Беспечные пилоты, барахлящие звездолёты

      «Песчаная клоака», — говорил Энакин Скайуокер каждый раз, как речь заходила о Татуине, и морщился еще c таким отвращением, будто ему гунгана взасос поцеловать предлагали. Асока тогда украдкой посмеивалась, потому что ну никак не могла понять неприязнь мастера к его родной планете, ведь свой-то дом на Шили она любила и скучала по раскидистым джунглям с водопадами. Впрочем, в будущем Асоке на собственной шкуре пришлось убедиться в правдивости поговорки «Татуин может любить только тот, кто никогда на Татуине не бывал» и признать, что Энакин оказался абсолютно прав.       «Клоака, и еще какая! — фыркает Асока, отплевываясь от песка. — Всем клоакам клоака, ситх ее дери!»       Со стороны пустыни дует раскаленный ветер, вздымающий барханы песка, и тогрута надвигает покрывало до самого лба, чтобы песчинки не царапали ее чувствительные монтралы. На Татуине приходится укутываться с ног до головы, если не хочешь схлопотать солнечный ожог или перегреться, и Асока тоскует по далекому детству, когда она плескалась в тропических реках среди цветов и обнаженной кожей ощущала пульс леса — живого, зеленого, влажного. Влага… Асока облизывает потрескавшиеся губы. Однажды они с мастером застряли на Шили в сезон дождей: от мороси укрылись под крылом подбитого истребителя, разведя костер, но, когда грянул гром и первые капли дождя упали на землю, Асока не усидела на месте — сбросила сапоги и рванула навстречу грозе. Энакин поначалу смотрел ошалело, как она босиком кружится под проливным дождем, но потом рассмеялся и шагнул к ней за завесу воды. Вода, ледяные струи, стекающие по лицу, и шум дождя — как же ей этого не хватает!       Татуин, жестокая-жестокая планета, не даст тебе ничего кроме палящего зноя и жажды, иссушающей до самых костей. Когда Асока впервые ступила навстречу свету татуинских солнц-близнецов, раскаленная земля обожгла ей стопы даже через подошвы сапог, отчего у Тано промелькнула мысль: деточка, да сама планета захочет тебя изжить! Джедайское чутье не подвело. Местные жители считали пустыню, которая раскинулась на миллионы километров по всей поверхности Татуина, живым существом, и это самое существо, кажется, Асоку Тано невзлюбило. В первые же дни Асока истратила свои скудные запасы бакты на солнечные ожоги — кожа вздувалась волдырями, опаленная дыханием пустыни. В горле то и дело пересыхало от жара, а пот с тогруты катился в три ручья, так что даже после короткой вылазки в Мос-Гамос тунику Асоки можно было смело выжимать.       В общем, Асока для татуинской флоры и фауны оказалась элементом совершенно чуждым, зато Люк среди красных дюн чувствовал себя как дома. Дочерна загорелый и юркий, словно песчаная змейка, со своими вихрами, выгоревшими на солнце, и мозолистыми ладошками он был плоть от плоти пустыни Татуина. Люк мог носиться босиком по песку с соседскими мальчишками и часами торчать на солнцепеке, разбирая какого-нибудь дроида, и каким-то чудом умудрялся не словить ни одного теплового удара — в худшем случае Асоке приходилось мазать бактой обгоревший нос мальчишки да костерить Люка, оттирая его грязные пятки. Безжалостные солнца-близнецы Асоку обжигали, а Люка целовали в обе щеки, оставляя россыпь золотистых веснушек, — вот вам и вся разница.       — Люк, держи стойку! — рявкает Асока после того, как мальчик оступается на выпаде, запутавшись в ногах. — Кому говорю, упор на правую ногу и пятки на одной линии, иначе потеряешь равновесие, а там уж либо ситх тебя в капусту порубает, либо споткнешься и сам себе шею свернешь! А ну-ка давай все заново: шаг — выпад — шаг!       Люк, закусив изнутри щеку, перехватывает тренировочный меч. Мальчишка держит спину безупречно прямой и старается дышать через раз, чтобы не показывать Асоке своей усталости. Шаг — качнувшись вперед всем корпусом, Люк взмахивает мечом, но тот выскальзывает из хватки потных ладоней и падает Люку на ногу под звонкое «Ой!»       Если уж по-честному, тренировочный меч этот и мечом-то назвать язык не повернется — так, небрежно обструганная палка, слишком тяжелая для детских рук. Люку и раньше с деревянным мечом было туго: то занозу под ноготь загонит, то споткнется, то сам себя по пальцам случайно саданет — но каждый раз мальчик снова и снова с истинно скайуокеровским упрямством поднимал меч и вставал в боевую стойку, даже если колени у него тряслись от усталости, а пот застилал глаза.       На этот раз Люк просто вздыхает и плюхается в песок.       — Что это с тобой сегодня? — спрашивает Асока, опустившись на колени перед мальчишкой. — Люк? — зовет она уже мягче и смахивает с его лба прилипшую челку.       Люк молчит. Его пальцы теребят край туники, нижняя губа прикушена так, словно мальчик вот-вот расплачется, а глаза влажно блестят из-под светлых ресниц. Первый порыв Асоки — прижать мальчика к груди, чтобы он шмыгал носом, обнимая ее за шею теплыми ладошками, а она бы ворковала какую-нибудь по-матерински трепетную бессмыслицу: «Кто тебя обидел, солнышко? Иди сюда, маленький, иди ко мне, на все ранки подую, все синяки поцелую». Вместо этого Асока требовательно повторяет свой вопрос:       — Что с тобой?       — Я видел ее, — Люк поднимает с земли прутик и принимается что-то вырисовывать в песке, аж язык высунув от усердия. — Я видел мою сестру.       Мордашка Люка лучится восторгом, а из его закорючек на песке складывается кособокий, но вполне себе узнаваемый портрет девочки с парой «бубликов» на голове. Вот оно. Бум! — финальный аккорд в идиотической симфонии «Няньки для Скайуокеров», которую когда-то разыграл Оби-Ван. Асока рассматривает рисунок и прикидывает, где же они с Кеноби умудрились так явно облажаться. Близнецы никогда не встречались — это факт. Не прошло и часа с тех пор, как Падме испустила последний вздох, а челноки уже уносили ее детей в противоположные концы галактики: Оби-Ван увез Лею на цветущий Альдераан, а Асока с плачущим свертком по имени Люк устремилась к Татуину. Подросшую Лею Асока видела лишь раз: во время сеанса голографической связи с Оби-Ваном за кадром требовательно пискнули «Бен!», и на колени к Оби-Вану вскарабкалась девочка. У нее было по-королевски серьезное личико и темные глаза Падме. Асока еще тогда в приступе умиления представила, как генерал Кеноби заплетает Лее косички по утрам.       И все же, сантименты в сторону, где они прокололись?       — Вчера дяденька приходил… — начинает сбивчиво рассказывать Люк, а потом демонстративно дергает себя за уши: — Ушастый такой, зеленый! Говорил так смешно… — на секунду призадумавшись, мальчик хихикает и выдает с типично йодовскими интонациями: — Разлучать не должно близнецов, вот как сказал! А потом еще что-то странное про звезды, сейчас вспомню, подожди… А-а-а-а, вспомнил! Мрак звезда двойная рассеять сможет лишь. Асока, ты слушаешь?       Зеленый и ушастый дяденька, говорящий гекзаметром, — ну, тут уж точно никаких сомнений быть не может насчет того, кто вчера навестил их скромную хижину. Хоть пропаганда Империи и утверждала, что весь Совет Ордена был перебит, по галактике ходили слухи, будто бы грандмастер Йода пережил истребление джедаев и затерялся где-то во Внешнем Кольце. Асока слухам охотно верила, и вот вам: Йода живее всех живых. Только что ему нужно?       — Можно мне поиграть с сестренкой? — вцепившись в подол Асоки, канючит Люк и ресницами светлыми жалостливо хлоп-хлоп. — Ей ведь тоже без меня грустно!       — Нельзя.       — Ну почему? Мы же совсем немножко поиграем, капельку!       О, Асока бы рассказала почему! Она бы сказала: солнышко, в Силе ты сияешь ярко, как сотня солнц (когда Асока впервые отогнула краешек детского одеяльца пять лет назад, то невольно сощурилась), а вдвоем с сестрой вы будете сиять еще ярче. Этот свет почует на другом конце галактики ваш папочка и тотчас прилетит за вами, причем папочка-то у вас не простой, а самый натуральный ситх! Что, все еще не страшно? Ничего, сейчас живо испугаешься! Так вот, папочка ваш пал во тьму, задушил вашу мамочку и перерезал всех малышей в Храме. Уже совсем не хочешь, чтобы он прилетал, правда? Асока нервно хмыкает: Дартом Вейдером можно пугать не только демократов всех мастей, но и детвору перед сном — «раз-два, Вейдер заберет тебя!»       — Всему свое время, Люк. Отработай удар по десять подходов, а потом обедать.       — Погоди! Можно нам с ней увидеться хоть на пять минуточек? Ну, мам!       — Асока, — Мягко исправить, а потом отцепить ручонки от своей туники и повторить это снова, потому что никто не заслуживает жить во лжи. — Я не твоя мама, Люк, твоя мама умерла. Ты знаешь это.       Асока уходит в дом готовить обед и знает, что Люк останется там, в песке, и разревется, хотя перед Асокой он не проронил бы ни слезинки, потому что джедаи не плачут.       Обед на Татуине — дело нехитрое: разогреть клейковину, а потом залить ей паек и подождать, пока питательная серая масса набухнет. Растущему организму Люка явно не хватало разнообразия в рационе, но раздобыть на Татуине что-то из съестного помимо сухпайков можно было лишь за кругленькую сумму кредитов, поэтому Асока иногда брала пару-тройку наемничьих заданий и радовала мальчика чем-нибудь вкусным. А когда Люк был совсем крошкой, Асоке и вовсе приходилось целыми днями пропадать на заданиях, оставив малыша на попечение бездетной соседки Беру, чтобы кредитов хватало на молоко эопи. По вечерам, вымотанная после охоты за очередным головорезом в пустыне, Асока грела молоко в бутылочке и боролась с желанием взвыть. Царапины саднили, Люк хныкал в своей люльке, а горячее молоко — упс, опять переборщила! — обжигало пальцы. «Ну неужели, — думала Асока, — неужели разгар войны с сепаратистами — это самое подходящее время для того, чтобы ощутить счастье родительства? Нет, к Энакину никаких вопросов — что с него взять-то? Скайуокер рядом с Падме лишался логического мышления начисто: зачарованно ловил взглядом каждый жест Амидалы и готов был есть с ее рук. Почему Падме — дальновидный политик и мудрая, в общем-то, женщина не смогла предусмотреть такое очевидное последствие супружеской жизни, как дети? Противозачаточные чипы на каждом углу продаются». От этих мыслей Асока скрипела зубами, но потом ее сердце неизбежно смягчалось. Не могло не смягчиться от того, как Люк смешно причмокивал, вцепившись в бутылку крошечными пальчиками. Потом Асока подгоняла его люльку к своему тюфяку и засыпала под сопение малыша, свернувшись вокруг него калачиком, как лоткошка.       Видит Сила, Асока бы хотела стать ему матерью. Тогрутской матерью с костяным ожерельем, поступью дикой кошки и грудным голосом, созданным для колыбельных. Той, которая всегда позволит уткнуться себе в колени и поплакать, всегда утрет остатки каши с подбородка и подует на царапину, которая будет драться за своих детенышей до последней капли крови. Крутобедрые тогруты с бесстрастными лицами цвета рыжей глины — воплощения джунглей, чьи руки могли накормить с десяток голодных ртов, но при этом ловко управлялись и с прялкой, и с копьем. «А от чего мозоли у тебя на руках, девочка? — вопрошал на задворках сознания голос. — Что еще умеют твои руки, кроме как меч держать?» Иногда Асока задавалась вопросом о том, что бы ей сказала на это ее мать. Она пыталась воскресить в памяти мамин образ, но видела только затылок с качающимися подвесками на монтралах — не помнила ни лица, ни имени. Когда глубокой ночью Асока неловко укачивала Люка, а тот захлебывался в крике и все никак не утихал, она с горечью думала: «Пусть бы и он меня забыл, все равно хуже матери не придумаешь!»       На стене, мигая красным, пищит радар — приближается песчаная буря.       — Лю-ю-юк! — кричит Асока, высунувшись из хижины. — А ну живо в дом!       Тишина.       — Люк! — повторяет Асока.       Снова тишина.       Мальчик, вероятно, дуется на нее после разговора про Лею и прячется где-нибудь у соседей или ушел собирать грибы под водяными фильтрами. Да, грибы, конечно, грибы — но дурное предчувствие пробегает холодком по позвоночнику.       Деревянный меч одиноко валяется на земле, а портрет девочки с Альдераана занесло песком. Все вокруг накрыла неестественная тишина: ни дуновения ветерка, ни ящерки, пробежавшей среди камней, — над пустыней нависло тягостное предчувствие бури. Цепочка детских следов ведет прочь из хижины, теряется за песчаным барханом.       Те, кто уходили в пустыню, не возвращались никогда.       Она закрывает глаза, концентрируясь на свечении Силы вокруг Люка, и не находит его рядом, но каким-то краешком сознания замечает слабо мерцающую искорку где-то среди дюн. Как звезда в космосе, ее личная путеводная звездочка.       Первый порыв шквального ветра взметает песок. Началось.       Тогрута бросается в хижину, чтобы подхватить с крючка свой плащ и защитные очки, а затем сплюнуть от досады, глядя на полуразобранный спидер, и выскочить вон. В несколько широких прыжков она взбирается на вершину бархана и замирает, потрясенная открывшейся ей картиной: на горизонте клубится гигантское облако песка и пыли, готовое вот-вот обрушиться на каньон. Мгла затмевает солнца, мир тонет в оранжевом свете. «Не бойся! Мама идет за тобой!» — Асока мысленно посылает Люку свою уверенность и шагает навстречу буре.       Потом, за этим судьбоносным шагом, есть только песчаный круговорот, колючий и ослепляющий. Ветер хлещет Асоке в спину, но она не сдается и карабкается вверх по склону, песок под ногами взвивается воронкой, выбрасывая Асоку на скалы. Не успев толком сгруппироваться, она кубарем катится куда-то вниз, ломает ногти в безуспешной попытке уцепиться за скальный выступ. Под маску забился песок, поэтому Тано уже и не различает, где верх, а где низ, и не видит ничего кроме рыжего марева. Ей остается только считать удары: раз — плечо, два — локоть, три — кисть — и молиться, чтобы на новом ударе не хрустнул ее позвоночник.       Острая коряга впивается ей в бедро, и Асоку со всего маху бросает в раскаленное и зыбкое. Песок, слишком много песка повсюду: он забивается в носоглотку и утягивает Асоку глубже и глубже. Она конвульсивно барахтается, гребя руками и ногами, захлебывается от кашля, пока ей не удается вцепиться во что-то и подтянуться наверх. Кое-как она доползает на локтях до твердой поверхности и падает без сил. Все тело ноет так, будто Асока успела отбить себе каждую косточку, а глаза слезятся, когда она снимает бесполезные очки, вытряхивая из них песок. Над каньоном все еще завывает буря, но скалы защищают Асоку от ветра, вырывающего деревья с корнем. Свет Люка пульсирует где-то совсем рядом, поэтому Асока, прижимаясь всем телом к скале, идет на этот свет вслепую, ведомая одним джедайским чутьем (или все-таки материнским?)       Люк Скайуокер вернется домой живым. Не ради галактики, а ради того, чтобы еще раз улыбнуться Асоке той самой улыбкой с наполовину выпавшими молочными зубами.       Улыбнуться. Ха! А ведь Асока изначально боялась, что ее сердце станет таким мягким.       Впервые взяв Люка на руки, Асока поразилась тому, какие же все-таки хрупкие детеныши у человеческой расы: ручки и ножки с нежной, почти прозрачной кожицей, еще не затвердевшие кости, которые можно переломать одним неуклюжим движением. Поставив корабль на автопилот, Асока забилась в кресло и уложила сверток к себе на колени, чтобы смотреть, как он сопит во сне. Сморщенное личико дрогнуло, детеныш открыл глаза. Глазки у него были голубые с золотистыми искорками на дне, как лучи солнца, растворенные в воде. «Он — последняя надежда галактики, только он сумеет всех нас спасти», — сказал Оби-Ван, вручая Асоке кулек с Люком перед тем, как она взошла на корабль. Надежда галактики улыбнулась беззубыми деснами, завозившись в своем одеяльце, а у Асоки в груди что-то екнуло. Она представила, как этот малыш, теплый и пахнущий молоком малыш, шагнет под град выстрелов, как эти ручки, хватающие ее за палец, однажды возьмутся за оружие, как беззащитный малыш, пускающий пузыри, превратится в груду обгорелого мяса после взрыва. Представила — и задохнулась от неправильности происходящего. Только годы храмовой дисциплины помогли Асоке оборвать поток панических мыслей и признаться себе в том, что она никогда не сумеет вырастить из него воина, если хоть чуточку его полюбит. Или оружие возмездия Императору, или любимый сын — выбирай, Асока! На одной чаше весов — судьба всей галактики, на другой — один единственный человеческий детеныш. Галактика важнее, правда ведь? Правда?       Ответ был очевиден с самого начала.       Свет все ближе и ближе.       — Ма-а-ама! — пробивается детский крик сквозь шум бури.       Из последних сил Асока вваливается в пещеру и пропахивает носом земляной настил. В затхлом воздухе витает животный дух вперемешку с ароматом сухих трав.       — Мама! — бросается ей на шею Люк. — Ты пришла, мамочка!       — Пришла, конечно, а куда ж я денусь? — смеется с облегчением тогрута, раскрывая для мальчика объятия. — Ну, иди ко мне!       Только сейчас Асока замечает, что в пещере они с Люком не одни, потому что их со всех сторон обступают животные, которые глухо фыркают, тычась Люку в бок мордами.       — Мам, смотри, мам, это эопи! — Люк прыскает со смеху, когда шершавый язык зверя облизывает его щеку, а затем мальчик, гордо подбоченившись, добавляет: — Они привели меня сюда… вернее, это я их позвал. Я сам позвал, представляешь?       Ну конечно! Природа — лучший друг джедая. Некоторые мастера в Ордене поддерживали телепатическую связь со своими ездовыми животными, а кто-то даже, как поговаривали, с помощью Силы управлял ростом растений — но Асока никогда в подобном не была сильна.       — Мне… мне было очень страшно, — растеряв всю свою браваду, признается Люк и хлюпает носом.       — Я знаю, все знаю, — шепчет Асока, поглаживая растрепанные кудряшки Люка, доверчиво льнущего к ее ладоням. — Знаю, как тебе было страшно, но ты был таким храбрым и сильным, какой я никогда не стану. Мой маленький рыцарь, моя путеводная звездочка.       Когда утихнет буря и они вернутся домой, Асока откопает припрятанный в груде тряпья световой меч и непременно расскажет Люку о Силе. Расскажет о том, что свет всегда побеждает тьму, что никакие чудовища не страшны, когда сражаешься спина к спине с другом. Расскажет — но позволит самому выбирать свою судьбу.       Асока обнимает мальчика и впервые за пять лет с четкой уверенностью осознает, что все еще можно исправить. Пусть даже «все» — это не галактика, а всего лишь жизнь одного человеческого детеныша.