***
У Энакина было много вопросов — фактологических, экзистенциальных и нецензурных — к философии джедаев, но кое-что из Кодекса он все-таки усвоил. Силе нет дела до того, кого ты там любишь, — она забирает и забирает, безжалостно рвет все ниточки одну за одной. Это правило мироздания номер один, а правила одинаковы для всех, даже если ты Избранный. Когда тебе идет третий десяток, ты волей-неволей начинаешь понимать то, что в семнадцать считал несусветной глупостью. До тебя, наконец, доходит, о чем когда-то твердил ушастый магистр, пока ты за задней партой складывал из бумаги X-винги. Привязанность рождает боль. Всегда. Энакин уже однажды простился с Асокой и был готов проститься с ней снова. Но вся его готовность испарилась, как только он увидел ее фигуру, маячившую за плечом Бо-Катан Крайз. Энакин бы ни в жизнь не поверил, что с трапа к нему спустилась его Шпилька, если бы сознание не захлестнул поток знакомой ауры, теплой и слепящей как полуденное солнце. Рядом с рослой закованной в броню мандалоркой Асока смотрелась по-девичьи хрупко, но первое впечатление было обманчиво. Она заметно вытянулась и окрепла, подростковая угловатость черт сменилась плавными изгибами, а под медной кожей теперь перекатывались мышцы. Твоя Шпилька выросла, Скайуокер, хотел ты этого или нет. Оби-Ван отвесил гостьям церемонный кивок, и лицо Бо-Катан, у которой была аллергия на джедаев и все джедайское, скривилось. По рядам клонов прокатился восторженный шепот: «Коммандер Тано!» В ангаре было не протолкнуться: суетились дроиды-механики, весь 501-й вывалил на посадочную полосу встречать свою коммандера Тано, между истребителей болтались без дела клоны из других легионов, которые пришли поглазеть на переполох. Энакин не видел никого из них. Он шагнул вперед, протянул к Асоке руки… и пальцы сомкнулись на пустоте. Асока вывернулась из объятий, мазнув лекку по его щеке, бросила скупое: «Здравствуйте, мастер». И скользнула в конференц-зал вслед за Бо-Катан. Так вот, что ощутила Асока, когда целовала его на ступенях Храма. Пощечину. Асока и правда выросла. Раньше ее мимика была живой, вечно менялась: вот Асока хохочет, вот дуется, выпятив нижнюю губу, или корпит над чем-нибудь с высунутым от усердия языком, или поминает «хаттью задницу», скаля треугольные клыки. Сейчас же лицо Асоки казалось непроницаемым. В том, как уверенно она говорила, в гордом развороте ее плеч, в наклоне головы Энакин видел металл, сияющий после ковки. Ударь — зазвенит, не сломается. Асока сумела оставить прошлое в прошлом. А Энакину в разгар битвы до сих пор мерещился ее голос. Иногда он просыпался по ночам, искал наощупь Асоку у себя под боком — и не находил. Девочка-ветер оказалась сильнее, чем он. — Ты сохранил их… — Асока пробежалась пальцами по серебристой рукоятке меча, и в ее голосе прорезалось тепло. — Спасибо. Асока встала в боевую стойку с обратным хватом и активировала мечи — из эмиттеров вырвались столпы света. Не зеленого, голубого. Асока сделала гибкий выпад вперед, очертив клинками круг, и подбросила короткий шото на ладони. — Надо же, — хмыкнула она, — а я боялась, что разучусь мечи держать. — Не разучишься. Меч — это сердце джедая, разучиться держать меч все равно что разучиться дышать. Энакин прислонился к косяку, разглядывая строгий точеный профиль своей бывшей ученицы. Асока покрутила мечи так и эдак, а потом снова нажала кнопку активации — блики голубых клинков отразились у нее в глазах. — Хм-м, насчет этого, — Энакин неловко почесал затылок. — У тебя там блок питания барахлил, а я всего лишь поставил новый. Не думал, что они поменяют цвет. — Ничего страшного, они просто пробыли с тобой слишком долго и впитали твою энергию. Часть тебя. У Энакина мелькнула мысль, что люди, в сущности, мало чем отличаются от световых мечей. Энакин не знал, что еще ей сказать, и уйти тоже не мог. Так и стояли они молча друг напротив друга в оранжевом аварийном свете. За дверями отсека слышался топот солдатских ног, комлинк на поясе у Энакина разрывался от сообщений. «Здесь есть только мы, а за стенами война и смерть, рушатся города, взрываются планеты. Когда-нибудь все поглотит огонь, но это совсем неважно, пока мы здесь», — думал Энакин. Он хотел так много сказать ей, услышать, как она жила все эти годы, но времени у них не было, ведь Канцлер ждал спасения. У них никогда не было времени. — Летим со мной на Мандалор, — вдруг выпалила Асока, и Энакин сперва решил, что ему почудилось. — Мол слишком опасен, мне не победить его в одиночку. Если с ним не сумел справиться сам магистр Кеноби, как справлюсь я? Асока подняла на Энакина обезоруживающе искренний взгляд и впервые за их встречу улыбнулась. — Останься, — повторила она, — пожалуйста. Пальцы Асоки сжали край его рукава, в ее глазах была та же небесная синева, что и пять лет назад. Прощай — это просто слово, но оно способно разрушить так много. Останься — тоже всего лишь слово, но оно способно исправить гораздо больше.Просто слово
8 апреля 2021 г. в 23:02
«Здравствуй и прощай», — так учили приветствовать друг друга маленьких джедаев. Приветствуя кого-то, будь готов проститься с ним в любой момент. Кому жить, а кому умирать, кому уйти, а кому остаться — не тебе решать. Решает тут только Сила.
В Ордене верили, будто привязанность ведет на темную сторону, причем верили так крепко, что даже пропечатали это на первых страницах Кодекса. Привязанность разрушительна — для юнлингов это был такой же непреложный закон вселенной, как и то, что материя образуется в процессе термоядерного синтеза, а на полдник в храмовой столовой булочки с повидлом. Но с возрастом многим становилось тесно в рамках этой аксиомы. Как можно не любить братьев и сестер по Ордену? Как можно не любить своего мастера, бок о бок с которым проводишь половину жизни? Так, может, врет все этот Кодекс? А если и не врет, то явно преувеличивает. Но время шло, друзья по падаванству терялись где-то среди далеких звезд, когда миссии разводили их по разным планетам, а порой на этих планетах и гибли — что поделать, жизнь у джедаев опасная. Мастера отдалялись, отпуская повзрослевших учеников, а иной падаван хоронил своего наставника еще до того, как тот срежет ему падаванскую косичку. И тогда юные джедаи познавали боль потери, и тогда понимали, что Кодекс не сковывал их, а защищал. «Не принадлежит ничего тебе в мире этом, — говорил магистр Йода, степенно прогуливаясь по саду в окружении детворы. — Не удержишь ветер в ладонях».
Вся жизнь Энакина Скайуокера была погоней за ветром. Он не умел ни прощаться, ни прощать тех, кто однажды оставил его.
Квай-Гон не успел сказать ему ничего, просто шагнул навстречу рогатому ситху, активируя меч. На какой-то миг он обернулся, и в алом свете ситхского клинка Энакин увидел его сосредоточенное лицо без тени страха — и понял, что Квай-Гон Джинн не уйдет отсюда живым. Квай-Гон не сказал ничего, но в пламени его погребального костра Энакину чудилось: «Прощай».
Шми на прощание крепко поцеловала его в лоб и прижала к груди, а красный от смущения Энакин принялся ее отпихивать: «Мам, хватит! Ну мам!» — он ведь уже слишком взрослый для таких нежностей. Когда Шми умирала в его объятиях, больше всего на свете Энакин Скайоукер жалел, что тогда, много лет назад, не обнял ее в ответ. Тогда мама со смешливыми лучиками-морщинками пахла смазкой для дроидов, свежим хлебом и пустыней, а от женщины у него на руках пахло смертью. Ее сердце билось все тяжелее, жизнь уходила в песок капля за каплей. Шми подняла руку с переломанными пальцами, и коснулась его щеки, и шепнула что-то едва слышно. Пусть бы это было «Эни», или «сынок», или последнее «люблю», — молился Энакин. — пусть бы, ну пожалуйста. Но ее окровавленные губы неумолимо складывались в «прощай».
Когда Энакин, стоя по колено в воде, обнимал мертвое тело Оби-Вана, в гуле автострады над головой ему мерещилось: «Прощай». Дождь все лил с неба, струи стекали по бледному лицу Кеноби, а в мозгу у Энакина отчаянно билось: «Как же так? Столько опасных битв — и все, чтобы пасть от выстрела бандита в подворотне. Этого не может быть, так просто не бывает…» Но был саван, под которым Энакин с замиранием сердца распознавал родные черты, и был погребальный костер. А потом Кеноби воскрес, хотя на самом-то деле, как выяснилось, и не умирал вовсе. «Здравствуй и прощай», — сказал Оби-Ван и улыбнулся одними глазами, как умел он один. Тогда на дне его светлых глаз Энакин впервые разглядел лукавство, что-то, что не позволяло доверять наставнику всецело, как раньше. Солгавший однажды лжет всегда, разве не этому сам Оби-Ван учил его? Пусть смерть и была лишь инсценировкой, какая-то часть Оби-Вана для Энакина умерла по-настоящему.
По набуанскому поверию, нельзя обещать друг другу скорую встречу, потому что обещания эти подслушает жестокая судьба и разведет ваши дороги так, что вы не встретитесь уже никогда. Поэтому Энакин и Падме каждый раз прощались навсегда. Падме, теплая и растрепанная спросонья, шептала ему в шею: «Прощай, любовь моя!» — и Энакин ничего не хотел так сильно, как остаться. Остаться, чтобы молча гладить ее ладони, смотреть, как солнце сияет в ее волосах, рассыпанных по подушке… просто остаться с ней. Но на рассвете Энакин неизменно уходил. А уходя, боялся: когда он вернется, навстречу ему выйдет чужая женщина. У нее будет голос Падме, лицо Падме с темными глазами и ямочками на щеках, ее запах и ее величавый шаг, но это будет уже не его Падме, потому что в ее сердце будет жить страх. Черты этой чужой женщины порой проступали в его Падме, как призрак: когда она просыпалась, разбуженная кошмарами Энакина, ее взгляд стекленел, когда Энакин вваливался в ее апартаменты, разгоряченный после боя, и жадно прижимал Падме к себе, ее сердце бешено стучало в груди, но не от страсти — от страха.
Асока тоже однажды сказала ему свое «прощай», хотя от нее-то как раз он этого совсем не ожидал.
Небо над Корусантом горело в лучах заходящего солнца, статуи каменных стражей отбрасывали длинные тени на ступени Храма.
«Ну… — замялась Асока, переступая с ноги на ногу. — Наверное, надо что-нибудь сказать». Если честно, сам Энакин понятия не имел, что надо говорить в таких случаях. Если верить сопливым голофильмам, все должно было выглядеть как-то так: они ревут на шее друг у друга, солнце садится за горизонт, трагическая музыка, титры — драматичнее просто некуда. Но им с Асокой в жизни и так хватало драм.
Энакин запрокинул голову к розовеющему небу, где загорались первые вечерние звезды, и зажмурился, перекатывая между пальцев бусины падаванской косички, — насчитал ровно пять, по одной на каждый год ученичества Асоки. Деревянные бусины были теплыми и шершавыми.
«Мне пора идти своей дорогой, и я… А, да пошло оно все!» — Асока топнула ногой, и ее глаза зажглись воинственной решимостью, как бывало на поле боя. Поднявшись на цыпочки, она вцепилась Энакину в ворот рубахи, вынуждая его склониться. У Асоки на скуле темнела ссадина от удара прикладом — стража в тюрьме не церемонилась. Энакина подмывало ляпнуть какую-нибудь глупость о том, что шрамы украшение воина, но он вовремя прикусил язык и вместо этого просто провел по ее щеке костяшками пальцев. Асока перехватила его запястье, а потом поцеловала. Чмокнула в уголок губ, так горячо, так нелепо, что хотелось то ли рассмеяться ее детской выходке, то ли поцеловать ее, но только по-настоящему. «Всегда хотела это сделать, — прошептала она. — Но раньше страшно было, а теперь…» Энакин не слышал ее, у него в ушах шумел ветер, а кожа еще помнила тепло дыхания Асоки. «А теперь… — эхом повторил он. — А что теперь?» Асока пожала плечами: «Теперь бояться уже поздно, — она обернулась через плечо и подмигнула: — Прощай, мастер».
Ушла.
Энакин хотел крикнуть ей вслед «Постой!», или «Не оставляй меня!», или даже «Я тебя тоже…» — но не сумел. Обрывки несказанных слов унес ветер.
Асока ушла с гордо поднятой головой и не взяла с собой ни кредитного чипа, ни меча, который был сердцем джедая, — ничего из прошлой жизни. И, кто знает, может быть, память о нем она тоже оставила на древних ступенях.
Стоило отпустить ее. Асока с пламенным сердцем и жаждой нести добро, маленькая светлая дурочка, слишком чистая для этой войны. Она оплакивала смерть каждого, будь то джедай, клон или даже сепаратист: глухо ревела по ночам, зажимая себе рот, чтобы не разбудить Энакина, — но он, конечно, все слышал. Не бывать Асоке оружием, она заслужила жизни получше. Энакин, правда, представлял себе это самое «получше» весьма туманно: звездные верфи на Альдераане, или академия пилотов на Набу, или ферма в космическом захолустье, где никто не станет тебя искать, — сгодится что угодно, лишь бы без выстрелов над головой.
Да, стоило отпустить Асоку, и Энакин отпустил бы, но ее «прощай» жгло похлеще сейбера, вошедшего под ребро. И он вновь ощущал себя тем мальчиком, покинутым среди песка и крови.
Еще один порыв ветра рванул падаванскую косичку в кулаке. Отпусти. Не удержишь ветер в ладонях. Но Энакин сжал кулак.