Беспечные пилоты, барахлящие звездолёты

      — Асока.       Вздох, три удара сердца — и она оборачивается.       Асока всегда оборачивалась: когда над головой свистели выстрелы, а дым разъедал слезящиеся глаза, Энакин всего на мгновение ловил ее взгляд, брошенный из гущи сражения, — и все сомнения отступали.       Обернулась Асока и тогда, когда застыла на ступенях Храма, готовая вот-вот раствориться в пестрой корусантской толпе. На закате ее медная кожа эфемерно золотилась, а взгляд был полон невыразимой тоски и решительности. Эта картина отзывалась во снах далеким эхом: фигурка ученицы меж монолитных статуй первых джедаев, связь — их с Асокой связь — дрожит, натянутая до предела… Асока упрямо тряхнула монтралами и шагнула в толпу. Ему оставалось лишь смотреть, как теряется вдали ниточка их связи.       Теряется, но не рвется. Энакину было достаточно закрыть глаза, чтобы нить, золотистая, как солнечный луч, протянулась среди громад кораблей сквозь космическую тьму. Скайуокер всегда невесомо касался их связи, чтобы убедиться, что с Асокой все хорошо. Это вошло у него в привычку еще со времен Войны Клонов, такой же естественный жест, как подоткнуть Асоке спальник или отдать свой протеиновый батончик, ведь растущему организму он явно нужней. Так делал Оби-Ван, а до него Квай-Гон, а до Квай-Гона сотни поколений учителей — заботливый жест, отработанный до автоматизма. Энакин старательно отгонял мысли о том, что тут может крыться нечто иное.       И вот, Асока оборачивается, и ее взгляд через плечо рассекает прокуренный воздух кантины. Нить связи смешивается с клубами дыма под потолком. Асока сидит в окружении каких-то громил явно бандитской наружности, они хлещут пиво и похабно гогочут, подначивая друг друга, но не смеют прикоснуться к Асоке. Стоит Асоке зажать в пальцах незажженную сигарету, как громилы тут же наперебой щелкают зажигалками, и каждый протягивает ей огонек с каким-то благоговением. До Энакина доходит: она вовсе не с ними — это они с ней.       Ай да Шпилька! У нее всегда был талант не просто командовать, но вдохновлять. На первых порах Энакин волновался, что пятьсот первый легион не станет слушать ее команды, ведь паре сотен бывалых вояк в броне сопливая четырнадцатилетка в юбке выше колена не указ. Все обернулось совсем не так, как он мог ожидать: клоны оказались преданы Асоке безоговорочно, ведь у нее была стальная воля — и милые глазки.       Энакин плюхается за барную стойку, кивая дроиду: «Бутылку тарала… нет, лучше сразу две! И два стакана».       Асока выплывает из неонового света и клубка тел, извивающихся на танцполе. Подается вперед так, словно хочет броситься к Энакину на шею, но одергивает себя и застывает в шаге от него, сцепив руки за спиной. В ее взгляде радость смешалась с обидой, надежда с печалью — но все это тонет в какой-то странной обреченности.       — Зачем вы здесь, мастер?       — Привет, Шпилька, — Энакин салютует ей стаканом и хлопает по месту рядом с собой, добавляет тихо: — Я скучал.       — Я тоже… — улыбается Асока несмело уголком губ, — очень.       Энакин подливает ей в стакан фиолетовый пузырящийся тарал, потому что о смерти на трезвую голову говорить Скайуокер за годы войны так и не научился. Слова как камни, под тонну весят.       — Баррисс казнили сегодня.       — Вот как… — тянет Асока потерянно и повторяет эхом: — Вот как…       У нее дрожат губы, а голос глух. Вдруг она резко хватает стакан, расплескивая тарал, и опрокидывает его в себя, словно бы хочет обмануть Энакина: слёзы от крепкого алкоголя, а вовсе не от того, что предательницу Баррисс расстреляли.       Баррисс Оффи даже перед смертью не потеряла гордости. Она смотрела на Энакина через прутья камеры невозмутимо, расправив плечи: «Я жалею, что так поступила с Асокой, но больше — ни о чем. У великого блага великая цена, тебе ли не знать, Скайуокер? — хмыкнула Баррисс, а потом как ни в чем не бывало добавила: — Ах, да, у меня в келье датапад Асоки завалялся, я все забывала его вернуть… нехорошо это как-то». Не сказать, чтоб Энакин благоговел перед священным долгом исполнения предсмертной клятвы Оффи, скорей искал повода повидаться с бывшей ученицей. Старенький датапад, который Энакин сам когда-то отдал Асоке, нашелся в груде вещей. На заставке Асока корчила рожицу, обнимая смущенную Баррисс.       — Баррисс просила передать, что ей жаль, и отдать тебе вот это, — Скайуокер кладет на стойку датапад.       Его задняя крышка красуется потертой наклейкой с пушистым поргом и надписью: «Бешеные порги умирают стоя». На фоне судьбы Оффи наклейка кажется жестокой насмешкой. Асока трет наклейку ногтем, зацарапывая глаза порга крестиками.       — Выпьем, — шепчет Асока, — выпьем за Баррисс и за республиканский суд, самый гуманный суд в галактике!       — Она была террористкой, Асока, на ее совести десятки жизней, — мягко увещевает Энакин, сжав плечо тогруты, — она подставила тебя, и ей дела не было до того, что ты пойдешь под трибунал.       — Да, она была террористкой, а еще она была моей подругой, — Асока кусает губы и часто-часто моргает, силясь прогнать соленую пелену с глаз. — Впрочем, зачем еще нужны подруги, если не для того, чтобы делиться девчачьими секретиками, устраивать марафоны голонета с чипсами, а потом предавать тебя и отправлять на смерть?       У Энакина во рту стоит отвратительная горечь то ли от тарала, то ли от невеселого смешка Тано.       Асока и Баррисс, Баррисс и Асока — Скайуокеру всегда казалось, что эти двое спелись накрепко. По ночам Асока пробиралась в каюту Баррисс, где они хихикали и о чем-то шептались, спрятавшись под одеялом. А однажды Энакин и вовсе застал такую картину: после боя Оффи склонилась над рваной раной на руке Асоки, залечивая ее Силой. Асока все крутилась и подпрыгивала, шипя от боли. «Кому говорю, не вертись! А то сейчас ненароком тебе третью руку отращу вместо того, чтобы вылечить эту», — прикрикнула на тогруту Баррис и легонько шлепнула ту по здоровому плечу. «Бо-о-ольно», — с притворной обидой надула губы Асока, на что Баррис обняла ее и пригрозила: «А вот не надо было на рожон лезть! Не смей так делать больше, усекла?»       «Девочки», — Луминара Ундули умильно улыбнулась, укрыв задремавших в обнимку падаванов своим плащом. Тогда у Энакина в груди что-то сжалось от нежности и тревоги. Спящая Асока без своего светового меча была беззащитно-хрупкой, просто девочкой, заброшенной в жерло войны.       Асока и сейчас хрупкая. В комбинезоне ремонтника и огромной лётной куртке с чужого плеча, наброшенной поверх, это особенно заметно. Ломкие запястья с выступающей косточкой и слезы, дрожащие на ресницах, — обнять ее крепко-крепко и спрятать от всей этой вселенной, которая, похоже, катится куда-то в бездну. Но не обманывайте себя, генерал Скайуокер, вы хотите не только укрыть, но и самому укрыться.       После ухода Асоки скрижалей с правилами стало больше, а смысла меньше. Оби-Ван исправно читал ему нотации о том, как важно вовремя отпустить падавана в самостоятельную жизнь, но Энакин не понимал. Вместе с Асокой у него, казалось, отобрали часть тела, руку или ногу… может, сердце?       — Я с тобой, — Энакин опускает руку на щеку тогруты — кожа к коже, боль к боли.       Асока борется с собой пару томительно долгих мгновений, а потом льнет к его руке в поисках ласки. Энакин очерчивает костяшками пальцев белые узоры у нее на скуле, а потом Асока порывисто прижимается к нему. От ее глухих всхлипываний шее горячо и мокро, но Энакин только крепче прижимает тогруту к себе. Кто-то смеется, кто-то танцует или надирается вдрызг, кто-то торопливо занимается любовью в укромном уголке, а кто-то в том же уголке выбивает долги — в толпе они с Асокой всего лишь пара грустных пьянчужек, и Энакину пока, если уж честно, не хочется быть кем-то другим.       Обнимать ее — все равно что вернуться домой.