Пальмы лишь на берегу

You know you're your own assassin You don't need no help with that It's your back that you been stabbin' When you gonna understand? Au/Ra — Assassin

— Ты ведь неплохо поешь, да? — Юнги приподнимает кипу листков, беспорядочно сваленных на рабочем столе. — Было бы здорово, спой ты мне для одного трэка. Только не говори, что не сможешь, ты как-то уже делала это, и пускай то было лишь две строчки, — он оглядывается в поисках нужной тетради, и та находится почему-то под ноутбуком. — Так что? Хэйли стоит поодаль; молча наблюдает за его беспорядочными метаниями и совсем-совсем ничего не говорит. Юнги, раскрывший тетрадь в конце, поднимает на нее вопросительный взгляд и получает в ответ неопределенное мычание. Девушка подходит ближе, забирает у него исписанный блокнот, будто бы без интереса листает. Взгляд — стеклянный, даже не задерживается на бесчисленных строчках. — Ты меня за этим позвал? — Хэйли открывает последнюю страницу, мельком смотрит на него. — Ну да, — Юнги дергано жмет плечами, — я вообще-то не шучу. Я правда хочу, чтобы ты спела припев. — Я не умею петь, — девушка захлопывает тетрадь и возвращает ее Юнги. — Ты даже не посмотрела на лирику! — Посмотрела, — Хэйли мрачнеет и отходит к дивану, садится и начинает тереть ладонью лоб. — В голове, блять, не укладывается. — Что именно? — Юнги напрягается. — Пять дней, — она разглядывает свою ладонь, а затем резко выставляет указательный палец, заставляя его отшатнуться. — Пять дней ты не выходил на связь! А мне даже ни разу не написал! Сначала я думала, мол, перебесится и успокоится, а теперь я вижу, что у него крыша едет! Спеть, говоришь? Да я тебе щас про «выходила на берег Катюша» спою! — Да чего ты, — Юнги садится на компьютерный стул и стыдливо опускает голову. — Я просто хотел… побыть один и… закончить песню. — Ну и сколько закончил? — Пять. — Пять, значит, — Хэйли усмехается и в который раз обводит взглядом захламленную гостиную. Абсолютно точно останавливается им на пустых бутылках из-под виски, что стоят у стены. — А раньше одну за месяц не мог. — Мне помогли. — Помогли, говоришь, — она склоняет голову к плечу и делает тяжелый вздох, глядит на Юнги почти с осуждением, но он знает, что Хэйли никогда его не осудит: — Лучше бы ты позвонил мне сразу. Между прочим, я несколько дней… а, ладно, — она издает короткий смешок, — это не важно. Но лучше бы ты не просил меня с порога куда-то там спеть после того, как игнорил меня почти неделю. — Прости, — Юнги горбится, — я просто… я как бы… — он сжимает в руках тетрадь, умоляя себя не быть кретином и подобрать верные слова, — я не хотел… никого видеть. — Не в моих правилах заставлять тебя, — он ни разу не видел Хэйли настолько серьезной, — если не хочешь — не рассказывай. Тонкая тетрадь, в обложку которой он вдавливает пальцы, кажется настолько тяжелой, что будто бы не остается сил ее держать. Юнги кладет ее на стол и нервно облизывает губы. В голове вьется что-то: рваные мысли, которые как пчелиный улей — бесконечное жужжание, лихорадочность, а схема прослеживается лишь в том случае, если спустить этот улей с поводка. Юнги делать это страшно. Он не хочет никакой осознанности в голове, он не хочет думать и анализировать события последних дней. Он просто хочет сидеть взаперти и писать лирику к песням, которые никогда не увидят свет. «Я не хотел, чтобы ты принял меня за очередного безмозглого фаната». Фраза эта бьет по висках больнее приступа мигрени; Юнги открыто морщится и на автомате складывает руки на груди, пытаясь отгородиться… от кого? Себя? Выбившаяся из роя пчела залезает ему в ухо и начинает упрямо жужжать голосом Тэхена: «Напиши ему, напиши ему, напиши ему». — Да пошел он нахуй! — вслух огрызается Юнги, взмахивая рукой, отгоняя пчелу, которой нет. — Кто «он»? Чонгук? — Хэйли, о присутствии которой он успел забыть на мгновение, отвешивает ему оплеуху одними только словами. Да будь он проклят за то, что не умеет говорить тогда, когда нужно, и то, что пиздит направо и налево тогда, когда следовало бы заткнуться. На лице девушки не вздрагивает ни один мускул, но вот на лице Юнги разом проскальзывает сразу несколько эмоций: сожаление, злость, снова сожаление, грусть, опять злость. Он упрямо молчит, сжав губы. — Слушай, я не до конца знаю, что между вами произошло, но скажу тебе так: если никто из вас ничего не сделает, то все останется так, как есть. Тебя это устраивает? — Хэйли безучастно разглядывает небо за окном, стучит указательным пальцем по своему предплечью. — Ты уже представлял себе самый худший исход событий из всех возможных, как я тебя учила? Придумал, что будешь делать в этом случае? — Представлял, — Юнги тоже смотрит на улицу. Где-то там, вдали, кажется, виднеется море. Ох, не море, а океан. Он медленно моргает и застывает. Не море, а океан. Не море, а океан. — Но я не… — Не придумал, что будешь делать? — Нет, — он мотает головой, — я не хочу придумывать. Потому что этот самый худший исход… он меня не устраивает. Я не хочу, чтобы это произошло. Хэйли отворачивается от окна и переводит взгляд на него. Юнги ждет, что она спросит, что же это «самое худшее», но девушка лишь мягко улыбается и встает с дивана. — Тогда ты знаешь, что должен сделать. А насчет песни, — Хэйли оборачивается возле самого выхода из гостиной, — то у меня есть для тебя кандидатура получше. Она уходит, а у него еще полчаса стучат в голове ее слова: «Тогда ты знаешь, что должен сделать». Да, он знает. А всего-то понадобилось два дня, три бутылки виски и несколько тетрадей, которые он уничтожил гелиевой ручкой. И так смешно, что эти самые два дня он почти не запомнил — организм, который охуел от огромного количества алкоголя, решил, что больше не будет участвовать в этом балагане — то выключал, то включал ему память, что стала как мигающая рождественская гирлянда, у которой то и дело отходят контакты. Да, он знает. Да, Юнги знает, что должен сделать или хотя бы попытаться сделать, чтобы не произошло то, чего он так боится. Будет ли Юнги это делать? Он останавливается взглядом на стопке тетрадей с краю стола. Сжимает зубы так, что становится больно, а затем взмахом руки сбивает стопку на пол, пинает следом. Подскакивает со стула и начинает прыгать на валяющихся тетрадях, даже не думая корить тебя за то, что со стороны напоминает взбалмошного ребенка, которому не купили в магазине набор лего, и теперь он бесится, бесится, бесится. Юнги уже давно не ребенок, но ему плевать. Ему плевать, но он, если честно, так устал от того, что его душевное состояние уже даже не американские горки, а чертов бесконечный полет с трамплина. Когда же он уже, блять, расшибется наконец-то насмерть. Зря он написал Хэйли. Зря позвал ее к себе. Юнги садится на пол и начинает методично швырять в стену тетради, одну за другой. Если бы он ее не позвал, то так бы и оставался в этом приятном нигде без мыслей и переживаний. Ему нравилось это нигде: ты один в целом мире, но зато у тебя есть тетрадь и ворох чувств, которые необходимо облечь в слова. И чувства эти словно существуют отдельно от тебя: ты видишь их, ощущаешь, можешь понять, но они не твои, не твои вовсе, ты просто сторонний наблюдатель, и именно поэтому можешь так быстро строчить по страницам. «Ты уже представлял?», — спросили у Юнги, а он, признаться, нет. Но ему хватило секунды, что последовала после того, как чужой голос стих. Ему хватило секунды на то, чтобы представить, и секунды на то, чтобы понять, чего он так боится. Существуют десятки способов, как уйти от реальности: наркотики, алкоголь, сон, работа, творчество. Юнги, оказывается, замиксовал аж несколько сразу. Его рука замирает, так и не кинув последнюю лежащую возле его ног тетрадь, а потом опускается. Напряженные пальцы расслабляются, взгляд — замыливается. Он откидывает голову назад, на диван, и таращится в потолок. Ты знаешь, чего боишься. Ты знаешь, что должен сделать. Ты знаешь, знаешь, знаешь. Юнги закрывает глаза, отстраненно пытаясь вспомнить, где стоит последняя бутылка виски. Да, он слабак. Но он хотя бы признает это и сбежать пытается не от себя, а от- Не море, а океан. Он искренне полюбил танцы. Ему нравилось ездить в школу даже рано утром. Ему нравилось присутствовать на занятиях и наблюдать за танцорами. Ему нравилась мысль, что он хоть и не полностью, но все же часть всего этого. Ему нравился Тэхен, который то идиот, то чертов Ницше. Ему даже блядский Чимин нравился, пока его не сожрали уже привычные ему сомнения и неуверенность в себе. А еще ревность. И Юнги нравился Чонгук. Но почему он думает обо всем этом в прошедшем времени? Почему он думает о Чонгуке в прошедшем времени? Так, словно «самое худшее» уже произошло. Но оно не самое худшее. Оно — самое страшное. Юнги открывает глаза и впервые за последние дни произносит громко и четко, но все же про себя: «Самое страшное — это если я его больше никогда не увижу». Просто потому что собственные принципы и тараканы в голове показались важнее. Потому что не нашел в себе сил приоткрыть раковину, в которой спрятался, оправдывая себя всякой хуйней. Он ведь занят. У него ведь времени нет. Он ведь не умеет. Не умеет, не нужно ему, фигня все это. Фигня все это. Бессмысленная фигня. Юнги поднимается с пола и окидывает взглядом захламленную гостиную. Такая большая и такая крошечная одновременно. Кругом — тетради, ручки, пустые бутылки, коробки. И все кажется таким чужим. Он делает глубокий вдох и садится за письменный стол, открывает ноутбук. Находит в тетради — той самой, что так и не кинул в стену, — нужную страницу и начинает перепечатывать текст. Он заканчивает лирику к песне за два часа и отправляет файл Намджуну, даже не думая еще раз его отредактировать. Хватит с него лжи. Юнги хочет, чтобы люди услышали его чувства без примесей. И плевать, что они напоминают оголенный провод, брошенный в воду. Намджун читает его сообщение сразу, но молчит почти целый час. Юнги, сверлящий взглядом открытую страницу диалога, начинает нервничать все сильнее и даже успевает отыскать ту самую последнюю бутылку виски прежде, чем в диалоговом окне выскакивает новое сообщение. «Это та самая последняя песня, которую ты хотел добавить в микстейп?» «Ты над этим ответом раздумывал целый час?» — печатает Юнги, отпивая из стакана. «Просто хотел уточнить. Так это она?» «Да». «Аудиодорожка готова?» Он стучит ногтем по стеклу; перевозбужденная нервная система плавно начинает отказывать. Нет, не готова. А ведь он обычно музыку пишет и только потом текст. Почему все пошло по пизде — в очередной раз? Блять, он ведь почти никогда не присылал Намджуну свои сырые тексты — только уже готовые аудиофайлы, в которых требовались лишь незначительные поправки. «Судя по твоему молчанию, у тебя нихуя не готово», — строчит Намджун, — «но, возможно, это знак. Потому что у меня есть одна мелодия, которая может подойти. Написал ее около года назад, но даже не думал, что она пригодится». «Стой, ты хочешь сказать, что тебе понравилась лирика?» — у Юнги так громко сердце стучит, что ему неуютно становится. «Шутишь? Это один из лучших твоих текстов, что я видел. Приезжай завтра утром, дам послушать аудиодорожку. Если дашь зеленый свет, сразу и запишем. Хотя погоди», — диалоговое окно на мгновение перестает подавать признаки жизни, — «у тебя же танцы утром, да? Не сможешь приехать?» — продолжает Намджун. Юнги грустно улыбается и смотрит в окно на не море, а океан. «Я приеду». И он приезжает — так рано, что Намджун с порога сначала посылает его нахуй, и лишь после этого сторонится и предлагает кофе, которого в Юнги и так литра два, но он все равно не отказывается, потому что кофеин — единственное, на чем он сейчас функционирует. Мелодия, которую написал Намджун в прошлом году, действительно оказывается потрясающей, а лирика Юнги настолько хорошо ложится на нее в одних только мыслях, что он требует, чтобы они приступили к записи немедленно, но Намджун неспешно попивает кофе, сонно разглядывая взбудораженного Юнги, и вовсе и не думает подниматься с дивана и идти в дальнюю комнату своей квартиры, оборудованную под студию. — Тебе настолько сильно хочется записать эту песню или же дело в том, что на тебя давит предстоящий выпуск микстейпа? — как бы между делом спрашивает Намджун после того, как они делают пробную запись. И то, и другое, Юнги думает. Ему кажется отчего-то, что когда они закончат с альбомом, что-то поменяется. Что обязательно изменится. Станет по-другому. Юнги буквально чувствует себя змеей, что готовится сбросить ненужную ему чешую, которая уже не его и лишь мешает. — Если честно, мне о многом хочется тебя спросить, — Намджун быстро стучит пальцами по клавишам ноутбука, — к примеру, о чем ты думал, когда писал эту лирику. Или о том, что тебя сподвигло на этот текст. Но я не буду, — он оглядывается на Юнги. — У нас, музыкантов, знаешь, не принято спрашивать напрямую. Мы должны все понять сами, услышав окончательный вариант песни. Я его еще не услышал, но, наверное, уже понимаю. Юнги слабо улыбается, когда Намджун отворачивается, возвращаясь вниманием к музыкальной программе на ноутбуке. Да, у них не принято. Не столько у музыкантов, сколько у них с Намджуном. Они знакомы словно целую вечность, но их откровенные разговоры можно пересчитать по пальцам. И дело вовсе не в том, что они не доверяют друг другу. Дело в том, что лишь Намджун видел сырые варианты песен Юнги, а Юнги — единственный, кто видел наброски лирики Намджуна, лишь часть которых потом стала полноценными песнями. Они видели друг друга без фильтров и совершенно безоружными. Не нужны никакие откровенные разговоры, когда человек показывает тебе код своей души, который не цифры, который — цветы, готовые распуститься. Или готовые скоропостижно завять. — Ты уверен, что хочешь оставить такое название? — с неуверенностью в голосе уточняет Намджун. — Никто из подписчиков даже не поймет, что это значит, а гугл не лучший помощник, ты и сам знаешь. Может, лучше английский вариант? — Нет, — Юнги, нависший над экраном чужого ноутбука, выпрямляется, — я хочу, чтобы название этой песни было на корейском. — Припев оставим, как есть? — Намджун оглядывается на него. — Ты вроде говорил, что хотел попросить Хэйли спеть его. — Хотел и просил, — кивает Юнги, — но мне кажется, что лучше оставить все, как есть. Потому что в этой песне говорить должен лишь он. День уже давно закончился — времени далеко за полночь. Они — записали окончательный вариант последней песни микстейпа полчаса назад. Мысли о том, что трэк все еще сырой, надоедливо жужжат в голове, но Юнги впервые за долгое время непреклонен даже перед самим собой — сказал же, что без примесей. Плевать, что сырой. Просто плевать. Пусть все будет так, как есть сейчас. — Выложишь с утра? — спрашивает он, завязывая шнурки на кроссовках. — Ты точно уверен? — в сотый раз уточняют у него. — Точно, блять, — немного резко отвечает Юнги. — Ладно, — спокойно соглашается Намджун. Боже, он хоть раз за все время их знакомства злился на него по-настоящему? Спасибо Богу, если он есть, за то, что свел его с Намджуном. Они полные противоположности, но так ведь даже лучше? — Напиши, как до дома доберешься, — прощаются с Юнги. Хэйли как-то сказала ему, что пальмы растут только на берегу. Что истина куда ближе, чем кажется. И нет смысла стремиться к центру острова, потому что все ответы на берегу. Юнги разглядывает ночной Лос-Анджелес в окно такси и думает, что сейчас — именно сейчас — действительно понимает, что Хэйли имела в виду. Его море стало океаном раньше, чем он сам успел это осознать. Чужое море было океаном, а он даже не сумел этого понять. Юнги искал ответы, а ответы — искали его. «Пальмы лишь на берегу» — так называется трэк под номером одиннадцать в микстейпе, который Намджун выкладывает на SoundCloud на их общем аккаунте ровно в десять утра, когда Юнги еще спит и смотрит на повторе один и тот же сон — как сидит на берегу необитаемого острова и наблюдает за тем, как кокосы, упавшие в воду, исчезают за горизонтом, отправившись к дальним берегам. А он — так и сидит на месте, не сдвинувшись ни на дюйм. «Блять, это их лучший микстейп». «Два года ожиданий того стоили». «Мне кажется, им уже стоит записывать микстейпы по отдельности, десятка песен недостаточно, чтобы раскрыть потенциал каждого». «Как переводится название последней песни? Почему оно не на английском? Чуваки, помогите, гугл выдает хуйню». Юнги читает комментарии, грея пальцы о кружку кофе, но — ему ведь можно простить? — взглядом цепляется лишь за те, что касаются последнего трэка. Положительных отзывов много, но негативных тоже хватает. Кто-то сокрушается, что текст песни слишком сопливый и совершенно не похож на то, что Юнги обычно записывает, кто-то фыркает и пишет, что он пытается во что-то, во что совершенно не умеет, а кто-то и вовсе насмехается, утверждая, что он понятия не имеет, о чем поет и все его чувства — пустой звук. Юнги — не обращает внимания. Он привык. За взлетами всегда следуют попытки обломать тебе крылья и макнуть лицом в грязь. Юнги — не обращает внимания. Потому что получает он не только хейт, он получает и: «Я пришла сюда сказать, что последний трэк меня уничтожил, спасибо». «Я буду слушать последнюю песню на повторе». «Мне так больно от этой песни, я понятия не имею, что он чувствовал, когда писал ее». «Спасибо, просто спасибо. Это было так красиво». «Словно кто-то взял и сделал мои чувства песней. Невероятно». Юнги смеется, прижимая телефон к груди. А за окном все то же не море, а океан. Он разглядывает пейзаж за стеклом и думает о пальмах, которых по всему ЛА тысячи. Ни хрена же не берег. «Ты дурак? Лос-Анджелес — это порт. Он весь целиком на берегу!» — возмущается голос в его голове, который звучит, как Хэйли. Юнги опять смеется. Он искал ответы, а ответы — искали его. Кто кого нашел первым? За все это время ему ни разу никто не писал. Никто не звонил. Ни Тэхен, ни Чимин, ни тем более Чонгук. Девственно чистая лента оповещений. Словно танцевальной школы в его жизни никогда не существовало. Юнги какое-то время разглядывает заставку своего смартфона — рассвет, который он сфотографировал недалеко от дома Чонгука, — а потом заходит в Спотифай и находит песню, под которую еще совсем недавно должен был танцевать — танец, который его подписчики уже не увидят. Он все еще помнит движения. И они все еще сырые в его исполнении. Юнги танцует, засунув телефон в карман спортивных штанов, и то и дело поправляет наушники, что норовят вылететь из его ушей. Он помнит. Он, блять, помнит. И как же больно становится от этого. Больно, но Юнги продолжает, потому что если он собрался сбросить с себя кожу подобно змее, то надо довести дело до конца. Смартфон в кармане вибрирует; Юнги останавливается, достает его и смотрит на экран. С замершим сердцем вспоминает, что когда-то поставил оповещения на обновления инстаграма Чонгука. Зря, господи, как же зря, зачем он это сделал. Пальцы разуму не подчиняются — сами тычут по всплывшему окошку. Чонгук выложил два фото с черно-белыми фильтрами поверх. На первом — его «стена вдохновения» издали, на которой все еще не хватает трех фотографий. На втором — две пары рук, что держат бутылки с пивом. И подпись на корейском: «Пальмы лишь на берегу». Юнги отключает экран смартфона; чувствует, что его лицо дергается — не может уследить за потоком чувств и решить, какое из них показать. А потом все, что он испытывает, перекрывает лишь одна эмоция — злость. И ее так много, что он едва не рвет на себе домашнюю одежду, когда переодевается. Что едва не разбивает телефон, заталкивая его в карман толстовки. Злости так много, что ее абсолютно точно хватит на весь мир, но с миром Юнги делиться не намерен — он все это довезет и отдаст лично в руки Чонгуку. Отдаст лично в руки пиздаболу, который зассал с самого начала сказать ему, что знаком с его творчеством. Отдаст лично в руки человеку, который говорил что-то о каких-то чувствах в то время, как ебался с другим. Юнги так громко хлопает дверью машины, что на него косится таксист, но ему похуй. Он прямо все в ладошки принесет, блять. И заставит Чонгука пожалеть о том, что он родился на свет. Код на двери предсказуемо все еще тот — конечно, куда он поменяется, — но Юнги все равно удивляется. Пинает железную дверь ногой, больно ударяя мизинец, и не сразу понимает, что за ним внутрь заходит кто-то еще. Юнги оглядывается на паренька с коробкой все то время, что поднимается на последний этаж. И лишь в конце до него доходит. Он усмехается, нажимая на звонок. И усмехается еще раз, когда человеком, что открывает ему дверь, оказывается Чимин. Юнги разглядывает чужое замешательство на лице, а потом оглядывается на парня, что наступал ему на пятки последние пару минут, и достает из кармана десять долларов. — Сдачи не надо, — бросает он, забирая коробку. Юнги толкает свободной рукой дверь пошире и заходит внутрь, игнорируя Чимина, который таращится на него, как на призрака. Скидывает кеды. И широким шагом идет вглубь лофта. Замечает Чонгука только в тот момент, когда шлепает коробкой на обеденный стол. — Пиццу решили заказать, да? — Юнги улыбается. Чонгук, который в этот момент мыл стакан в раковине, замирает вполоборота, и как будто забывает моргать. Юнги делает вид, словно разучился отвечать на чужие взгляды, и поворачивается к Чимину. Четко и с расстановками произносит: — Вышел. — Прости? — Чимин приподнимает брови, выглядит растерянным. — Я говорю: вышел, — повторяет Юнги, — собрал себя и вышел. Могу сказать это еще десять раз, чтобы до тебя дошло. Говорить еще раз не приходится: Чимин, коротко взглянув на Чонгука, быстро подхватывает рюкзак, валявшийся на полу, и исчезает в коридоре. Через минуту хлопает входная дверь. Юнги, перебиравший пальцами по коробке с пиццей, переводит язвительный взгляд на Чонгука. — А теперь нам с тобой нужно побеседовать.