Инкубаториум Киборгвилля

      Помимо этого, в тот момент я размышлял о следующем: «А я ошибался на счет людей. Я думал, что они не способны ни на что подобное, потому что слишком сильно отдалились друг от друга… потому что покрылись жиром, запершись в квартирах и наслаждаясь условными удобствами в виде выхода в общий узел, просмотра интерактивного материала и так далее… я думал, что человечество не то чтобы не сможет, просто не станет сотрудничать друг с другом, чтобы одной общей массой выдвинуться на войну против агрессора! Я ошибался, не принимая в расчет тот вариант, что люди могут… что осталось в нас нечто такое, что прочной и стеной стоит за толпой несогласных, буквально заставляя нападать на обидчика… что требует отстаивания прав и свобод… что делает человека тем самым, совершенно уникальным животным, которое смогло даже не подчинить, а взять в рабство целую планету, любезно принявшую на своей поверхности», — и мысль эта была более необъятной, нежели я передал её здесь, сейчас. Она была многоуровневой и сложной, а все потому, что мозг отказывался верить тому, что глаза транслировали в него, пока шла ожесточенная бойня, в которой я стоял во главе небольшого отряда, наповал отстреливающего мчащихся на нас несогласных с режимом людей.       Как только люди остановились всего на миг, наши силы выдвинулись вперед. Тупо вперед, потому что наступающие шли только с одной стороны и так было везде. Причем, никто не использовал автомобили в качестве тарана, потому что понимали силу военной техники, которая была выставлена вместо щита и которая пошла перед нашей колонной. Люди понимали, что стену из тяжелой прочной стали пробить не получится и что любая другая техника может сыграть против них, в связи с чем шли своими ногами. Это было настолько ужасно, насколько подобное даже представить невозможно. А мы двигались вперед и спустя несколько минут зашли на тропу, залитую кровью и плотно уложенную телами. Многие, как только это случилось, проблевались. Это было связано с пошатнувшейся психикой и резким приступом тошноты, вывернувшим наизнанку. Мы шли, а я понимал то, насколько ужасно принятое мной решение и что, возможно, нужно было просто сдаться и не следовать за предназначением, но уже было поздно. Оставалось только идти вперед и приближать момент окончания боевых действий. Этого хотел не только я, все. Даже протестующие, которые не видели никакого другого выбора, кроме как нападать. Мне кажется, что в тот момент они думали: «Они не смогут убить всех нас! Они этого не сделают… не станут делать!» — и сильно ошибались, потому что у нас была всего одна цель — закончить войну как можно быстрее, даже если придется перебить всех.       Семнадцатого марта люди сдались. Остатки протестующих подняли руки вверх и были готовы умереть, но их просто попросили разойтись по домам. Без преследований и попыток добить. Без обещаний найти и покарать. Без всей той грязи, которую мы могли бы развести, а все потому, что в ней не было смысла. Все потому, что нам удалось отстоять власть и теперь требовалось отстоять возведенный режим, чтобы потом была возможность его изменить. Поэтому, как только цифры на тайм-лайне изменились, объявив окончание шестнадцатого марта, так сразу все изменилось. Я же при этом, упав на колени и выбросив автомат, закинув голову назад и посмотрев в объятое дымом небо, подумал: «Я так хотел построить нечто прекрасное, светлое, чистое и так много уделял деталям, каждому шагу, что в итоге смог лишь построить ужасную антиутопию, в которой нет никакого варианта выжить в том случае, если ты хочешь свободы… что же за чудовище я? Почему просто не сказал, что так не может быть и не ушел в сторону, отдав власть всем тем, кто власти хочет? Почему я сделал этот выбор?.. почему, при всей твёрдости убеждений теперь я сожалению обо всем?..»