Инкубаториум Киборгвилля

      Я слушал. Впитывал каждое слово так, как это делает младенец. Я слушал и пытался осознать услышанное. Практически не получалось. То есть, у меня были какие-то чувства касаемо всех слов, и пусть они подавлялись седативным, которое я вдыхал вместе со всеми гостями, но даже оно плохо спасало, учитывая тот факт, что тайны моего рождения и появления всплыли в мои тридцать шесть лет. Я-то думал, что на Энне Нильс все закончилось, но нет! Как оказалось, родительница была лишь кусочком в общей мозаике, объёмы которой продолжали скрываться от меня, наверное, в самом далеком из уголков, которые только можно представить, которые были сокрыты сиянием разума такого человека, в голову которого не мог влезть никто из чистильщиков, хотя бы потому что никто не дал бы такого шанса… По этой причине, я стоял и смотрел вперёд. Даже не в небо, а перед собой, словно в будущее… в далекое, странное, неопределенное, которое внезапно погасло прямо перед глазами… словно меня вырвали из тоннеля, в котором все было прозрачно и понятно, и это странно, ведь ничего не изменилось. Даже я остался прежним, не изменившимся, только прошлое блеснуло на несколько мгновений позади и все… и больше ничего не изменилось. Даже небо над головой никак не изменилось… и если раньше я смотрел на него, вверх, и думал о том как все изменится, то сейчас посмотрел перед собой, потому что понял, что небо изменить нельзя. Что оно есть, и будет даже в том случае, если все вымрут. Я понял, что надо смотреть ниже неба, то есть туда, где меня все достало ещё до того момента, когда я смог увидеть действительность, а не специально возведённый под землей город, и от этого было не по себе, причем настолько, что я сказал следующее: «Ну, раз ты все настолько прекрасно знаешь, раз ты и мою историю знаешь лучше, чем я, может быть, в таком случае, ты все же дашь мне то, чего я хочу и мы перейдём к следующему историческому этапу? Может быть перестанем разыгрывать это странную долгоиграющую пьесу, которая уже всем просвещённым надоела?» — и он посмотрел на меня такими глазами, в которых я узнал взгляд Бея Олденвуда Грея и почувствовал родство… не нужно мне лишнее внезапно возникнувшее родство, изо всех сил надавившее на эмпатию! Буквально влупившее в эту дверь с ноги, ближе к замку! Пробившее дыру, но не открывшее эту дверь! Чему я был рад через чудовищную боль, продолжая внимательно смотреть на мужчину, что в ответ изучал меня заинтересованным взглядом полным то ли насмешки, то ли непонимания, то ли даже разочарования, связанного с моей настойчивостью на вопросе управления государством, под землей которого я был рождён и выращен.       — Эх… и ведь я хочу тебя переубедить. Я желаю тебе другой судьбы. Лучшей… возможно, не той, которую ты сам придумал и в которую поверил как это сделал мой старший брат, — он хмыкнул, а я подумал: «Никакая информация о наследовании мира меня теперь не интересует. Слишком поздно что-то менять. Через чур поздно отменять задуманное и перестраиваться под новые обстоятельства! Через чур далеко я зашёл, чтобы сейчас сказать «Ребята! Нам нет смысла уничтожать всех сейчас, потому что мы сможем сделать это позже!» и сдать назад, как будто последних пяти или шести, или около того, лет не было!» — Но если ты настаиваешь, не вопрос, не проблема, я сделаю как ты хочешь, пусть меня никто и не поймёт. Все же, я дал брату обещание, и каким бы я ни был или каким бы ни был он, думаю, последняя воля, есть последняя воля. Что-то вроде: побыть немного правильным и человечным — моя обязанность, — он улыбнулся, а я почувствовал такую ненависть, что был готов его ударить так же, как много лет назад ударил старика, который через призму своего восприятия даже не растил, а именно создавал меня по собственным меркам, как какую-то игрушку или, может быть орудие массового поражения в человеческой оболочке. Изобретение, что заберёт огромное количество жизней и взрастит жизнь на удобрении, что останется от павших… тех, кто не захочет подчиниться идеалам, преследуемым мной.