Пальмы лишь на берегу

And I'll keep leading you on If you keep leading me into your room The drinks are all gone But that's fine baby so am I Chase Atlantic — Church

Юнги с пустой головой проверяет камеру, предварительно сняв ее со штатива; примерно сто раз в секунду бросает взгляд на Чонгука, который сидит возле колонок. Времени одиннадцатый час вечера: по-хорошему им бы не греметь музыкой так поздно. По-хорошему Юнги бы домой поехать. Он не знает, совсем не понимает, почему поддался и решил остаться. Или знает. Да, точно. Знает же. Юнги разочарованно вздыхает — годы идут, а силой воли он так и не обзавелся. Совершенно незнакомый зверь для него. — Так, давай, — Чонгук, словно нарочито долго возившийся возле колонок, музыку так и не включает; Юнги наблюдает за ним издали, чувствуя себя несчастной рыбкой, которую хищная птица вот-вот выловит из пруда, — по-быстрому повторим последнюю связку и закончим. — Закончим? — уточняет Юнги и запоздало спохватывается: не стоило это переспрашивать. Теперь начнет казаться, что он не хочет уходить. Блять. — Ну да, — Чонгук подходит к нему и склоняет голову к плечу, — с танцами. По крайней мере, с этими. — А есть еще какие-то? — он опускает взгляд на экран камеры, боясь зрительного контакта. — Конечно, — в чужом голосе слышится улыбка, — но там нужны двое, одному импровизировать уже не получится. Хотя при желании, конечно, можно. Чего, блять? У Юнги вздрагивают пальцы, когда он возвращает камеру обратно на штатив. Он не верит своим ушам. Одновременно и надеется на то, что его слух обманул, и просит весь мир, чтобы нет. Не может быть такого, чтобы Чонгук вот так флиртовал с ним: с одной стороны, деликатно, а с другой… прямее некуда. В его голове всплывает тупой мем со спанч бобом и его «фантазия». Показалось, Юнги убеждает себя, показалось, повторяет он про себя, когда становится перед зеркалом, заставляя себя не шарахнуться в сторону, когда Чонгук встает максимально близко к нему. Надо было уходить вместе с Тэхеном и Хэйли, черт возьми, Юнги думает, потому что во всем, что сейчас происходит, нет никакого смысла. Он имеет в виду танцы, конечно же. Смысла и правда нет — он едва ли может впитать в себя чужие наставления, повторить движения так, как просят. Юнги мысленно находится где угодно, но никак не перед зеркалом, в котором должен видеть танцующего себя, а видит почему-то только свое смущенное лицо, румяные щеки и бегающий взгляд. Чонгук не особо помогает — будто не замечает его ошибок. Словно так и было задумано. Смотрит только со стороны, сканируя взглядом с ног до головы. Неуютно до жути. В голове раз за разом прокручивается чужое «хочешь пиво?», на которое он так и не ответил. Юнги правда пиво предлагали, или это была искрометная шутка в ответ на его «я был бухой, прости»? Типа пьяными разговор вести проще и все такое? И не только разговор. Юнги замирает на месте, пару секунд таращится на себя в зеркало и переводит взгляд на отражение Чонгука, который мгновенно его перехватывает. — Уже поздно, — говорит Юнги; будто заранее пытается отгородиться, — я, наверное, пойду. Тебе на работу завтра. — У меня выходной, — легко сообщает Чонгук, — так что мы можем хоть всю ночь заниматься. Зрительный контакт поддерживать не выходит; Юнги глядит в стену и делает медленный, глубокий вздох. Он здесь ради того, чтобы снять видео для челленджа. Он здесь ради контента. Чтобы порадовать подписчиков. Чтобы- Юнги здесь уже давно только потому, что готов в любой момент встать перед Чонгуком на колени, стоит тому только попросить. Попроси же уже, блять. — И тем не менее, — находится он, — уже поздно. — Ты так мне и не ответил, — словно невпопад говорит Чонгук. — О чем ты? — О пиве. Хочешь? — Сейчас? — Юнги слышит, как скрипят его пятки, когда он разворачивается. — Когда угодно, если честно, — ему улыбаются, — но да, я про сейчас. Что происходит? Он переминается с ноги на ногу и бросает взгляд на свое отражение. Не то ответ на все вопросы в своих собственных глазах найти пытается, не то обращенную к самому себе просьбу собраться и просто уйти, потому что для Юнги все это как-то слишком. Он пытается понять, в какой момент что-то пошло не так и свернуло на опасную и темную дорожку, но не может. Потому что все… было в порядке же. И потому что у них с Чонгуком вот так не бывает. Не бывает так, чтобы Юнги кивнул, добровольно сдаваясь. Не бывает так, чтобы Чонгук посадил его на стул возле барной стойки, а потом поставил перед ним бутылку пива. Не бывает так, чтобы Юнги ошалелым взглядом наблюдал за чужими пальцами, которые постукивают по столешнице совсем рядом с его рукой — будто призывая развернуть ладонь и позволить коснуться ее. — Волнуешься? — Чонгук подносит ко рту свою бутылку. — Из-за чего? Из-за челленджа? — Юнги нервно шмыгает носом. — Совру, если скажу, что нет. Так что… — Я не о челлендже. А о том, что сейчас происходит. — Чонгук, — осторожно начинает он, — что ты делаешь? — Ничего, — чужой указательный палец стучит по столу несколько раз, а затем касается запястья Юнги, проводит мягко по тому месту, где вена выпирает сильнее всего, — а ты? — Я тоже, — он сжимает бутылку одной рукой, а другую — разворачивает вверх ладонью, следуя на поводу у мимолетного, но такого сильного желания; чужие пальцы мгновенно бегут ниже и проходятся подушечками прямо по линии жизни. Юнги вздрагивает. — Так, может, хватит уже делать «ничего»? — тихо спрашивает Чонгук. — Думаешь? — так же тихо отвечает вопросом на вопрос Юнги, наблюдая за тем, как его пальцы чертят вторую линию жизни на его ладони параллельно той, что уже есть. — Знаю, — указательный палец ведет чуть ниже и замирает возле основания ладони: надавливает, оставляя яркий отпечаток, — и хочу. — Чего именно? — решается уточнить Юнги, чувствуя, как взбесившееся сердце глухо, но сильно ударяет по ребрам. — Ясности, — тепло чужой ладони пропадает, но спустя пару секунд возвращается — Чонгук тянет руку к его предплечью, сжимает горячие пальцы и едва кожу не обжигает этим прикосновением, — я хочу ясности. А еще — тебя. Тебя я хочу больше всего. Сердце так ощутимо замирает, что это больно; оно продолжает биться дальше через пару секунд, но Юнги не перестает ощущать боль, что распространяется по грудной клетке с каждым ударом. С одной стороны, он ждал этих слов. А с другой — надеялся не услышать никогда. Потому что… блять, может, уже хватит с него всех этих «потому что»? Юнги не думает. Юнги не думает, хотя должен — хотя бы о том, что они договорились не поднимать эту тему до тех пор, пока не закончат с челленджем. Не время, не место, не- Спроси у него кто, насколько ему плевать, он бы сказал, что «на все двести», потому что когда Чонгук говорит ему «тебя я хочу больше всего», он готов не только на колени встать, но и простоять на них примерно так до конца жизни. И держать свой рот всегда открытым, блять. Они смотрят друг на друга так долго, что у Юнги начинают болеть глаза из-за того, что он забывает исправно моргать. Рука Чонгука, застывшая на его локте, вновь оживает; движется обратно к ладони и, скользнув пальцами по косточке на запястье, исчезает. Юнги, успевший привыкнуть к чужому теплу, мелко вздрагивает. И именно это выводит его из оцепенения. Ему хочется переспросить. Он же всегда так делает — пытается убедиться на все сто, старается оттягивать до последнего, отгораживается. Пытается сбежать. Точно. Юнги же всегда сбегал — буквально столько, сколько считает себя сформировавшейся личностью. Но что делать с тем, что нихуя там сформировано не было — до того самого момента, когда он пересек двери танцевальной школы. До того момента, когда впервые увидел кого-то, кто горел жизнью больше, чем все, кого он знал до этого вместе взятые. Юнги сбегал всю свою жизнь. И, если честно, подсознательно желал продолжать это делать, даже не надеясь на чужое понимание. Но сейчас он, бросив короткий взгляд на свою вытянутую на столе руку, поднимает ее и хватает сидящего напротив Чонгука за ворот футболки. Крепко сжимает пальцы, оттягивая ткань, но ничего не делает сверх этого. Это словно мимолетный порыв, попытка выбраться из клетки, что сам себе же и построил. Он наблюдает только за чужой реакцией, которая как на ладони: сначала удивленно расширившиеся глаза, а затем — короткий и тихий разочарованный выдох, когда Юнги замирает, ничего не предпринимая больше. Они снова смотрят друг на друга. Молчат. Юнги считает про себя: раз, два, три. Глядит на то, как Чонгук непроизвольно разжимает губы, когда он слегка подается вперед, но это — лишь едва заметное движение, которое так — по инерции. Юнги снова вскользь думает о том, что сбегал в этой жизни куда чаще, чем шел кому-то навстречу. Особенно — делал первый шаг. Он разжимает кулак, в котором до этого стискивал ворот рубашки, и принимает единственно верное решение. Стойка, которая разделяет их, достаточно высокая, но это не мешает Юнги приподняться и, перегнувшись вперед, схватить Чонгука уже за затылок. Он думает, что вот сейчас потянет рукой на себя, заставит того наклониться, но Чонгук сам подается вперед и встречает его губы на полпути, совершенно не оставляя Юнги мнимого выбора. И места для сомнений. Он не целовался с кем-то — по ощущениям — лет эдак десять. Потому что как иначе объяснить то, что Юнги буквально готов запрыгнуть на эту сраную барную стойку и перелезть через нее нахер — лишь бы оказаться ближе. Ему настолько сильно хочется оказаться ближе, что он все же приподнимается еще сильнее, едва не ложась животом на стол, и где-то здесь Чонгук отстраняется и тихо спрашивает: — Потом опять скажешь, что «я был бухой, прости»? — Нет, я скажу «я был трезвый, спасибо», — шепчет Юнги. И прощается с ошметками своего рассудка, когда Чонгук спрыгивает со своего стула и буквально секунду спустя оказывается возле него. Ничтожные остатки кислорода мгновенно покидают легкие, когда чужие руки накрывают его поясницу и скользят выше. Притягивают ближе. Лицо Чонгука — совсем рядом. Взгляд поймать невозможно. Юнги болезненно глубоко вздыхает и — целует сам. Чувствует, как пальцы на его спине сжимаются, вдавливая ткань футболки в кожу. Коротко вздыхает, заставляя Чонгука дернуться и обхватить его крепче. Его губы горячие и холодные одновременно — контраст особенно сильно чувствуется, когда Юнги целуют уже не в губы, а в шею, ее сгиб, оголенное плечо. Крыша — плавно и уверенно отъезжает, решив, что не нужен ей ни дом, ни его каркас. Сбегает. Юнги всю жизнь сбегает. Хотел сделать это и сегодня. Он плотно зажмуривает глаза на пару секунд, а затем отталкивает Чонгука от себя, вызывая у того замешательство. Чонгук, чьи руки все еще вытянуты вперед, смотрит на него растерянно и так разочаровано, что Юнги почти сам разочаровываться начинает, но вместо этого он сползает с барного стула и, подойдя ближе, снова толкает — не сильно, но ощутимо. Толкает снова. И опять. И только на пороге гостиной, которая таковой может называться лишь с натяжкой, потому что прямо сбоку — танцевальный зал, — Чонгук перехватывает его руки за запястья. Не сжимает их, не делает больно — просто держит и глядит вопросительно. Юнги вместо ответа только улыбается мимолетно и делает шаг вперед — единственный, что их разделял, — и целует. Несколько до колючего коротких секунд, и — Чонгук упирается ногами в свою кровать, а затем неловко падает назад, а Юнги, которого он держал за плечи, следует за ним, оказываясь точно сверху. Они опять смотрят друг на друга, наверняка оба чувствуя себя идиотами в который раз за последние полчаса. Юнги, буквально сидящий на Чонгуке верхом, раскрывает рот, чтобы сказать что-нибудь, но затем видит, как Чонгук, мелко и остро взглянувший в его сторону, отворачивает голову и поднимает свободную руку, чтобы накрыть локтем половину лица. До Юнги внезапно доходит. Он начинает тихо смеяться, наклонившись вперед и упираясь лбом прямо в чужую руку, за которой пытались спрятать лицо. Мысль о том, что Чонгук ради него готов быть кем угодно и сколько угодно, подрезает остатки адекватных мыслей в голове. — Эй, — зовет он, хватает чужую руку, тянет на себя, — я не против, но не сегодня. Это неудобно. Юнги падает спиной на кровать, продолжая тянуть Чонгука на себя, и, когда тот все же оказывается сверху, думает лишь о том, что тот пиздец тяжелый. Они, поменявшись местами, опять таращатся друг на друга, боясь что-то сказать. Чонгук испуганно лупит на него глаза, и это так смешно, честное слово. Буквально десять минут назад сам открыто склонял его к открытым действиям, а сейчас — дергается нервно, когда Юнги, послав нахуй все предохранители, немного ерзает и обхватывает ногами его поясницу. — Юнги, — зовут его, — у меня нет- — А, — тот немного меняет положение рук, — так вот, в чем проблема. Все нормально. Ты можешь делать, что угодно. — Не могу, — слышится в ответ, и пальцы Юнги дрожат, — даже сейчас. Я не сделаю ничего, если ты этого не хочешь. Молчаливо смотреть друг на друга — это уже традиция. Как вершина долгого пути, по которому они шли целую бесконечность неуверенными перебежками. Юнги резко выдыхает. Чонгук — порывисто целует его, непреднамеренно прерывая поцелуй своим коротким выдохом, когда Юнги приподнимает бедра и жмется к нему сильнее. Юнги сбегал всю свою жизнь. Он думал, что не достоин любви, не достоин даже ее крупицы. Он зачеркивал красным на карте мира свою страну и надеялся, что его никогда не найдут. Но его все равно нашли. Вот только этим кем-то не стал человек из его прошлого. Этот человек — Чонгук. И он нашел его посреди руин. Он нашел его посреди развалин того, что Юнги считал и — продолжает считать собой. Лишь пустые здания и завывающий ветер, раздувающий пыль на пустынных улицах. Чонгук нашел его посреди хаоса. Чонгук нашел его посреди ничего. Насколько это банально — сказать, что «ты спас меня»? Сказать, что «огонь в твоей душе сумел согреть и мою». Юнги прекрасно знает, что танцевал в этой футболке последние несколько часов, что она потная и противная, что сам он — потный и противный, но Чонгук целует его так, словно никогда в жизни не держал в руках ничего более прекрасного. Словно даже танцев в его жизни не было. Будто был лишь Юнги. Это как-то глупо немного. И самонадеянно. Они снимают друг с друга одежду, целуются, шарят руками, впитывают вздохи друг друга. Целуются так, будто до этого возможности не было. А она ведь, наверное, всегда была, черт возьми. И Юнги даже не вздрагивает, когда чувствует чужие пальцы снизу, неловко, но все же с необходимостью вжимающиеся в кожу. Юнги не вздрагивает, да. Лишь думает о том, что, наверное, стал бы кем угодно для этого человека. Это самое меньшее, что он может сделать для того, кто дал ему понять, что он — не пылинка на лобовом стекле чужом жизни, он — и есть все, что чужую жизнь наполняет. Чонгук сжимает в кулак простыню возле его уха, шумно стонет на ухо. Касается губами подбородка. Юнги чувствует, как сводит колени, но заставляет себя стискивать ноги еще сильнее, слыша затем еще один удивленный вздох. И позволяет себе растерянно выдохнуть. Его накрывает так сильно, что этот всплеск уничтожает последнюю мысль в голове. А потом что-то опять идет не так. Хотя бы то, что Юнги, который слабо усмехается, оказывается опять притянутым к себе. Чонгук целует его так, будто всю жизнь его знал, но в месте с тем — не желал знать никогда. Чужие губы чувствуются неправильно горячими, от их касаний больно, но вместе с этим Чонгук своими поцелуями словно прижигает раны на его душе. Останавливает кровотечение его сердца. Позволяет ему биться дальше. Они целуются так долго, что у него болят губы. Юнги больно, и он толкает, толкает Чонгука вперед, нависает сверху. Целует его, спуская с цепей свои руки, которые шарят по чужому телу, как ненормальные. И руки эти раз за разом касаются так, что Чонгук желает оказаться не под ним, а над ним, но Юнги не позволяет — продолжает издеваться, с каждой секундой прижимаясь бедрами все сильнее. Они столько раз меняются местами. Столько раз молчат, врезаясь взглядами друг в друга. И столько раз целуются, что Юнги думает, что больше уже не сможет. Можно ему просто то, что есть сейчас? И ничего больше? Он так влюблен, что просто вдребезги. — Я могу спросить? Юнги буквально распят под чужим телом, и реагирует на любое движение коротким вздохом. Сейчас — тоже. Мелко, ощутимо вздрагивает и стонет, приподнимая руку, чтобы спрятать за ладонью лицо, но Чонгук хватает его за запястье. — Сейчас? — Юнги отмахивается, чувствует, что руки его вовсе не слушаются. — Сейчас. Он чувствует, как чужие движения раз за разом выбивает из него только успевший прийти в себя рассудок. Он глубоко вздыхает и пытается ухватиться за чужие плечи, но снова пропадает, когда ему шепчут на ухо: — Ты всегда меня хотел, или мне показалось? — Не всегда, но сначала действительно показалось, что- Его целуют резко, терпко, многозначительно. Юнги отвечает на поцелуй, окончательно теряя мысли о том, кто он, где он, зачем он. Чонгук — вжимается губами в сгиб его шеи, раскрывает рот, задевая зубами кожу, и это почти больно. Юнги ловит свой же стон в его горячем выдохе, который разливается сладким и нужным вдоль вен. Юнги чувствует себя идиотом. Кретином. Придурком. А еще чувствует, как чужие горячие пальцы сдавливают его кожу в районе поясницы. Чувствует то, как его заставляют не издавать ни звука, накрывая ладонью рот. И чувствует, как срывается, когда кусает эту самую ладонь, а затем жмется губами в сгиб чужой шеи, проходясь языком по одной из вен. Чонгука — много, но никогда не будет достаточно. Наверное, мысли Юнги резонируют с чужими, потому что то, как его вдавливают в кровать, — это только отчасти неожиданно. Больше всего чувствуется нужда, трепет, и такая блядская необходимость, что у Юнги не просто колени сводит, а все тело разом, потому что, господи, ему настолько непривычно чувствовать, ощущать, знать — что кто-то может хотеть его настолько сильно. Какой к черту ютуб. Какие к черту танцы. Какой к черту челледж. Юнги в этот момент настолько насрать на все, чем он занимался последние пять лет, что самое время сколотить гроб, но вместо этого он строит храм, внутри которого на пьедестал приносил не цветы, а собственную душу. Чонгук не идеален, он — полный кретин, придурок, долбоеб, но Юнги ради него не жалко расстаться с душой. Ведь тот ему ее вернет все равно. Опять. Снова. Юнги так влюблен, что просто на тысячу осколков. Как больно и одновременно с этим прекрасно, что он все-таки сумел это признать. Сказать бы вслух. Сгиб шеи жжет от чужого поцелуя. Господи. Это было больно. С самого начала. Не столько потому, что у Юнги давно никого не было, сколько потому, что сейчас — именно Чонгук вдавливает пальцы в его подбородок, заставляя посмотреть на себя. И Юнги — больно. Особенно потому, что он от этой боли получает удовольствие. Ему нравится быть под Чонгуком. И если тот окажется под ним — ему понравится тоже. Юнги нравится совершенно все, если в этом участвует Чонгук. Ему просто нравится Чонгук. Он — влюблен в него по уши. Или нет, не влюблен. Он — его любит. Вау. Не так уж и сложно было это признать. Самое неловкое, что может произойти после подобного — это взгляд глаза в глаза, но Юнги дерется с самим собой раз за разом и не смеет отвести взгляд, наблюдая за тем, как Чонгук то смотрит на него, то глядит в сторону. Но куда бы он ни смотрел — его ладонь продолжает лежать на его щеке, такая тяжелая, такая теплая. Пальцы сжимаются. Как и у Юнги — сердце. Они лежат друг напротив друга на боку и молчат. Так привычно, так ожидаемо, но так уютно, потому что Юнги уже давно понял, что с ним он может ни слова не произносить, но все равно будет чувствовать себя… дома. Он — дома. И он так не хочет его покидать. — Юнги… — зовут его, а взгляд Юнги падает за чужую спину, только сейчас замечая красный огонек вдали. Он мгновенно подскакивает на кровати, чем заставляет и Чонгука сесть. — Там… — он сглатывает, а затем начинает стремительно краснеть, когда до него доходит, — мы камеру не выключили. Чонгук вертит головой и тоже замечает красный огонек в глубине танцевального зала. Начинает смеяться даже громче Юнги. А затем обхватывает его обеими руками и целует. — Удалишь? Или на память оставишь?