих блестящих и покрасневших уст, что на своих ощущаются не просто дополнением, а той недостающей частью, в которой так нуждался. Юнги дышит тяжело, замечая, что грудь мужчины вздымается не менее спокойно, хоть и его тело больше не парализует сладкая истома, разжать хватку пальцев на чужой рубахе, он не может; прикрывает веки, позволяя пушистым ресницам слегка подрагивать, когда ладонь Чона очерчивает его линию челюсти. — Я никогда не дам тебе сломаться, — говорит король черной розы, пока Мин, больше не думая, не открывает глаза, зная прекрасно и без того, что темные бездны в чужих, никогда ему вреда не принесут; Чонгук, как всего однажды, прислоняет лоб ко лбу омеги, но перед этим оставляя на бледной коже короткий поцелуй. — Позволь мне показать тебе, что и эта жизнь может стать действительно счастливой. — И мне стоит верить вам? — произносит Юнги тихо и полушепотом, чувствуя легкую улыбку на устах мужчины и то, как щекочут его волнистые черные пряди его волос. — Тебе стоит попробовать. Юнги перешагивает порог старой лачуги с чувством некой окрыленности, но так же оттенком усталости за весь насыщенный день. Стоит ему закрыть за собой скрипучую дверь, как на него набрасывается взволнованный омега, хватающий за протянутые к нему запястья, и заводя за собственную спину. Старший укладывает подбородок на плечо Джина, который над голубоволосой макушкой начал целую тираду о том, что он опросил всех, кого мог, не зная, куда пропал его брат. Юнги слышит слова младшего словно через толщу воды, потому просто соглашается с каждым его невольным тоном и косым взглядом, позволяя себя обнимать и тискать сильнее обычного. Сокджин показывает взором на черную бархатную коробку на соседней постели, говоря, что малое время назад ту принес один из стражей, попросив отдать ему по возвращению. Юнги пропускает мимо ушей все стоны младшего о том, что тот ему ничего не рассказывает, а сам в этом и упрекает — впервые старший Мин, кажется, краснеет от какого-то вроде стыда, что слова омеги совершенная и необратимая правда, а потому лишь обещает, что с самого утра расскажет тому все как на духу. Джин успокаивается, демонстративно укрываясь тонкой простыней по лиловую макушку и отворачиваясь к стене, будучи расстроенным не только не многословием брата, а так же и тем, что и сам не может сейчас рассказать о том, что впервые побывал за пределами дворца — желание сгрызает его изнутри, но отображается это лишь ворчанием в постели. Юнги открывает красивую коробку, видя внутри нее еще одну размером куда поменьше и темного красного оттенка. Омега взглядом скользит в замешательстве по тем тканям ручной работы, что сегодня при нем избирал король черной розы, а потому быстро тянется к еще одному подарку. Нефилим видит внутри коробки ту самую золотую заколку с камнем, на котором изображен лотос с его нежно-розовыми лепестками во всей красе, по котором сам невольно подушечками пальцев трепетно проводит, не понимая того, как альфа заметил его интерес к украшению, казалось бы, что смотрел на него лишь украдкой. Омега тут же закрепляет подарок на собственных голубых отросших прядях у самого затылка, мотаясь головой со стороны в сторону, позабыв, что у них с самого начала и не было никакого зеркала. Юнги совершенно не отчаивается, улыбка его легкая на лице не меркнет и не тускнеет и ни на долю, ведь ничто не мешает ему разглядеть себя в кристальной воде дворцового озера с наступлением утра. Нефилим откладывает аккуратно вновь им сложенные ткани, зарываясь в серую простынь по кончик носа, решив не снимать заколку, и лишь сейчас приходит осознание, что его шея все еще бережно укутана в белый палантин, который продолжает удерживать терпкий аромат, что кажется теперь совершенно неощутимым из-за того, насколько тот неотъемлем.***
Чимину хочется раствориться в воздухе, рассыпаться и ускользнуть словно песок между пальцев, обратиться в пепел и быть унесенным легким дуновением далеко настолько, чтобы уже безвозвратно, когда стоит прямиком у главных врат — за спиной его приставленный к нему страж и слегка ближе, совсем на шаг впереди того, Гилберт. Он не ощущает того, что так всегда замечал — больше никакого чужого вдоха и выдоха, что постоянно холодил его кожу и играл на расстроенных, как и струны, нервах свои неприятно будоражащие сорванные ноты. Омега смотрит лишь вперед, когда распахиваются дворцовые ворота, а в небе голубом и столь незапятнанном мглой, вместо утреннего еще белого солнца, возвышаются слишком знакомые ему знамена, собственные глаза на которых соглашаются смотреть лишь на вышитый бутон белой розы — небесное светило сейчас того же оттенка, но цветок кажется белее; на небесное светило не поглядишь без прищура, а на рисунок розы вполне. Чимину хочется исчезнуть даже ценой своей жизни, но при этом потеряв собственную душу, сжечь ее дотла в пучинах Преисподней, чтобы никогда не иметь возможности переродиться, обрести новую жизнь и встретить в ней того, от которого так хочется сбежать, чтобы самому не подойти ближе — о Рае не может быть и речи, кровь в его жилах — падшая. Нефилим притрагивается холодом закаленными пальцами к гладкому сплаву белого золота, проводя вдоль прямиком к медальону с тремя бутонами лишь одного единственного цветка; чувствует мнимое, им самим навеянное жжение, но прикасаться не прекращает. Он уже успел позабыть о клейме на собственной шее, глаза разучились замечать те на собственных братьях, будто они больше незримы, будто они под кожей, будто они на своем месте. Мин прекрасно помнит, что ожерелье, свисающее к впадинке между ключиц, у него тоньше и изящнее, чем у других; его не сплавляли на нем столь небрежно, чтобы ожоги заживали неделями, в отличии от других, но ошейником оно быть не прекращает. Чимину хочется втянуть его аромат посильнее, хочется стать зависимым, не признавая, что им и является; хочется обнять и уткнуться успевшим замерзнуть кончиком носа в теплую смуглую шею, комкая между пальцев грубую ткань кафтана. Ему желанна их близость — кожа к коже, одно дыхание на двоих и слова, произнесенные друг другу в губы — собственные желания заставляют тело его дрожать от страха. Омега наблюдает за тем, как альфа с легкой улыбкой уголками уст передает поводья подбежавшему конюху, похлопывая своего воина по плечу, благодаря за проделанный путь и верность, верность, которую нефилим так не понимал, что считал ту порочной настолько, чтобы не просто сравнить с грехом — он называл ее им. Руки начинают заметно подрагивать вместе с нарастающей злобой внутри юноши, ведь только ему известно, что это совсем не из-за утренней прохлады; складывает пальцы замком прямиком за спиной. Хосок не видел его всего несколько недель, но рассматривает так, словно на пороге северного дворца не был целые годы; пытается разглядеть изменения, даже если это появившаяся на его коже родинка, поцелованная солнцем — он бы закрепил ее своим поцелуем. Альфа не думает о том, почему Мин вышел встречать его по собственной воле, лишь о тонкой шали на хрупких плечах и бегающему по их очертаниям ветру, а в глазах его непоколебимость, в глазах его горные вершины, покрытые вечной мерзлотой, но даже те не способны скрыть созвездия, виднеющиеся в небесной глади. Омега молча склоняет голову, не менее усерднее, чем прислуга за его спиной, но куда менее покорнее. Чон накрывает его плечи теплой грубой накидкой, ухмыляясь — насколько сильно он успел позабыть то, как идет этому юноше белый. — Помнится мне, что не лежит твое сердце к ранним подъемам, — мужчина аккуратно и не спеша продевает в петлю первых две пуговицы, чтобы кафтан плотнее сидел на нефилиме, даже не зная того, как тому самому хочется соприкоснуться с ним пальцами. — Как же ты умудрился проснуться к моему приезду? — Поверьте на слово, Ваше Величество, это оказалось не так уж и сложно, — между ними всегда будет так: никакого приветствия и банального из-за вежливости желания узнать о самочувствии, только колкие вопросы и не менее беззащитные ответы, только теперь приходиться многого не договаривать: Легко проснуться тогда, когда и не ложился. — Верю, — произносит с легкой улыбкой, прекрасно видя, что взгляд у омеги довольно усталый; не удерживается от того, чтобы ребром ладони притронуться к мягкой коже. — Скажи мне, — проводит вдоль холодной щеки, желая согреть, отдать свое тепло безвозвратно, отдать его все до последней капли, — какой же была участь оставленного мной письма? — Конец свой оно встретило в объятиях пламени, Ваше Высочество, — отвечает Чимин, делая вид, что не вздрагивает от чужих прикосновений, что не покрывается приятными мурашками, что тепло, ему не принадлежащее, принадлежать ему хочет. — Любовь к огню сожгла его до сизого пепла. — Надеюсь, тебя утешает мысль, что ты не разлучил влюбленных, — в голосе альфы не слышится злость, в нем даже нет встречающегося ранее холода стали, но напряженная челюсть говорит слегка о другом. — Поужинаешь со мной сегодня, — омега обводит его взглядом, замечая в карих зрачках недовольство и бушующие песчаные бури. — Сейчас мне не помешал бы небольшой отдых. Чимин лишь наблюдает за тем, как король белой розы мягко напоследок ему улыбается, пальцами убрав за ухо золотую длинную прядь его волос, чтобы одним взмахом руки приказать солдатам следовать за ним. Альфа проходит мимо него, в жалких сантиметрах так быстро, что, даже если бы ему хотелось ухватиться за его руку и потянуть на себя, попросту не смог бы поспеть. Омега сжимает пухлые губы практически до ровной линии, глазами своими впиваясь вдаль, видя абсолютное ничего, продолжая стоять так ранним утром на холоде еще несколько минут, совершенно не ощущая северного гостеприимного дуновения, сжимая в пальцах грубую ткань чужого кафтана.***
Прекрати, — произносит в собственном сознании так тихо, что сам еле слышит, одними губами в воздухе очерчивает, дыханием своим закрепляет. Чимин из покоев не выходит, продолжает сидеть за небольшим округлым столом напротив настежь распахнутого окна и лишь кончиками пальцев все еще цепляет тонкое ушко фарфоровой чаши, в которой уже подавно остывший ароматный чай. Не смей, — молит, мантрой повторяет, к богам на вершинах обращается или же к самим демонам у их склонов. У его веры больше нет лица и имени, ведь если адские твари ему встречались, то святые существуют лишь на пустых словах, в этом нефилим успел убедиться, в это нефилим успел уверовать. Умолкни! Мин кривится в лице, хмурит светлые брови в переносице сильнее обычного, сжимая тонкое ушко до мнимого ему хруста. Омега бросает чашу наотмашь, лишь слыша, как та разбивается в жалкие дребезги, а в меру настоянный напиток реками растекается на полу. Он ноги не убирает, позволяет жидкости касаться собственной кожи, кажется, что утонуть был бы не прочь. Чимин ненавидит себя, ненавидит за мысли, коих из головы ему не выбросить, ненавидит себя за желания, что в теле его основались окончательно и бесповоротно, ненавидит себя за осознание. Ему хочется увидеться с братьями, почувствовать их теплые объятия, увидеть в глазах поддержку, понимание и любовь — мысли о последней заставляют поморщиться. Мин спросил бы у них совета, того, что за жизнь свою ни разу и не делал, ведь всегда все свои решения принимал самостоятельно — ошибался и исправлялся, был прав и этим гордился. Он знает, прекрасно знает, что они скажут ему то, что твердит собственное сердце, то, о чем молит душа, то, о чем бездыханно и молчаливо напевают губы. Чимину стоит лишь перешагнуть порог чужих куда более просторных покоев, взглядом зацепиться за еще не убранную разворошенную постель после дневного сна повелителя белой розы. В комнате пусто, короля здесь нет, но каждый угол пахнет сушенными соцветиями липы, и он не понимает, почему это волнует только его. Альфа входит вслед за ним, опуская теплые ладони на хрупкие плечи, от чего омега слегка вздрагивает, но, совершенно неудивительно, вида не подает. Мин стоит стойко, глазами своими впиваясь лишь куда-то вперед, хотя соблазн столкнуться с чужими карими видится ему чересчур пленительным и манящим. Хосок убирает пальцами его волосы аккуратно, длинные пряди перекидывая через плечо, открывая шею; он губами к коже его прикасается, оставляя короткий и нежный поцелуй. — Лишь мысль о нашем ужине заставила меня проснуться, — со смешком говорит Чон, в голосе его слышится еще некая усталость, он слегка хрипловат спросонья, кажется таким другим и одновременно слишком знакомым, от чего по телу нефилима пробегают мурашки. — Не врите, что я тому единственная причина, — наспех склоняет голову, замечая, насколько сильно прожигают в нем дыры чужие карие пустоши, ведь на соблюдение всех дворцовых манер омегу всегда хватало лишь на людях, — Ваше Высочество. — Если я скажу, что именно ею ты и являешься, — Хосок чувствует, как холод проходит по коже, лезвием ее дразня, но порезов не оставляя, когда нефилим перед ним смотрит ему аккурат в глаза, не пряча взгляд небесных вершин, не скрывая те вьюги и метели на их дне, — что в словах моих нет ни лжи, ни притворства, поверишь ли мне? — альфе хочется спросить слишком многое, хочется обнять и теплом окутать, мороз между ними изгнать, но, кажется, желанно это лишь ему одному. — Гилберт говорил мне, что ты отказался от обеда, наверняка проголодался. Чимин не отвечает, губу нижнюю прикусывает, предательски дрожать ей запрещает, ведь ничего более в его теле не смеет ему противиться, кроме души и сердца — собственными руками на куски разрывает, в крови нескончаемо тонет. Ему и кусок в горло не лезет, даже тогда, когда аромат свежеприготовленной еды кулаком нос в бьет, ведь живот болезненно скручивает, отказался он сегодня далеко не только от одного обеда — своими же переживаниями и мыслями, своими же предубеждениями и принципами он предостаточно сыт. Альфа перед ним напряжен, не перестает разглядывать его лицо, пытаясь отыскать причину, пытается понять, что он сделал не так, зная, что слишком, что до невозможного много. Хосок обхватывает его запястье, когда пальцы омеги сильно сдавили тонкую вилку с нанизанным вяленным мясом — он думал, что сможет притворяться слепым, но он был рожден зрячим. — Достаточно, — проговаривает король белой розы, старается быть мягче, но голос отдает сталью, он с металлическим привкусом крови, от которого вязнет на кончике языка. — Ответь мне, что происходит, — Чимин натягивает на себя виноватую улыбку, не собираясь ронять и слова. — Прекращай вести себя так, будто ты со всем смирился! — омега вздрагивает, когда в глазах чужих злость и разочарование, когда огонь в них полыхает сильно настолько, что сожжет его до пепла от костей, но тут же тухнет до сизого дыма сожалений и отчаянья, загораясь и исчезая по новой. — Не смей лгать мне! ...только не об этом. — Помните, как Вы сказали, что желаете показать мне все то хорошее, что в Вас осталось? — возможно ли, что вы ошибались, ведь этого хорошего в Вас слишком много, возможно ли, что намного больше, чем плохого? Чимин поднимает взгляд на альфу, собственное запястье все еще обвеяно смуглыми пальцами, чужая хватка кажется такой сильной и одновременно эфемерной, точно так же, как те чувства, что рвут его сердце и душу на части так яростно и виновато. — Отпустите меня, — свои же слова отдают горечью, когда Хосок отпускает его руку, лишая тепла и единственного того, за что омега все еще мог держаться и говорить, что в порядке. — Дайте мне уйти. — Это действительно то, чего ты хочешь? — король белой розы даже не в состоянии скривить губы в смешке, не в состоянии притворяться, что речи нефилима его совершенно не задевают - они режут, медленно и тягуче, они вырезают его имя снова и снова тупым лезвием, чтобы никогда не забыл того, кого потерял из-за своих же ошибок. — Это то единственное, — Чимин говорит без запинок и неровностей в собственном голосе, но внутри его все дрожит и раскалывается на столь крошечные осколки, что он даже не решится пытаться их собрать, — чего я хочу. — Будь по-твоему, — альфа смотрит на него неотрывно, он не позволит себе более его удерживать, но не прекратит надеятся, что тот никогда не уйдет. — Гилберт поможет тебе со всем, — Мин следит за тем, как Чон отпивает глоток вина, после чего сам он уже медленно встает и решается говорить. — Никто не посмеет запрещать навещать тебе братьев во дворце, будь уверен, — опережает его мужчина, приказывая провести омегу из его покоев. — Чимин, — нефилим впервые слышит свое имя из уст короля белой розы лишь сейчас, когда собирается уходить безвозвратно, когда одной ногой уже за порогом комнаты, в которой каждый уголок до мельчайших деталей знаком, — отныне будь по-настоящему счастлив. Мин не отвечает, он не готов прощаться, он не уверен, что на еще одну ложь его мнимого спокойствия хватит, он уверен лишь в том, что стоит лишь попытаться и на глазах короля в дребезги распадется. Он больше ничем не удерживаемый, он больше не чувствует чужого тепла и не понимает того, как раньше жил без его ощущения на собственной коже. Чимин покидает покои короля белой розы, зная, что его ожидает новая жизнь, та новая жизнь, которую когда-то обещал ему старший брат в стенах родного дворца, объятого пламенем и увековеченным горьким плачем. Теперь, действительно отныне, он должен стать счастливым, даже если у него не осталось веры в то, что это будет по-настоящему.