Хроники Арли. Книга первая. Где Я?

      В обратный путь меня отправили на своих двоих. Ни отец Тук, я, кстати, наконец-то вспомнил, где слышал это имя, ни Харальд вином делиться не собирались. Едва гранатовая жидкость коснулась донышек обеих чаш, в кабинете материализовались два добрых молодца, и меня под белы рученьки вынесли из комнаты. Последние слова, которые зацепил мой слух, произнес помощник священника:       – Что будем делать? – И всё, дальнейшее скрыла закрытая дверь.       Самое печальное в случившемся то, что мне так и не удалось узнать, во что я вляпался на этот раз. Реакция моих новых знакомых говорила о том, что, вполне возможно, и предыдущая полоса была далеко не черного цвета.       Коридор, по которому мы шли втроем, все не кончался. Из-за того, что я не знал, как попал в рабочий кабинет отца Тука после экзекуции, нельзя было определить, ведут ли меня обратно или переводят на новое место. Также непонятно, показал ли я себя с хорошей стороны или, наоборот, они лишний раз убедились, что с таким идиотом нельзя иметь никаких дел. Разговор оборвался на середине, а поводом тому послужила информация, как я обошелся с трупами эльфов. Что-то не похоже, чтобы они сильно обрадовались, узнав о моих подвигах. Выходит, Вордо меня подставил? При этом он не соврал, что говорит о том, что у меня все равно не было выбора.       Вниз уходили широкие ступени, коридор уперся в невысокую арку. До сих пор дорогу освещали факелы, распространяющие тусклый дрожащий свет, дальше же царил полумрак. Да и воздух слегка поменялся – заметно выросла влажность. Не припомню такого в прежней темнице.       – А куда мы идем? – вопрос, согласен, звучит по-дурацки, но что ещё спрашивать?       Ответили мне неожиданно резко, я почти упал на пол от удара по печени. Мой возмущенный вопль превратился в судорожное хрипение. Прийти в себя мне не дали. Ребята снова подхватили меня под руки и рванули вниз по лестнице. Мне оставалось лишь хлопать глазами и впихивать в легкие воздух, ставший вдруг неподатливым.       Незваные помощники умело маневрировали, что выдавало изрядный опыт. Мы миновали несколько пролетов, где свет почти совсем отсутствовал, и очутились в длинном коридоре, вдоль которого во тьму с каждой стороны уходили вереницы дверей. Металлических, с огромными навесными замками и окошками на щеколдах сверху и снизу. Один факел на весь коридор придавал мрачному подземелью вид из какой-нибудь игрушки про мертвецов. Не хватало поскрипывающих цепей и шорохов за закрытыми дверьми.       – Это чего такое? – мой голос сам выдал мой ужас без моего участия. И куда-то подевалось моё красноречие.       К счастью, на этот раз обошлось без рукоприкладства. Меня поставили лицом к стене, так что поле зрения сократилось до куска стены перед носом. В голове крутилось одно слово: финиш. Называется, завоевал доверие. И чье доверие мне оправдывать здесь? Крыс? Уж лучше бы действительно остался в пещерах. Там хотя бы все было известно наперед. Вот только кто бы спрашивал мое мнение?       – Кого тут принесла нелегкая? – прошелестел чей-то бесплотный голос, пробравший меня до костей.       – Тринадцатый номер открой, к тебе постоялец, – сказал один из моих сопровождающих.       – Ох, ты ж, тринадцатый! – в голосе невидимки проснулась неподдельная радость, отчего у меня началась нервная дрожь. Тринадцатый! И тут повезло! – Вот радость-то! – где-то рядом засопели, захлюпали в беззвучном хохоте. Мне пришло на ум, что потерять сознание сейчас самое время. К несчастью, у меня крепкое здоровье. И у этого Иана тоже. Несмотря на косяк со строением тела.       Мимо прошуршали шаги, через некоторое время за спиной ничего не происходило, а затем раздался просто убийственный скрип открывающейся двери и позвякивание ключей друг об друга. Я сразу поверил, что постояльцев в тринадцатую приходится ждать очень долго. И вот удача, я тут как тут.       – Давай туда, – подал голос второй из сопровождающих, и меня подтолкнули в бок, не особенно сдерживая при этом силу. Последние шаги мне чудом удалось не упасть, я схватился за что-то, на поверку оказавшееся тщедушным телом тюремщика, и тут же отпрянул в сторону. Лучше валяться в грязи, чем ещё раз дотронуться до этого существа! Мне немедленно захотелось помыться, чтобы на мне не оставалось даже его чувств. Где бы раздобыть душ?       – А ужин когда? – спросил я, стараясь, чтобы не слишком дрожал голос.       Кто-то усмехнулся за спиной, и меня втолкнули в камеру.       – Шутник, – услышал я напоследок, перед тем как камеру закрыли. – Не скучай, – а это уже пожелание после.              Меня бесцеремонно впихнули в темный провал, который казался дырой в преисподнюю на фоне чадящего пламени факелов в руках тюремщика. Тяжелая и толстая, как в банковском хранилище, дверь со скрежетом и грохотом окончательно отрезала меня от свободы и света. Мои провожатые не постеснялись придать мне приличное ускорение, и в падении я со всего маху врезался головой в стену, лишь в самый последний момент мне удалось прикрыться руками, ими же и пожертвовав. Удар выбил из меня дух, я сполз по стене, едва не подарив тем, кто азартно замер за дверью, мой болезненный стон. Снаружи некоторое время было тихо, затем послышался разочарованный возглас, и звук тяжелых шагов возвестил, что мои конвоиры, лишившись ожидаемого развлечения, потеряли ко мне интерес. Следом за ними вдали быстро затихло шарканье тюремного надзирателя. Я остался один на один с темнотой и мрачным безмолвием, которое не нарушалось даже стуком капель о камень – абсолютная тишина стала моим сокамерником.       В камере оказалось темно, как в могиле, так что не разглядеть даже намека на очертания, можно было шевелить пальцами у самых глаз, но лишь чувствовать их, как чувствуешь любую частичку тела, даже если и не видишь ее. Стоило ли без оглядки бежать из шахт, чтобы снова попасть в темницу еще более темную и мрачную, чем та, откуда меня вытащил случай? На меня накатила волна всепоглощающей ярости, когда человек способен на любой самый безрассудный поступок в жизни. Я стоял на месте и скрежетал зубами от бессильной злобы. Попадись мне этот старикашка, с каким удовольствием я вцепился бы ему в шею и давил, давил, давил… Скулы сводило от ярости, лишь каким-то чудом мне удалось подавить порыв броситься с кулаками на дверь. Я издал звук, похожий на скрип тормозов, и крепко зажмурился, сдерживая дрожь во всем теле. Так, стоп, стоп, делу не поможешь, разбрызгивая слюну от бешенства. Нужен какой-то план.       Постепенно я успокоился, правда, сколько перед этим прошло времени и сколько усилий потребовало, судить не берусь. Усевшись на колени прямо на холодный каменный пол, я положил на него ладони и только тут понял, что у меня, очевидно, жар – камень обжигал холодом, но это как раз то, что сейчас нужно – остыть. Воздух вырывался из горла, как из забившегося сифона, со свистом и рывками, способными напугать любого врача.       Сколько я так просидел, не знаю, но, когда я поднялся, в голове остались обрывки гнева, а в груди разгоралось холодная ярость, не мешая мыслям и оставляя рассудок в покое. Я не забыл, просто сейчас не время. Месть – это блюдо, которое подают холодным.       Покончив с эмоциями, точнее запрятав все это поглубже, я получил обратно возможность действовать, и немедленно ею воспользовался. Пусть меняподводят глаза, но сколько пленников прекрасно обходились без них какое-то время? Меня переполняла мрачная сила, которая требовала, взывала к движению. Ещё чуть-чуть, и мое тело, кажется, начнет рваться на свободу само.       Я пошёл по пути всех узников, в распоряжении которых оказалась вся камера, и они пользовались иллюзией свободы, а не висели в кандалах на стене, или не были прикованы цепью, как злобные псы во дворе. Да-да, мне пришло в голову, что измерить размер помещения, которое мне досталось на неопределённый срок, – весьма неплохая идея, которой стоит посвятить время, тем более этого ресурса у меня теперь было с избытком. Кроме того, вполне возможно, я найду что-нибудь интересное, что смогу использовать в дальнейшем.       Выяснилось, что я стал обладателем роскошных апартаментов двух метров в ширину и трех – в длину. Высоту определить так и не удалось – руки не дотягивались до потолка даже в прыжке, хотя это и не самая сильная из моих спортивных кондиций по крайней мере в нынешнем теле. Выход из камеры преграждала исполинских размеров железная дверь в такой же железной стене. Листы металла стыковались не лучшим образом, поэтому в нем нащупывались щели, но свет снаружи отсутствовал. Невозможно было проверить, сквозные ли они, или поверхность выполнена из нескольких слоев. На ощупь она оказалась массивной, ничуть не менее крепкой, чем камень стен.       Сколько я ни пытался нащупать замочную скважину, мне это не удалось, поэтому на планы по взлому замка время можно было не тратить. Никаких щелей и стыков камней в полу и стенах не обнаружилось, из чего я сделал неутешительный вывод: камера, скорее всего, выдолблена в скале, расковырять раствор и вытащить отдельные камни, из которых могли бы быть сложены стены, как и организовать подкоп, у меня не получится. Тут не поможет ни металлическая ложка, ни ручка от ковша с едой, разве что где-то раздобыть отбойный молоток, но мечты о нем были сродни желанию заполучить автомат – нереальные и несбыточные. Из камеры вел только один выход, через чертову дверь, так я сюда попал, лишь таким же способом ее и покину.       Период бурной деятельности сменился полной апатией. Мысли вязли во тьме не хуже, чем мухи при попадании в мед. Все попытки составить план натыкались на несокрушимую железную дверь, которая в моих мыслях представала некой точкой, вехой, дальше которой начинался другой мир. Как обойти это препятствие, как разрушить, открыть, просочиться сквозь щели, я придумать не мог, – любой способ был бы хорош, если бы вел наружу, но в том-то и дело, что пока с этим не слишком ладилось.       Мне оставалось лишь ждать, что будет дальше.              До этих пор я и не догадывался, как опасна может быть темнота. Она, независимо от твоего желания, будит твое воображение, но это не то безобидное чувство, которое свойственно детям и позволяет им спокойно играть одним, часами проводя время с машинками, куклами или солдатиками, на ходу выстраивая забавные истории о приключениях любимых героев. О! Все гораздо хуже, чем вы себе представляете.       Издревле люди боялись темноты и всячески избегали сумрачных мест, она всегда ассоциировалась с опасностью, страхом и неизвестностью. И горе тем, кто вынужден остаться во мраке надолго, но есть вещи гораздо хуже: когда темнота и тишина встречаются вместе и сами начинают нашептывать тебе сказки.       Чувство времени в одиночестве пропадает сразу, если же тебе нечем заняться, оно растягивается до бесконечности и от него не спасает ни сон, ни бешеная активность, потому что ты не знаешь пределов тому и другому. Очутившись в самом углу своей камеры, я забился туда, как в нору, словно в этом месте до меня не доберутся страхи, пронизанные темнотой. Зажатые коленями руки почти перестали дрожать, холодный камень пола и стен пробирался под кожу, вгоняя в состояние, близкое к бессознательному, словно делая из меня эмбрион, без мыслей, без желаний, почти что без жизни. Так я, видимо, и заснул, забывшись в каком-то полусне-полузабытьи, периодически вздрагивая от ожидания звуков, но тьма безмолвствовала, не давая глазам ни капли пищи.              Три раза мне приносили пищу, а я так и не понял, как она попадала в камеру: со стороны двери раздавался сильный скрип, я бросался на него грудью, как будто герои последних войн на пулемет, но так ни разу и не обнаружил даже следа окошка, через которое мне подавали миску. Несколько раз я кричал им вслед, требуя позвать отца Тука, направляя в безответную тьму вопросы и проклятия попеременно, но и эти мои проделки так и остались совсем без ответа.       Вы любите острые ощущения? Лично я никогда не понимал тех, кто пускался во все тяжкие, чтобы ему не было скучно. В жизни и так полно бесплатных развлечений на любой вкус, чтобы еще платить за то, чтобы тебя скинулис моста на длинной веревке или молиться под куполом парашюта, глядя на точки домов под ногами. На первом месте для меня всегда был ресторан, в котором ты должен принимать пищу в абсолютнейшей темноте. Особым шиком считается, когда ты лезешь в тарелку руками. Что ты ешь? Чем тебя кормят предприимчивые ребята? Я, как мог, отбивался от этой истории дома, хотя приятели звали наперебой. И в очередной раз убеждаюсь в том, что Вселенная явно насмехается над нашими мелочными потугами. Мне достался наиболее мрачный из всех вариант.       Мне казалось, что в этом мире меня больше нечем смутить, как же я ошибался! В шахтах я как минимум видел, что мне приходилось есть, и желудок, хоть и протестовал, но кое-как мне удавалось прийти с ним к соглашению. На этот раз дела обстояли гораздо хуже, и доводов разума он не слышал. Воображение подсовывало какие-то совсем уж отвратительные ассоциации, и я просто не мог себя заставить даже взять миску в руки. Вполне хватало запаха, который заполнял камеру, чтобы, отойдя от безуспешных попыток найти щель в двери, я забивался в дальний угол камеры и старался не думать о еде, но она занимала все мысли.       На второй раз я все-таки попытался заставить себя поесть, но все закончилось опрокинутой миской и разлитой едой, а меня вывернуло наизнанку при мысли, что я грязными руками загребаю шевелящееся нечто в тарелке… Господи, я долго потом не мог успокоиться, трясущиеся руки пытался прижать коленями к полу. И дело тут вовсе не в перепачканных руках – я не какой-нибудь там чистюля, – а в проклятом воображении, что рисовало мне невесть что.       Только в четвертый раз, когда от голода стало сводить внутренности, я смог дотронуться до пищи и даже, закрывая нос и отчаянно представляя себе что угодно, но только не сам процесс, сделал несколько глотков жижи – воду тюремщик явно сливал в ту же самую емкость, предпочитая не заморачиваться с разной посудой.       Чего мне стоило спокойно поставить миску на землю, а не разбить ее о железную дверь, я сказать не берусь. Но с этих пор я почувствовал, что ещё один слой цивилизованного общества слетел с меня, как высохшая луковичная шелуха. Больше меня не трогали ни вонь в камере, ни скользкие от грязи полы, ни влажная слизь на стенах. Во мне словно надломился последний стержень, за который держалась моя прежняя личность.       Вечная тишина и темнота постепенно наполнялись звуками, которых я поначалу не слышал. Стоило с силой зажмуриться, перед глазами плыли картины, нарисованные воображением и домысленные, дописанные в голове, которой больше нечем заняться. Темнота и одиночество гораздо быстрее справлялись с моим рассудком, чем бессмысленная работа день ото дня.              В один из таких моментов, когда день для меня перепутался с ночью, а небыль с реальностью, за металлической стеной, ставшей для меня символом моего заточения, возникли легкие шаги, к ним присоединилось шарканье ног тюремщика, которое я уже безошибочно различал в оглушающей тишине. Ого! Что-то новенькое?! Я стремительно выпутался из сетей своих грез, поднял голову и принялся вслушиваться в новые для меня звуки.       Загремел, заскрежетал замок, я от неожиданности вскочил на ноги: неужели срок моего пребывания закончился?! Я знал, что я здесь ненадолго, потому что не зря же отец Тук был так озабочен, когда я рассказывал ему об изувеченных телах людей и эльфов. Теперь настало время узнать о том поподробнее.       Дверь отчаянно заскрипела и первое, что мне бросилось в глаза, – свет факелов, от которого я успел совершенно отвыкнуть. Чтобы не ослепнуть, мне пришлось прикрыться руками, так что даже число гостей осталось для меня загадкой.       – Отец Тук? – позвал я. – Отец Тук, вы здесь?       Ответом мне было несколько нестройных смешков, а затем кто-то буркнул:       – Что он здесь такого не видел? – голос грубый и незнакомый. – Давайте не тяните, вам что нравится эта вонь? Заканчивайте побыстрее!       Я оторопел: заканчивать с чем они собирались?!       В камеру ввалилось ещё несколько человек: я услышал их торопливые и резкие шаги. Затем цепкие и сильные пальцы схватили меня за руки, отодрав их от лица, но по-прежнему я не мог открыть глаз, чувствуя, что прошло слишком мало времени, и к свету они не привыкли.       – Эй, что вы делаете?! – услышал я свой возмущённый вопль.       – Заткни ему рот, – недовольно бросили рядом, и практически сразу мне в лицо ткнули чем-то мокрым и грубым. Я попробовал сопротивляться, но заработал лишь удар в живот и проклятия с двух сторон. – Будешь себя плохо вести, нам придётся заняться тобой чуть раньше, чем будет необходимо, – прошипели мне в ухо, и я вынужден был признать, что им удалось меня напугать.       Мне воткнули кляп, кто-то держал за руки, несмотря на прибавившееся освещение, я начал приоткрывать глаза: пока передо мной плавали разноцветные пятна, да покатились слезы, как будто надышался резаным луком.       Где-то рядом загремело железо, звук приближался, не предвещая ничего хорошего.       – Куда бить? – осведомился неприятный утробный голос, на что я отчаянно закрутил головой и сжался, предчувствуя скорую развязку.       – Да как обычно, чего ты, как маленький?       – А чего я-то?! – возмутился голос. – В прошлый только нога была.       – Так-то в прошлый, а сейчас бей как обычно.       Я наконец стал различать детали: сквозь слезы проступили силуэты пяти человек, меня держали двое, еще один расхаживал по камере, тогда как оставшиеся копались внизу. Что они там делают, не было видно, спиной одного из них загораживался весь вид.       Тот, что стоял передо мной, обратил внимание, что я приоткрыл глаза, по широкому, плоскому лицу прокатилась усмешка.       – Не шуми, – сказал он и похлопал меня по плечу.       Снизу опять послышался металлический звук, и я разглядел, что звенела длинная ржавая цепь с зажимами по концам. Двое людей, сидя на корточках, закончили приготовления, и я увидел, что они подтаскивают к моим ногам металлическую коробку с ручками, пышущую жаром, как переносной камин. Мне задрали штанину, приладили к ноге колодку и положили ее на плоскую металлическую площадку сверху коробки. Один из двоих сунул что-то в раскаленные угли, затем зацепил красного червяка металлическими щипцами и поднес к кандалам. А дальше я испытал самую страшную боль, которую когда-либо чувствовал за свою жизнь.       – Че ты ему ногу-то палишь? – врезал подзатыльник один другому. – Он так до господина Крысы и не доживет.       Сквозь боль и слезы я слушал этот обстоятельный разговор и мне хотелось выть не только от боли, когда на кожу падали капли раскаленного металла, но и от безысходности. А я-то боялся, что обо мне забудут, и я так и сгнию здесь или сойду с ума (что более вероятно) в этой темнице. Как бы не так, вот обо мне вспомнили, да так, что я уже сто раз пожалел о своих мыслях.       Очнулся я опять в темноте, но на этот раз скованный по рукам и ногам. Помимо ожогов, которые до сих пор приносили нестерпимую боль, цепь не позволяла мне даже опуститься на пол, так что, вконец измотанный, я повис на своих кандалах, будто сказочный злодей, пойманный богатырем и закованный в кандалы в назидание другим.       Палачи знали, что делали. В таком положении невозможно заснуть: через какое-то время руки и ноги начинают стремительно затекать, немея и теряя чувствительность. Приходилось менять позу, подолгу стоять, посылая проклятия на головы тех, кто посадил меня на цепь, как бешеную собаку.        Следующего посетителя я встретил в совершенно разбитом состоянии, места на коже, куда попал раскаленный металл, пылали нестерпимым огнем. В бессознательном состоянии я ещё больше расширил раны, и теперь даже малейшее прикосновение причиняло нестерпимую боль. И при этом я до сих пор не знал, чего от меня хотят.       Дверь распахнулась, я опять зажмурился, пряча лицо от отплясывающего на стенах огня. Сквозь сомкнутые веки я почувствовал, что источник света уже в камере.       – Что от меня хотят?! – спросил я, не открывая глаз. – Мне нечего скрывать, я и так все расскажу.       Мои глаза привыкли к свету на этот раз гораздо быстрее, чем в прошлый. Поэтому гостя я увидел практически сразу. Передо мной стоял человек, весьма, на мой взгляд, небедный, с претензией на утонченность. Об этом свидетельствовала его одежда, стоившая явно немало: кожаные штаны весьма сложного покроя, с фонариками ближе к коленям, высокие туфли со знакомыми заостренными концами, а также светлая тонкая рубашка с высоким воротником и с широкими рукавами, на шее у него был повязан цветной платок, небрежно затянутый крупным узлом на конце. Весь его вид говорил, будто незнакомец только что с бала, и его наряд в таком месте был совсем неуместен.       Черты лица его резко контрастировали с великолепным нарядом: на вытянутом, словно пересушенная вобла, лице выделялись острые горки носа и губ, все вместе образовывало какую-то странную картину незаконченности образа, как будто что-то самое важное вырезали из фотографии. И только стоило ему растянуть тонкие губы в улыбке, как я понял, что первоначальный образ – ошибочный. Вот она, недостающая часть, деталь, от которой мурашки бежали по коже и отчаянно заныли израненные руки и ноги.       – Мне сообщили, что мальчик вел себя неподобающим образом, – радостно сообщил мне незнакомец, обведя меня удовлетворенным взглядом. – Придётся хорошенько его наказать.       В узких почти бесцветных глазах палача (я почти не сомневался в его профессии), плескалось море безумия. Это взгляд приводил в ужас и лишал желания жить: слишком много страшных обещаний читалось в их глубине. В этот момент я почти пожалел, что той проклятой змее не удалось оборвать мою жизнь.              У моего персонального мучителя оказалось забавное имя – Крыса. Как ни странно, он ничуть не стеснялся этого прозвища, немедленно оповестив об этом меня. И почему я сразу не заметил: в его лице с достаточной лёгкостью читалось сходство с серыми обитателями помоек и тюрем. Я жаловался вам на скуку? Забудьте мои слова, теперь я готов отдать все, что есть, за спасительную темноту, за тишину, в которой крики не разрывают барабанные перепонки, это мои крики не дают спать обитателям этих мест, если здесь вообще водится кто-то другой.       Я рассчитывал, что его устроят подробности моей жизни, хоть их и не так много, но я припомнил все, что могло представлять ценность. Я даже готов был проделать весь путь обратно, чтобы найти банду, которая занималась наркотиками, но мне лишь по-доброму, с любовью смотрели в глаза и втыкали в тело очередной гвоздь или отрезали кусочек, чтобы подпалить его и дать от души насладиться запахом паленого мяса, который приводил меня в исступление.       О! Крыса оказался мастером своего дела, он резал человека на части, медленно, по кусочками, вытягивая ровно столько страданий и криков, чтобы жертва не выдохлась окончательно, чтобы остановить ей сил на завтра, на послезавтра, чтобы и через месяц она все так же надрывалась от боли, заходилась в крике, который ласкал его извращенное самолюбие.       Иногда он снисходил до того, что кормил меня с ложечки, уговаривая съесть кусочек «за его здоровье», а уже через час старательно загонял иглы под ногти, наблюдая, как я бьюсь в кандалах об стену.       Я с трудом вспоминаю это время. День стал для меня болью, тогда как ночь – пыткой. Оказалось, что это разные вещи. Крыса приходил дважды в день, чередуя инструменты и способы, так что в конце концов этот диафильм слился в одно целое страшное цветное пятно, свет заставлял меня вздрагивать всем телом и вжиматься в стену, насколько позволяли ненавистные цепи. Ночью самым страшным моим мучителем стал сон, самое спасительное для любого нормального человека состояние, позволяющее восстановить силы, излечиться от болезни, прийти в согласие с собой, для меня несло лишь страдания. Спать стоя давно не было сил, мое тело замирало в неудобной позе, а кандалы, впиваясь в кожу, рвали без жалости незаживающие раны. К приходу Крысы я не чувствовал рук и ног, испытывая ни с чем не сравнимые мучения, воспаленного, затекшего тела, которое никак не может получить даже крохотную частичку отдыха.       Разум мой едва теплился, постепенно переставая реагировать на пытки, и тогда Крыса изобретал что-то новое, приводящее меня в ужас, а моего мучителя в неописуемый восторг. Так продолжалось, казалось, вечность.       Ума не приложу, как узники выживают в таких условиях месяцами, уже не говоря про годы. Иногда мне кажется, что мой век подошел к концу. Сил держать себя человеком почти не осталось, и, пусть я чувствую, что физически меня не сломили, мой рассудок замер на грани. Нас, современную молодёжь, не готовили к подобным испытаниям, если к такому вообще можно хоть как-то подготовиться.       Мне не сказали, почему держат здесь. Я не знаю, сколько ещё протяну и увижу лиещё хотя бы раз солнечный свет. Я даже себе не могу объяснить, как мне удается держаться, – кажется, сила воли давно покинула меня, оставив тончайшую нить животного инстинкта, который цепляется за жизнь всем, что у нас осталось. Наверное, есть в нашем существе что-то за пределами силы воли, инстинкта и чувства самосохранения, что-то, что дано нам свыше. Когда у человека отняли даже надежду, остается эта непонятная часть, последний резерв, который держит на плаву и не дает сделать шаг за грань, даже если мы говорим «больше не могу».        Кто бы мог подумать, что мои способности окажутся моей слабостью? О да! Из тайного оружия они превратились в моё проклятие. Мало того, что Крыса отличался извращенным разумом, так ещё и его чувства стали для меня пыткой гораздо более изощрённой и страшной, чем раскаленные гвозди, иголки или клещи. В течение всего процесса он страстно обожал свою жертву. На свой лад заботился о ней и лелеял. От него исходила волна такого нестерпимо гадкого сладострастия, когда он загонял иглы под ногти, что выдержать ее мне оказалось совсем не под силу. Тут-то и повылезали подводные камни моего умения воспринимать чужие эмоции: если я находился вплотную к источнику, его страх, недоумение, раздражение – все это накладывалось на мои, во сто крат умножая их. От них не существовало защиты, или я не умел ею пользоваться – все едино, его аура поглощала мое сознание без остатка. Оно разрывалось под воздействием собственной ненависти и чужой любви. После очередной пытки я не знал, кричу ли я от боли или от наслаждения, но изредка в моей памяти всплывали моменты, когда мой палач подхватывал крик, заходясь им от восторга.       Вскоре я начал понимать, что мне становится трудно отличать одно от другого. Которое чувство мое? Иногда мне казалось, что любовь – это ненависть. Со временем они стали сливаться в одно и оба отдавали паленой плотью и навязчивым запахом свежей крови.       Сколько я здесь? У меня нет ответа. Темнота сводит с ума. Она осязаема и снисходительна к нам, узникам. В ней мы прячем свою боль, гниющие раны и стоны, на которые радостно сбегаются крысы. Темнота гасит наш разум и растворяет надежду. Иногда, когда становится совсем туго, она утешает нас, мы слышим ее успокаивающий голос, и тогда становится понятно: уже близко. Я прятался в темноте от света – он изредка пробивался сквозь щели в двери, но он теперь враг. Свет – это Крыса, а Крыса – это боль. Или любовь, что теперь практически одно и то же.