Инкубаториум Киборгвилля

      — То есть? — спросил я. — Вы хотите сказать, что человек… нет, не человек… не правильно… вы хотите сказать, что рисунок этого озера — это человек? Так что ли? — спросил я. — Но как эти волны могут описывать человека? Просто, ну… это же совершенно разные… — я не смог договорить. Старик поднял руку, остановив меня. Он улыбался так загадочно, словно сама жизнь смотрела на меня сквозь полупрозрачную оболочку существования… этот взгляд и эта улыбка пронизывали меня насквозь и, в связи с этим, какое-то неприятное чувство начало крутиться внутри меня так, словно скелет решил принять чуть более удобное для себя положение, в попытке скрыться и от взгляда и от улыбки. А пауза, меж тем, несколько затягивалась в намерение экспериментатора придать ей ещё большее значение… в попытке заставить меня услышать и запомнить услышанное раз и навсегда. В стремлении с первого раза донести смысл…       — Дело не в том, что это что-то разное или одинаковое, нет! Дело в отношении… дело в том, как ты смотришь на это и воспринимаешь. Дело в том, как воспитано твоё умение переносить и переживать опыт, пропуская его сквозь себя. Дело в том, как ты преобразуешь это и способно ли твоё воспитание к сублимации… к созиданию и сотворению… способно ли твоё воспитание к эмпатии. И воспитание здесь не столько подход или метод того, как тебе преподносят знания. Воспитание в этом случае это то, насколько хорошо ты умеешь принимать и воспринимать всю информацию поступающую извне. Воспитание, в этом случае, — это то, что есть ты. Каждая клеточка, каждая мелочь тебя, твоих мыслей, поступков, помыслов, домыслов и прочего-прочего-прочего, из чего ты состоишь, — сказав это, экспериментатор замолчал. С его лица сошла та хитрая улыбка, которая уже несколько минут пронизывала меня насквозь. Мне даже показалось следующее: «Возможно, он продолжил бы улыбаться… правда, по всей видимости, его частично атрофировавшиеся мышцы большой скуловой и малой скуловой не позволяют удерживать улыбку на лице столь продолжительное время… хотя, выражение его глаз изменилось тоже, так что, возможно, моя теория о состоянии мимических волокон всего лишь теория, ничего больше».       — Так, а какое отношение к сказанному имеет эта картина? — спросил я. — Про воспитание я понял… а вот на счет картины — нет. Дедушка, поясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду, потому что для меня это, наверное, слишком сложно, — в моих словах заключались истина и искренность. — Только, пожалуйста, так, чтобы я смог понять. Без вашей витиеватости, — последнее я добавил как-то автоматически, чем вызвал повторное появление улыбки на лице старика, правда, на сей раз она всего лишь промелькнула, словно молния на небе.       — Хорошо… — сказал он с таким спокойствием, будто бы перед ним открылись два зрелища одновременно: с одной стороны бескрайнее совершенно зеленое поле, а с другой стороны, такое же бескрайнее совершенно голубое море. — Эта картина отличается своей эмпатией и тем, как Нэа смогла пропустить сквозь себя само понятие «человеческая жизнь» воплотив это, как писал Шекспир: «Не стройное собрание стройных форм» в нечто такое, что обрело визуализацию, которая сочетает в себе несочетаемое и тем самым гипнотизирует. Знаешь, Нэа была невероятной женщиной, которая чувствовала мир и всех живущих в нем как-то совершенно по-своему. Без предвзятости, без осуждения… причем я этого совершенно не понимал. У меня всегда был какой-то протест внутри, а она смотрела на все как, не знаю, на должное и это давало ей способность видеть… — сказал он, задумался и добавил. — Как много одних и тех же слов в моей речи сегодня… словно талдычу одно и тоже… и смешно, и грустно от этого… ну да ладно… главное, чтобы ты понял, — экспериментатор вновь замолчал на несколько секунд, обдумывая то ли то, что должен, то ли то, что хочет сказать. — В любом случае, моя главная задача состоит в твоем воспитании… чтобы ты смог видеть этот мир кристально чисто и мог воспринимать его вот так же, — он указал ладонью на картину и, кажется, теперь все встало на свои места, образовав целостную картинку.       Мы вернулись в Инкубаториум спустя несколько дней после этого разговора и Киборгвилль, оставшись прежним, изменился до неузнаваемости. Во всяком случае, мне так казалось, что изменился именно город! Только спустя несколько лет, посредством того самого воспитания, я понял, что изменился не город, а я… и мое отношение ко всему тому, что меня окружает и в городе, и в мире.