Беспечные пилоты, барахлящие звездолёты

      — … а он и говорит мне: «Нет страсти, есть покой», ты прикинь? — хохотнула Рилу.       — Угу, — пробурчала Асока в чашку с кафом.       — Нет, только представь: ввалился ко мне и начинает про джедайские штучки вещать, — все никак не унималась Рилу. — Хоть бы штаны надел!       — Угу.       — А мне вот интересно, неужто все джедаи были такими святошами?       — Угу.       — Прям совсем-совсем страсти у них не было, ни капельки?       Всякий раз, когда речь заходила об Ордене, Асока старательно отмалчивалась или строила из себя круглую дурочку в духе: «Ой, джедаи! Слово-то какое забавное!» — но щебетание Рилу действовало ей на нервы.       — Ни капельки, — глухо отозвалась Асока, — потому что страсть ведет к падению.       — Мда-а-а, — протянула Рилу, — а по-моему, не так уж плоха страсть. Без страсти у меня и работы бы не было, — на этой фразе Рилу подмигула проплывавшему мимо тви’леку в набедренной повязке и смачно шлепнула его по заднице.       Именно за весёлый нрав Асока Рилу и любила. А еще за то, что тви’лечка не задавала лишних вопросов. Впрочем, когда Асока узнала, что девчонка-танцовщица оказалась координатором банды контрабандистов, вопросы появились уже у нее самой.       Рилу замолкла. Она потягивала неоновый коктейль с живым моллюском. Моллюск бессильно извивался, насаженный на шпажку. Наконец, тви’лечка поддела моллюска острым ногтем и проглотила его, а потом прильнула к Асоке, обдавая запахом алкоголя и тропических цветов. Тонкие руки обвили Асоку вокруг шеи, лекку покоилось на ее плече, млечно сияя в полумраке.       — Страсть освобождает, — шепнула Рилу со сладким придыханием. — Страсть разрушит клетку догм, в которой томится твой дух. Страсть есть абсолютная свобода.       Асока вскинулась, как от пощёчины, оттолкнула тви’лечку. Голос Рилу пульсировал в голове, заглушая рев музыки и смех, а сама Рилу подмигнула нахально и понимающе — так, как умел лишь один человек в галактике.       — Куда ты, Шпилька? Не оставляй меня! — неслось вслед Асоке, пока та пробиралась к выходу.       Рилу назвала ее именем, которое знал лишь один человек в галактике. Этот человек был мёртв, а имя, игривое и детское, должно было умереть вместе с ним.       Асока шагнула из прокуренной кантины под завесу дождя и зажмурилась. Ливень стучал по крышам, бились мысли внутри черепной коробки.       Такое родное и страшное «Шпилька» надломило что-то внутри, ту крепость, которую Асока кирпичик за кирпичиком возводила после ухода из Ордена. А что скрывают крепостные стены? И боль, и страх, и нежность. Эти чувства — просто бесполезный придаток, атавизм сияющей джедайской юности, который Асока отсекла без жалости. Когда крепость рухнет — а она непременно рухнет — все это вырвется наружу, как река, и Асока захлебнется. Снова.       «Вернись ко мне…»       «Шпилька!..»       «Где ты, Шпилька?»       «Не оставляй меня…»       Тьма многолика, тьма многоголоса, она шепчет сквозь шум дождя — но это ничего! Надо просто добраться домой. Да, домой… Дом.       Асока сжала пульсирующие болью виски, шаря по рюкзаку в поисках ключей от спидера. Комок лохмотьев и визга врезался ей в бок и едва не сшиб с ног. «Эй! Смотри, куда бежишь, малец!» — Асока возмущенно фыркнула, схватив маленького родианца за шиворот, но тут же в ужасе отшатнулась — с детского личика на нее смотрели желтые глаза.       — Знаешь, кем я стал без тебя, Асока? — сорвалось с губ мальчишки, а потом он расплылся в кривоватой и до боли знакомой улыбке.       Так улыбаться умел лишь один человек в галактике. Этот человек был давно мертв и не мог стать никем кроме праха.       — Я тоскую без тебя, моя Шпилька! — девчушка бросила игрушечного эвока в грязь и слепо двинулась к Асоке.       «Вернись ко мне…»       «Где ты?»       «На кого ты меня променяла?»       «Шпилька…»       Дети стекались к Асоке из лабиринта улиц, хватались за ее одежду, не давая сдвинуться с места, кто-то запрыгнул к ней на спину и сдернул рюкзак. Тьма тянулась к Асоке десятками крошечных рук, горела голодно сонмом желтых глаз.       «Ах, если бы только ты не оставила меня…»       «…я не убил бы их, Шпилька!»       Перед взором снова растеклись кровавыми мазками испуганные детские личики, юнлинги, жмущиеся друг к другу, и отблеск светового меча в механической руке — вжух! — и нет больше отчаянных глаз, нет пальчиков, комкающих край робы, — лишь алое месиво изломанных конечностей. Кровь, кровь, снова кровь — все вокруг тонет в алом и соленом.       — Нет! — прохрипела Асока и титаническим усилием воли вырвалась.       Тогрута в суматохе выронила ключи от спидера, оставила рюкзак валяться где-то на мостовой и просто неслась вперед, петляя среди заброшенных кварталов. Дождевые капли оседали на губах железом. Асока лизнула запятнанную алым ладонь и расхохоталась: «Кровь! Гребанная кровь! Сколько же ты ее пролил, что она уже с неба льется, а, Скайрокер?!»       Это мир сошел с ума или сама Асока? А может, Сила рехнулась? Может, Ей надоело играться с белыми и черными солдатиками, и Она решила выкрасить всех в алый?       Асоку тошнило и трясло, поэтому она сжалась в углу, обхватив себя руками. Хуже, наверное, было только в день приказа 66. Тогда весь мир на мгновение застыл, а потом взорвался болью, плавящей нервные окончания. Асока выла, свернувшись калачиком на заплеванном полу какой-то кантины, а ей вторило эхо призрачных голосов. Тогда та ниточка, что вилась сквозь бездну космоса, связывая учителя и ученицу, обратилась цепью на шее Асоки. И ломала хребет, и душила.       Сколько бы Асока ни взывала к Силе, а приходит одна тьма.       — Холодно, Шпилька? Холодно? Так иди ко мне, я согрею, — тьма пышет жаром Мустафара, расплавленное золото мерцает в ее глазах, переливаясь через край.       Тьма обнимает так, что не вырваться. Тьма следует всюду за Асокой по пятам и не остановится, пока не сожрет ее.       У тьмы голос Энакина Скайуокера, лицо Энакина Скайуокера и его улыбка.       — Прочь из моей головы! Ты не мой учитель… Прочь! — Асока все твердит мантру, затертую до дыр, которая никогда еще не спасала.       — Неужели не узнаешь? И это после всего, что мы с тобой пережили!       Тьма наваливается со спины, жарко дыша в шею, не Энакин — ошметки обгорелой плоти, спаянные со сталью. Тьма выцеловывает каждый позвонок раскаленными губами, сминая лекку в механических пальцах.       — Что, красавец я теперь? — голодно урчит тьма, разворачивая Асоку за подбородок, чтобы она смотрела, как рот Энакина расползается уродливой раной. — И ты такой же будешь.       А потом целует ее. Они сталкиваются зубами, ощущая не горячую мякоть губ, но кость. В животе скрутился жгучий узел, болезненно ноют соски — и Асоке тошно от самой себя. Против воли она откидывается назад в объятия не-Энакина и душит в себе жажду врасти в него. «Мне никогда не отмыться от этого, никогда-никогда, — думает она, — хоть кожу заживо сдирай».       — Это все ради тебя, ты получишь могущество, которое тебе и не снилось, но сначала… Сначала я сломаю в твоем теле каждую косточку и соберу тебя заново, ведь ты — лучшая часть меня, маленькая и неугомонная часть.       Асоке легко представить: вот он раздвинул клетку ребер, как раздвигает сейчас коленом ее бедра, и сжал в железном кулаке трепещущее сердце Асоки.       Я люблю тебя.       Я ль убью тебя?       Асока очнулась в темном углу какого-то заброшенного ангара. Она попыталась встать, но съехала вниз по стене без сил, и ее вывернуло желчью. Кое-как выпрямившись на дрожащих ногах, Тано наощупь двинулась к свету. С улицы долетал гул двигателей и чьи-то крики. Вход в ангар наполовину завалило бетонным блоком, мимо которого Асока протиснулась, оцарапав предплечье.       Снаружи царил хаос. Слепо глядели в пустоту разбитые окна, вился пепел над почерневшей землей. Разумные суетились на руинах, носясь туда-сюда с носилками и медицинскими чемоданичками, то и дело кто-то плакал. Асока, хрустя каменным крошевом под ногами, двинулась в этот безумный водоворот.       — Погоди! — выцепила тогрута из толпы спешащего куда-то миралука. — Что здесь стряслось?       — Бомба… — пропыхтел он, задыхаясь от бега, — … еще времен Войны Клонов… рванула, дрянь такая, — миралука грязно выругался по-хаттски и вырвался из хватки Асоки.       Асока присела на обломок колонны и подняла ладони к небу, ловя в них пепел. На душе было так легко, как будто ее, души этой, и нет вовсе. Над ухом раздавался заунывный плач.       Человеческая девочка —  ручки-палочки, слезы на глазах —  в оранжевом дождевике бродила по пепелищу.       — Заблудилась, маленькая? — тогрута опустилась перед девочкой на колени и ласково ей улыбнулась.       — М-маму потеряла, — всхлипнула девчушка, размазывая сопли по зареванному лицу.       — Ну-ну, не плачь, пошли вместе маму твою искать?       Из-под ближайшего завала виднелась человеческая рука и край оранжевого дождевика. Асока точно знала, что свою мать это дитя отыщет среди мертвецов, и приобняла девочку за плечи, уводя ее прочь. Девочка шмыгнула носом и вцепилась в руку Асоки горячей потной ладошкой.       Асока решила твердо: «Хватит быть девочкой на пепелище, разорви уже цепи прошлого».       Но на задворках сознания все еще билась мысль: «Есть цепь, которую тебе никогда не разорвать, Шпилька».