Пальмы лишь на берегу

— Ты разбил свой телефон? — Тэхен отпивает пиво. — Ты серьезно хуйнул в стену айфон последней модели, о покупке которого я мечтаю дольше, чем помню свое имя? — Ты больше ничего не услышал, да? — Юнги угрюмо прикладывается к своему стакану. — Да, хуйнул. Нет, не жалею. Куплю себе новый. — Жизнь богатых людей, — Тэхен притворно восхищенно вздыхает, — никогда не понять. Юнги цедит уже третью кружку пива и только сейчас задается вопросом, а на кой черт позвал Тэхена в бар, потому что тот спрашивает у него одно и то же. То ли алкоголь виноват, то ли еще что, но Юнги получает сейчас совершенно не то, на что надеялся, зная Тэхена этот недолгий месяц. — Знаешь, — Тэхен глядит на ряд шотов, который перед ними ставит официант, и хватает стопку с ежевичным сиропом, — если честно, я всегда думал, что ты мудак, — он опрокидывает в себя шот так резко, что Юнги почти подпрыгивает.  — А теперь что? — не получается не спросить, боже, его можно понять. — А теперь, — на него смотрят откровенно пьяным взглядом, — я думаю, что мудак — Чонгук. Чево. Каво. У Юнги брови теряются на затылке. — Могу поинтересоваться, почему? Не то чтобы он сам не считал Чонгука мудаком. Но он и себя мудаком считает. И как-то так вышло забавно, что оба этих мудака решили, что им жизненно необходимо столкнуться лбами в едва ли успешной попытке понять друг друга. Однако, слышать от самого близкого друга Чонгука, как тот называет его мудаком, — это… весьма специфично. И пробивает на любопытство. — Как тебе сказать, — Тэхен с усмешкой придвигает к Юнги стопку с лавандовым сиропом, — наверное, я не совсем корректно выразился. Да, я действительно считаю Чонгука немножко мудаком, но лишь в отдельных вопросах. — Каких? — Юнги придвинутую к нему стопку закидывает в себя одним движением. — Я, как ты уже понял, был в курсе вашей истории, — продолжают тем временем, — то есть не совсем вашей, а… Короче, ты понял. — Допустим. — В самом начале я без проблем принял его решение ничего тебе не говорить, но потом я начал узнавать и тебя. И чем дальше, тем больше мне казалось, что я участвую в каком-то паршивом заговоре, который ни к чему хорошему не приведет. И вот, посмотри, — Тэхен разводит руками, — я оказался прав. И да, мне все еще стыдно за тот случай в клубе, я был бухой и вовсе не собирался- — Тэхен, — останавливает его Юнги, — ты же понимаешь, что виноватым себя чувствуешь не передо мной, а перед Чонгуком? — Понимаю, — кивает тот, — но это не отменяет того, что перед тобой я виноват тоже. Взял и вылил на тебя все вот это. — Забей, — машет Юнги рукой, — лучше скажи… ты действительно не соврал? Тогда, когда приехал ко мне домой? — А, — Тэхен смущенно чешет затылок, — я… нет, не соврал. — Но это все не имеет смысла! — Это ты щас так чужие чувства обесценил или че? — Нет, конечно, нет, — мгновенно сдувается Юнги, — я имею в виду, что если бы Чонгук и правда… ну… ты понимаешь… он бы… сделал хоть что-нибудь? — Так он сделал, — с каменным лицом выдает Тэхен, — он с тобой почти целый месяц возился за одно «спасибо», ты не заметил? — Я не об этом, — он от бессилия роняет голову на сложенные руки. — Давай поконкретнее тогда. — Он бы хоть раз попытался, ну, я не знаю! — взвивается Юнги. — Подкатить к тебе свой ламборджини? — Да хоть бы и так. — Боюсь, ты его с этим опередил тогда в клубе, — Тэхен противно ржет и выпивает вторую стопку. — Ага, — грустно тянет Юнги, — вот только мне никогда не перестанет казаться, что вместо ламборджини я качу чертов запорожец. От чужого смеха закладывает уши; Тэхен локтем чуть ни сшибает со стола пустую стопку, которую он успевает подхватить в последний момент. — Брось, чувак, — на Юнги глядят, как на дурачка, — ты — буквально один из самых известных блогеров в Штатах. И я уверен, что не только в Штатах. По тебе тысячи сохнут. А еще… ты смотрел на себя в зеркало? — к нему наклоняются через стол. — Ты пиздец, какой симпатичный. Так о каком запорожце вообще речь? Серьезно, не будь мое сердечко занято, я бы сам к тебе свой мусоровоз подкатил. Юнги нервно хихикает и неожиданно для себя смущается; рыскает глазами по интерьеру бара, не зная, что ответить. — А если взять в расчет то, что для Чонгука ты не просто ламборджини, а чертов космический корабль по определению, то тебе стоит перестать париться. Я прекрасно понимаю, как сложно полюбить себя — поверь, действительно понимаю. Но с этим я тебе не помощник. Могу только совет дать: если не можешь сам себя полюбить, то для начала хотя бы позволь другим любить тебя. А дальше только время покажет. Он раздумывает над словами Тэхена и весь путь до дома, и когда спать укладывается, и когда просыпается по будильнику и шлепает босыми ногами в сторону ванной. Тэхен, наверняка сам того не зная, угодил своими словами именно туда, куда нужно: Юнги себя принять и полюбить пытался много лет. Но все это в итоге оказывалось бессмысленными попытками самоутвердить то, чего и в помине не существовало. Иногда Юнги думал: зачем ему канал на ютубе? Мог ведь просто тихо писать песни, прячась за спиной Намджуна, которому в теории отдавал бы все лавры. Юнги бы мог, да, но почему-то решил, что ему нужно высказаться. Показать себя. Почему? Зачем показывать миру несовершенное творение, не доведенное до ума? А высказаться? Зачем говорить, если сам не знаешь, что именно хочешь сказать? Что он пытался сказать своим подписчикам все эти пять лет? Развлекать — удел других, а Юнги… Юнги всегда хотел чего-то большего. Он сам хотел стать чем-то большим. Лишь на выходе из квартиры до него доходит, что он, вообще-то, сейчас едет домой к Чонгуку. Проснулся на автомате, собрался на автомате — будто не было последней недели. Словно он не прекращал приезжать к Чонгуку, словно они не ссорились из-за какой-то хуйни. Юнги разглядывает уже ни капли не сонный Лос-Анджелес в окно такси и думает, что правда — из-за хуйни. Подумаешь, не рассказал. Подумаешь, боялся, что правда вскроется. Подумаешь, блять. Юнги тоже много чего скрывал, но по какой-то причине взял и проорал все это в лицо напротив накануне, когда его к полу прижимали. Прошлое имеет смысл лишь до тех пор, пока за него отчаянно цепляются. Юнги — цепляться устал. Он не хочет больше оглядываться назад. Не хочет, чтобы чужие слова определяли его будущее. — Привет, — говорит Чонгук, открывая ему дверь. Выглядит почему-то очень смущенным — будто Юнги перед ним без штанов стоит, — проходи. Юнги же внутрь заходит со смутным вопросом в голове: а что ему делать теперь? То есть, как бы, оно понятно, что именно — танцевать, руками размахивать, все такое, но если оттолкнуться от главной причины, почему он находится в чужой квартире… что ему делать? Состроить крайне деловитое лицо? Сделать вид, что вчерашнего дня и всей прошлой недели в принципе не существовало? И того вечера в клубе — тоже? Блять, лучше бы он вчера переживал по этому поводу, а не сейчас, честное слово. — Ты уже пил кофе? — Чонгук взволнованно дергается в сторону кухни. — Давай я сделаю по кружке, а потом мы начнем. Юнги смотрит на него так, словно видит впервые в жизни. За последний неполный месяц он привык видеть Чонгука всегда только в одном состоянии: собранным и готовым ко всему. Он привык видеть его спокойным и решительным. Будто он заранее знает обо всем, что случится позже. Чонгука почти невозможно было смутить или поставить в тупик неожиданным вопросом. Чонгук — синоним «один за всех и все за одного». Он как один в поле воин, который будет стоять солдатиком даже после того, как лягут другие. Но сейчас Чонгук растерянно мечется по своей кухне — от кофеварки до шкафчика и обратно, — а Юнги удивленно хлопает глазами, потому что… в смысле? С каких пор он заставляет кого-то волноваться настолько? Или так всегда было, но это скрывали, а теперь не видят в этом необходимости? — Да успокойся, — не выдерживает Юнги, когда у него спрашивают про сахар и сливки, — я бы и сухой кофе погрыз, если бы мне приперло. — Извини, — Чонгук со смешком трет лоб, — я просто обо многом думал после того, как ты ушел вчера, и… Юнги с противно громким звуком отпивает кофе из кружки и вопросительно вздергивает брови. — Ну, твой челлендж, — Чонгук откашливается, поднеся ко рту руку, — он же рассчитан на тридцать дней, которые, можно сказать, уже прошли. Но мы можем сделать вид, что никто ничего не знает, и последней недели вообще не было. — А, — брови грустно падают обратно, — можно и так. Тогда у нас еще… сколько? Неделя? Чонгук смазано кивает и устремляет взгляд в сторону зеркал. Юнги видит по его лицу, что его что-то мучает, но вслух произнести он не решается. И чувство такое, словно они местами поменялись. И это настолько, мать его, забавно. — Говори, — просит Юнги, а следом тянет руку к Чонгуку, прося следовать его за собой; идет в ту сторону лофта, где оборудован небольшой зал, — я вижу, что ты хочешь что-то сказать. Говори. Ему не спешат отвечать; подходят сначала к колонкам возле стены, долго копаются в проводах — намеренно. Когда Чонгук выпрямляется, он уже и не ждет, что тот начнет говорить. — Мне немного стыдно за то, что вчера я толком не отреагировал на твои слова, — Чонгук оборачивается. — Я имею в виду… про твоих родителей. И почему ты уехал из Кореи. Юнги мельком улыбается и глядит в сторону окна. Да, он жалел о том, что позволил своему языку развязаться до такой степени. Да, он жалел, что сказал Чонгуку обо всем этом в пылу злости. Жалел, но сейчас думает, что, боже, плевать совершенно. Чонгук не из тех, кто пойдет кричать об этом на каждом углу — он знает об этом наверняка, — так с какой стати он должен переживать из-за слабости, которую позволил себе вовсе не из-за злости, а из-за болезненной необходимости довериться и — быть услышанным? — Все в порядке, — Юнги переводит взгляд обратно на Чонгука, — да и это не та тема, которую мне бы хотелось мусолить. — Ты ведь знаешь, что они не правы? — к нему подходят ближе. — Знаю, — кивает он, — вот только… никогда не предугадаешь, какие именно слова заденут тебя глубже всего. Люди, сказавшие их, могут забыть об этом спустя несколько дней, а ты — будешь тащить эти самые чужие слова на своей спине всю последующую жизнь. Было бы здорово, бери каждый ответственность за то, что он говорит, не прикрываясь впоследствии отговорками вроде «у меня сейчас сложный период». Никому не бывает легко. — Тогда мне, пожалуй… мне стоит попросить у тебя прощения, — Чонгук отводит взгляд. — За то, что в какой-то момент думал, что мне тяжелее, чем тебе. — Тяжелее почему? — Юнги даже дыхание задерживает. — Потому что мне приходилось скрывать свои чувства. В то время, как тебе — нет. Он усмехается. Ему должно быть больно, правда, но Юнги почему-то становится до тупого легко — настолько, что он в два шага подходит к Чонгуку и поднимает руку, после накрывая ладонью чужие волосы. — Никто никогда не сможет понять, что творится на душе у другого человека, пока об этом не скажут прямо. Вот и ты не смог. Но все в порядке. — Что ты имеешь в- — Давай поговорим об этом, когда закончим мучиться с тем, из-за чего мы изначально встретились, — просит Юнги, убирая руку, но не переставая улыбаться. Ему — улыбаются в ответ. И после этого он больше ни разу не видит Чонгука растерянным или смущенным. Тот словно возвращается в привычный режим собранного преподавателя, у которого единственная цель — отдать ученику так много, как он только может. Чонгук больше не смотрит на Юнги взволнованно, но теперь второму не кажется, что это плохо и похоже на пиздеж, это — необходимая мера, чтобы довести дело до конца. Они оба в первую очередь — то, чему посвятили жизнь, и лишь после этого — то, чем эту жизнь хочется наполнить. Три дня сливаются в один за мгновение. Они встречаются утром и вечером, повторяют движения из хореографии, которую Юнги, конечно же, так и не смог забыть. Пьют вместе кофе и даже ненароком обсуждают какую-то ерунду, что касается школы. Они танцуют много, почти без перерывов, а Юнги с каждой прошедшей минутой все больше и больше перестает переживать из-за того, как он выглядит. Потому что какая разница? Если его подписчики любят его любым — какая разница? Если его друзья любят его любым — какая разница? Если… если он, кажется, нравится Чонгуку любым… какая, блять, разница? «Если не можешь сам себя полюбить, то для начала хотя бы позволь другим любить тебя». Вечером третьего дня Чонгук возвращается из школы вместе с Тэхеном и говорит, что «вам уже можно вдвоем». Юнги помнит о чужих словах, что танцевать хореографию он будет не один, но все равно группируется непроизвольно, потому что позориться перед Чонгуком, который его видел уже во всех состояниях, — это одно, а вот перед Тэхеном, с которым только нашел общий язык, — это другое. Тэхен же показывает ему большой палец и легким движением скидывает с ног кеды, говоря, что предпочитает «тренить босиком». Позволь другим, точно. Юнги сам снимает кроссовки, потому что вспоминает чьи-то слова, что чем сложнее танцевать на босую ногу, тем проще будет на обутую. И ржет, когда Тэхен пафосно пытается сесть на шпагат, а после орет, потому растяжки не хватило. — Ты какого черта вообще здесь забыла? Тебя Рианна не уволит потом? — громко спрашивает Юнги, пытаясь перекричать музыку. Хэйли натанцовывает перед зеркалом под какой-то всратый кей-поп, кажется, положив огромный болт и на самого Юнги, и на хозяина квартиры. — Да пускай, — ржет Чонгук, — я сам ее позвал. — На кой черт?! — Узнаешь когда-нибудь потом, — доверительно шепчут ему в ответ. — Ну, что, вы собрались? — Хэйли подлетает к барной стойке. — Давайте, пляшите, я готова смотреть. — Чего?! — психует Юнги. — Ой, ну давайте я сначала хорягу прогоню, пока он с мыслями собирается, — закатывает глаза Тэхен, отодвигая от себя стакан с лимонной водой. — Ты что, позвал ее на нас посмотреть? — шипит Юнги, когда Тэхен идет в сторону зала. — А хоть бы и так, — подмигивает Чонгук, — ты ведь доверяешь ее мнению, верно? Юнги — бежит следом за Тэхеном на автомате, но все равно тормозит у колонок, решая, что сначала и сам лучше посмотрит. На Тэхена, право слово, одно удовольствие смотреть. Телефон в заднем кармане джинсов вибрирует; Юнги достает его нехотя и с легким обречением на лице — нет никакого желания ввязываться сейчас в диалоги. Сердце екает, когда он видит имя адресата: Чонгук. Мельком бросает на того взгляд и снова обращает его к экрану телефона. Новенького такого, свежего, мать его. Который ему спустя день после гибели предыдущего завез все тот же Хосок, вылив после этого ведро мата. «Прости, я знаю, что мы с тобой решили не поднимать эту тему до тех пор, пока не закончим с челледжем, но». Юнги вновь запрокидывает голову, устремляя взгляд на Чонгука, который, в свою очередь, смотрит в экран своего смартфона. Музыка, под которую он в итоге и должен исполнить свой последний танец, кажется громче, чем была до этого. Юнги сглатывает и опускает взгляд, когда замечает, что Чонгук опять начинает печатать. «Но я должен спросить. Почему ты тогда поцеловал меня?» У Юнги не просто язык отсыхает, у него отсыхают все органы разом. Он пару раз разевает и закрывает рот, а после постыдно убирает телефон обратно в карман. Дергается вперед, в сторону танцующего Тэхена, и максимально шустро ориентируется в пространстве, так быстро подстраиваясь под чужие движения, что сам себе удивляется. Только не думать, пожалуйста, только не думать. — Нихуя себе! — Хэйли поднимает обе руки, когда музыка замолкает. — Давайте еще раз! Телефон в кармане опять вибрирует. Юнги, прислонившийся спиной к стене, не хочет его доставать. Разглядывает смеющегося Тэхена, который садится перед колонками и хватает айпод, чтобы снова включить нужную песню, а сам — мучительно болезненно теряется. Но телефон все же из кармана вытаскивает, всеми силами заставляя себя не смотреть в сторону кухонного уголка, который — он знает — Чонгук не покидал. «Ты не хотел этого делать?» Каверзный вопрос, на который ответов правильных нет почти — лишь один: «Хотел». Но Юнги морозит к чертям собачьим и скручивает в феерическую спираль, он не может это написать, он не может капитулировать вот настолько скоропостижно, он просто- «Я был бухой, прости». Хуже этого — только «не хотел». И Юнги готов сожрать телефон и себя в придачу, потому что понимает, что сделал глупость, и сейчас начнется, сейчас посыпется, а ведь все так хорошо было — и пусть недолго, — сейчас метеориты попадают, сейчас- «Хочешь пиво?» Юнги разевает рот, буквально чувствуя, как его сердце проваливается куда-то нахуй. И не может найти в себе сил, чтобы поднять взгляд, хоть и чувствует, что Чонгук, который стоит в противоположном конце помещения, смотрит на него в упор. Хэйли, решившая, что у них очередной перерыв, которому совсем не время, опять включает свой всратый кей-поп. Когда сверлить немигающим взглядом экран телефона становится уже противно, Хэйли подхватывает его под руку и тащит в сторону зеркал. Растерявшийся Юнги едва не роняет телефон — успевает спрятать его в кармане прежде, чем девушка отталкивает его от себя и проворачивает вокруг своей оси, заставив занырнуть под руку. — Ну что, еще несколько дней, и можно закрывать гештальт? — громко спрашивает Хэйли, шлепая его по боку. Юнги очумелым взглядом мажет по лофту и даже ответить не успевает, потому что его, как факел с вечным огнем, передают в другие руки; Тэхен откровенно ржет, когда видит его лицо, а затем начинает делать глупые движения — явно в попытке заставить его расслабиться. — А если я позволю другим меня любить, что будет? — вдруг едва не воплем спрашивает Юнги. — А я откуда знаю? — таким же ором отвечают ему. — Попробуй: все узнаем. Насколько глупо будет завопить «я не хочу пиво, я хочу тебя»? — Пойдем-ка! — Хэйли подхватывает Тэхена за руку. — Вы куда? — в панике интересуется Юнги. — Завтра еще придем, — подмигивают ему. — Но… Он не успевает продолжить: Хэйли настолько стремительно утаскивает Тэхена в сторону прихожей и обувает обоих, что он только и успевает, что издать странный и не особо лицеприятный звук. Когда входная дверь захлопывается, Юнги застывает столбом. Думает, что ему, наверное, тоже следует свалить домой. — У нас еще есть время. Он оборачивается. Чонгук прокручивает в руке свой смартфон и непринужденно разглядывает прихожую. Юнги — немного теряется. Теряется и резко находится, потому что какого черта. — Ладно. — Тогда пошли, — кивают в сторону зала, — успеем разобрать ту часть, что у тебя выходит хуже всего. И чувство такое, словно есть два Чонгука: тот, что писал ему в вацапе парой минут ранее, и тот, что сейчас перед ним. Юнги хладнокровно беситься начинает, когда понимает, что ему — нравятся оба.