Пальмы лишь на берегу

Просыпаться очень страшно. Юнги момента своего пробуждения начинает бояться, кажется, еще во сне — он без конца блуждает по лабиринту и раз за разом натыкается на запертую дверь. Поворачивает назад, выбирает другой поворот, но снова — тупик. И ему непонятно, ему странно, он начинает раздражаться, злиться, пинать ногами проклятую дверь, стены рядом. А затем становится страшно. Со всех сторон обступает страх, что выхода нет, и все, что было и есть в его жизни — это только повороты, полные надежды, но становящиеся полным разочарованием и очередным тупиком, стоит их преодолеть. И просыпаться — страшно. Но Юнги приходится. Он около минуты смотрит на потолок, покрытый уже успевшей потрескаться побелкой, а затем поднимается с кровати, начинает на автомате одеваться, собирать свои вещи. Словно все еще находится в своем собственном сне, будто по-прежнему пытается найти выход из лабиринта и натолкнуться на тупик самостоятельно, дойти до него своими же ногами и побыстрее. Не дать кому-то подтолкнуть его к запертой двери, не позволить другому человеку лишить его права выбора. И пускай его нет, выбора этого. Все та же стена. Юнги оборачивается вокруг своей оси, ищет рюкзак, но взгляд падает на постель. Чонгук все еще спит; по ночам сейчас жарко, поэтому одеяло, сбитое, валяется скомканным в изножье кровати. Юнги растерянно моргает, выныривая изнутри себя на поверхность, и издает странный булькающий звук. Стоит несколько секунд, проматывает в голове прошлый вечер и обреченно вздыхает. Настенные часы показывают аж десятый час утра — слишком поздно даже для него, Юнги. И тем более для Чонгука. Он садится обратно на кровать и поднимает взгляд к огромному окну; пальцы сложенных перед собой рук сами собой цепляются друг за друга. Юнги издает короткий смешок. Сам не знает, отчего ему смешнее всего: того, что в очередной раз захотел сбежать — на автомате, да и только, — или того, что ему не прекращает казаться, что он зашел в тупик. Он закатывает глаза и шлет все свои предыдущие мысли нахуй, забирается обратно на кровать с ногами и рваным движением накидывает на Чонгука смятое одеяло. Взбивает себе подушку под спину и садится, сложив руки на груди и вытянув ноги. Ждать долго не приходится. — Юнги? — Чонгук вскидывает голову. — Я тут, — отзывается он, — сижу вот. — А, — Чонгук трет сонные глаза и немного приподнимается, — я подумал, что ты ушел. — Я хотел, — Юнги истошно краснеет, — но передумал. — Что ж, пожалуй, это лучшее из того, что я надеялся услышать с утра, — слышится зевок. — А что было худшим? — он ненавидит себя за длинный язык, но что поделать, уж очень интересно. — «Я был бухой, прости», — Чонгук тоже садится и морщится на одеяло, под которым наверняка пиздец жарко. — Вообще-то мы почти не пили вчера, так что… Они молчат. Юнги — хочется выть. Господи, почему это настолько неловко? Почему накануне все было так, словно они уже замужем и готовы усыновить двух детей и трех собак в придачу, а теперь сидят так, словно потерялись в пространстве и понятия не имеют, что делать и говорить? И будто накануне они уже все не решили посредством… ну всякими там средствами. — Я тут- — Слушай- Они начинают говорить одновременно и так же одновременно замолкают, синхронно смотря друг на друга. Чонгук улыбается первым. А Юнги — не может противиться улыбке напротив. Отмякает мгновенно, как черствая корка хлеба в тарелке с водой. Улыбается сам. А про себя орет: «Говнюк, блять, чмо поганое, люблю тебя, пиздец, сил никаких, харэ уже так лыбиться, я могу помереть». А если вслух сказать — что будет? Юнги поджимает губы, отводя взгляд. Сказать вслух три заветных слова страшнее, чем до конца жизни встречать одни лишь тупики. Потому что он уже говорил однажды. И оказался на дне, что пониже предыдущего. Мысль о повторении пути по накатанной дорожке наводит ужас. Но Юнги любит Чонгука. Почему он не может ему сказать об этом? Почему он запрещает себе говорить это? Почему? Он впивается ногтем большого пальца в указательный и заставляет себя посмотреть Чонгуку в глаза. А тот словно мысли его читает. Глядит так, будто уже все скрижали его души наизусть выучил, но почему-то не говорит ничего. Смотрит просто. Но — не ждет, что Юнги что-то скажет. Дает ему то, за что он так цеплялся все эти годы — свободу и время. И Юнги так ему благодарен за это. А еще он так, блять, до одури сильно влюблен. Помогите ему кто-нибудь. — Я уже говорил, что у меня выходной сегодня, — Чонгук, видимо, решает, что сейчас лучше не ходить по квартире почти голышом, и, повернувшись к Юнги спиной и закутавшись в одело, начинает ногой по полу подтягивать к себе валяющиеся невдалеке штаны. Выглядит это достаточно нелепо, — так что мы можем хоть весь день заниматься. Танцами, да. — джинсы начинают надевать на себя все так же из-под одеяла; Юнги издает непроизвольный смешок. — Но если ты вдруг хочешь уехать или… ну, тоже устроить себе выходной, то все в порядке и- — Нет, — прерывает он Чонгука, — не нужен мне выходной. Или нет, не так, — он тянет руку и хватается за край одеяла, тянет его на себя, заставляя Чонгука дернуться, — мне не надо никуда уезжать. Но если ты вдруг хочешь, чтобы я тебя поцеловал, тебе придется найти запасную зубную щетку, потому что- О, боже, кто его за язык тянул. Но Юнги и договорить не успевает, потому что Чонгук мгновенно подрывается с кровати и так шустро припускает в сторону ванной, на ходу подхватывая валяющуюся на полу футболку, что Юнги так и остается сидеть с открытым ртом. Сидит так всего секунд двадцать, потому что Чонгук возвращается, останавливается перед ним в уже надетой футболкой и протягивает Юнги новую зубную щетку, истошно при этом краснея. — Господи, я же пошутил, — вздыхает Юнги. — Ты про щетку или про то, что поцелуешь? — Иди на хуй, — вяло отбрыкивается он. — Ну… — задумчиво начинает Чонгук, на что получает подзатыльник от только что поднявшегося на ноги Юнги. — Сделай кофе, человек-простыня, — просит он. Чонгук правда делает кофе. Пока Юнги — торчит в ванной и в истерике чистит зубы, намереваясь сточить щеткой свою эмаль в ноль, потому что выходить наружу страшно. Боже, и почему он такое ссыкло по жизни? Все мысли схлопываются разом мыльным пузырем, едва Юнги выходит из ванной комнаты, потому что одновременно с этим в квартиру заходят Тэхен и Хэйли. Первый — задорно проворачивает ключи на указательном пальце и сам немного торопеет, когда замечает Юнги в паре метров от себя. Они с Хэйли пучат глаза друг на друга. — А ты чего это… — Тэхен икает, кажется, хочет икнуть еще раз, но проглатывает свою икоту на полпути. — Пораньше пришел, — отстреливает Юнги. Мятая футболка и волосы шухером молчаливо вторят ему что-то вроде «ну да, ну да», но у Юнги нет времени препираться с самим собой. — Вам тоже кофе сделать? — выглядывает Чонгук из-за угла. Выглядит абсолютно собравшимся, в отличие от самого Юнги. — Вы рано. — Ты сам сказал к десяти, — Хэйли ворчливо снимает кроссовки, — ну, подумаешь, пораньше приехали. Тэхен сбоку от нее растерянно хлопает ртом, но ничего не говорит. Тоже кеды снимает только и затем семенит в сторону зеркал. Останавливается возле камеры, снимает ее со штатива со словами «давайте посмотрим, что мы вчера с этим бревном станцевали». И где-то здесь и случается пиздец. Юнги поскальзывается на ровном месте, путается в ногах и совершенно некрасиво распластывается на полу, больно ударяясь носом об пол. Это, правда, пиздецки больно, но еще больнее то, что Тэхен тычет на кнопку на камере и, кажется, начинает проматывать записанный материал назад. Юнги лежа видит, как чужие глаза неестественно расширяются. И Юнги так же лежа видит, что Хэйли, пристроившаяся рядом с Тэхеном, сама круглит глаза, а затем резко отходит вбок. Он с трудом поднимается с пола и готовится умереть со стыда. Чонгук, который почему-то не захотел отреагировать даже с натугой в панике, спокойно подходит к Тэхену и протягивает ему кружку с кофе, одновременно с этим отнимая камеру. Тэхен — остается в прежнем положении. С вытянутыми вперед руками, в одной из которых теперь чашка с кофе. — Простите, что не предупредил заранее, но сегодня мы не будем ничего тренировать, так что вы можете попить кофе и спокойно поехать по своим делам, — Чонгук захлопывает маленький экран сбоку камеры. — Спокойно? — Тэхен большими глазами таращится на кружку кофе в своих руках. — Это мне как спокойно вообще- — Молча, — приподнимает брови Чонгук, — кофе выпил и пошел. — Я больше никогда в этой жизни спать не смогу, ты теперь в ответственности за- — Заткнись, — Хэйли отбирает у Тэхена кружку с кофе и, пару раз дунув на нее, в несколько неспешных глотком выпивает половину, — а теперь пойдем, нам тут не рады, — она вручает кружку Чонгуку. — То есть в смысле не рады? Он сам нас позвал. А теперь там вот это… Вы в курсе, кстати, что такое можно на определенном сайте опубликовать, и деньги посыпятся? — Тэхен, уволакиваемый обратно к выходу, оглядывается на ходу. — Опубликуем, но только если ты это видео смонтируешь, — машет рукой Чонгук. — Блять, ты-! Да давай, скидывай! — вопит Тэхен точно перед тем, как захлопывается дверь. Юнги, который так и остался стоять на пороге танцевального закутка, непроизвольно сжимает в руке зубную щетку, которую зачем-то притащил с собой из ванной. В оглушительное смущение он так и не успел нырнуть, потому что все произошло так быстро, что он не успел до конца сориентироваться. Чонгук, стоящий чуть вдали, пару раз открывает и закрывает маленький экран сбоку камеру. И лишь после этого поднимает взгляд — немного тревожный, немного смущенный. — Прости, стоило им написать, чтобы не приходили, но я как-то… забыл… мысли другим заняты, — Чонгук подходит к столу и кладет на него камеру. А Юнги так и не знает, что сказать. Как прокомментировать приход Тэхена и Хэйли, что сказать по поводу того, что те случайно увидели. И ладно сказать — Юнги даже не знает, как реагировать. Какой из многочисленных эмоций позволить появиться на своем лице. Господи, он так запутался, но еще больше — устал путаться. — Так мы не будем сегодня… ну, тренироваться? — Юнги поднимает к лицу руку и глядит на зубную щетку. — Но почему? Ты не хочешь? — Хочу, — Чонгук подходит к нему почти вплотную и забирает щетку, — а ее ты бы лучше в стаканчик поставил. Вдруг еще пригодится. Юнги истошно краснеет. То есть как пригодится? Получается, все это… он все это не придумал? Это не разовая акция для тех, кто обанкротился? Юнги, если честно, правда ведь банкрот — на чувства. Но не свои, а чужие. — Ты уверен? — зачем-то спрашивает он и не сразу понимает, что вся эта двоякость, которую чувствует только он, ни хрена не остается за кадром, потому что Чонгук чувствует это тоже. — Боже, — он возводит взгляд к потолку и берет Юнги за плечи, и тот коротко вздрагивает, когда ему смотрят в глаза до болезненного прямо. — Ты можешь хотя бы на минуту перестать сомневаться? — В чем, — он забывает даже вопросительную интонацию придать своим словам, шепчет скорее. И так знает ответ, но не спросить не может, потому что кретин и дурак. Потому что так сильно хочет услышать ответ. — В том, что я к тебе чувствую, — Чонгук сжимает пальцы чуть сильнее и после этого сразу отпускает его. — Мне казалось, я уже давно дал тебе понять, что я- Он не продолжает, неловко замерев. Оглядывается на Юнги, слегка приоткрыв рот. И отворачивается, смущенно опуская взгляд. Юнги — сразу же понимает. Как никогда четко осознает, что Чонгук боится того же, что и он. Сказать первым. Потому что после этого может произойти что угодно — и дело даже не в чужой реакции. После этого может даже мир рухнуть в пропасть. — Так что с тренировкой? — Юнги прочищает горло, садясь за барную стойку. Решает, что лучше сделать вид, будто последних пяти минут не было. — Будет, но завтра, — Чонгук ставит кружку в кофеварку. — А сегодня? — А сегодня, — он оглядывается, — я хотел… — Чонгук смущается, сразу же отворачиваясь, — я хотел позвать тебя на… не знаю, свидание, может? Стоило это сделать раньше, но я… Я, в общем, думал, ты не согласишься, но теперь… — он опять оборачивается на Юнги, — теперь согласишься? — Теперь? — тот поджимает губы, а затем накрывает рот ладонью, чтобы скрыть улыбку. — Ты имеешь в виду после того, как мы- — Ой, да заткнись, — обиженно огрызается Чонгук. — Ладно, — только и говорит Юнги, убирая руку и позволяя увидеть свою улыбку. — Я согласен. Чонгук смотрит на него так, словно он только что сказал ему, что нашел способ сделать его счастливым до конца его дней. Резко ускорившееся биение сердца отдается в горле; Юнги не выдерживает и опускает взгляд. В ушах начинает шуметь, а в голове вдруг проскальзывает мысль, что, может, только ради этого он из родной страны и сбежал? Ради того, чтобы кто-то посмотрел на него вот так? Они пьют кофе, сидя друг напротив друга. Это ощущается самую малость неловко, но Юнги пытается игнорировать эту неловкость, потому что и не такое случалось. У него, кажется, получается — до того момента, как Чонгук предлагает ему надеть какую-то из своих рубашек. Юнги смущенно мнется возле стола, двигая свою уже пустую кружку то так, то эдак, и так сильно хочет сбежать, что сил нет. Хочет уехать домой под предлогом «переодеться», но Чонгук же заранее предугадал это — иначе зачем предлагать свои рубашки? Господи. Почему в отношениях так сложно. Юнги, открывший дверцу шкафа с одеждой, замирает. О каких таких отношениях речь? Они же… они же не… Они…? Чонгук смеется, когда он напяливает на себя самую огромную толстовку, которую находит в чужом шкафу. Юнги накидывает капюшон на голову и шмыгает носом, неловко опуская взгляд себе под ноги. И так хочет слиться с интерьером, что словами не описать. — Тебе всегда такое нравилось, да? — Чонгук подходит ближе и цепляет один из шнурков капюшона, тянет на себя, заставляя Юнги встрепенуться. — Одежда, в которой можно спрятаться. — Ага, — только и может сказать Юнги, когда, ведомый натяжением шнурка капюшона, оказывается прямо перед Чонгуком, — нравилось. Чонгук выпускает шнурок и, чуть сжав дрогнувшие губы, касается пальцами его лица. Касается так легко и невесомо — почти испуганно. Будто боится, что Юнги отвернется, стряхнув с себя его касания. Но Юнги просит себя перестать думать и тянется вперед, прикрыв глаза. Ныряет в ощущение чужих касаний. А они горячие такие. Горячие настолько, что зажигают даже то, что давно внутри потухло. Юнги открывает глаза и видит прямо перед собой чужое лицо. Чонгук наклоняется ближе и соприкасается своим лбом с его. Улыбается. Юнги так сильно влюблен, что скоро задохнется. Ему, если честно, уже плевать на челлендж. Плевать на своих подписчиков, плевать на свой канал. Ему все равно на все, что происходит вокруг, ему хочется только встречать каждый день так же, как сегодня. Пить кофе вместе с Чонгуком. Провожать его на работу в танцевальную школу или, может, ехать вместе с ним. Ему хочется видеть свою зубную щетку в стаканчике вместе с чужой, хочется чувствовать другого человека рядом. Юнги хочется быть частью чужой жизни. Хочется не словами и обещаниями, не прошлым или смутным настоящим — хочется будущим, которое обычно такое неопределенное и непонятное. А Юнги — хочется. Стать чужим будущим. Господи, он так ненавидит себя сейчас. Но почему? Почему он ненавидит себя за желание стать другому человеку ближе? Публичные люди показывают наблюдателям многое. Но это — лишь видимость. Обманка, конфетная обертка. Никто из них никогда не узнает, что творится на душе у того, кого они возводили на пьедестал. У Юнги в душе полное смятение. К нему примешивается страх, они сливаются воедино, зовут в гости неуверенность. Вместе они становятся полной кашей, полным бредом, и Юнги абстрагируется. Он в смятении, он боится, он не уверен, но он не хочет, чтобы все это обесценило то, что он чувствует. А чувствует он так много, боже. Возможно, Чонгук сам не знает, что нужно делать на «свиданиях», как и сам Юнги, потому что сначала они просто неловко едут в такси к одной из забегаловок на побережье. Завтракают пастой, которая паста лишь на словах, а затем идут в сторону океана. Юнги так не к месту вспоминает, как еще совсем недавно недавно уговорил Тэхена снять совместный влог. Свидание должно быть похоже на влог? Или нет? — Я всегда мечтал о большем, — говорит Чонгук, когда они останавливаются возле начала линии песка, за которым — крупный пляж, — но не смог ничего придумать. — О чем ты? — Юнги стаскивает с одной ноги кроссовок. — О том, что наше первое свидание должно было стать самым незабываемым, — Чонгук грустно улыбается, — но в итоге я как обычно оплошал. — Это как посмотреть, — он скидывает второй кроссовок и толкает Чонгука в плечо, — снимай обувь давай! Юнги ни разу в жизни не делал ничего подобного: никогда не купался на пляжах ЛА и тем более никогда не сигал в воду в одежде. Но сейчас он стаскивает с себя чужую толстовку, оставаясь в майке, и, неловко забежав в воду, ныряет. Проплывает немного вперед и выныривает, встряхивает головой, замечая, как Чонгук снимает с себя рубашку на берегу. Юнги усмехается и хочет отплыть подальше, но через несколько секунд перед ним выныривают буквально в двух метрах от: — С ума сошел? — Чонгук сплевывает воду. — Сейчас только дураки плавают! — Так я дурак и есть. Или ты так и не понял? Юнги ныряет и, проплыв пару метров, сразу выныривает, начав перебирать руками. Далеко уплыть не успевает — Чонгук под водой хватает его за ногу, едва не заставляя от неожиданности захлебнуться. Юнги отплевывается и оборачивается; Чонгук аккуратно подплывает к нему, останавливаясь совсем рядом. Это буквально один из самых популярных пляжей в ЛА. Здесь толпами загорают и плавают. Но сейчас на берегу почти никого нет — только одинокие девчонки на огромных пледах, — но даже это не помогает Юнги расслабиться, когда Чонгук подплывает к нему вплотную и хватает под водой его руку. Наверное, он бы с радостью утонул из-за этого, если бы не знал, что второй руки вполне достаточно, чтобы выплыть на поверхность. Юнги прямо сейчас плавает у побережья ЛА в майке и джинсах. Это так пиздецки нелепо. Так чертовски тупо. И это кажется дебильным до того самого момента, когда Чонгук, усилием взболтнув рукой, не высовывает ее из-под воды и не кладет ее на его щеку. Юнги забывает, а как это — перебирать конечностями, чтобы не утонуть, когда ему говорят: — Я тебя люблю. Юнги на пару секунд уходит под воду, а затем начинает грести к берегу. Он плывет так, словно за ним гонятся акулы. Шлепается в воду даже тогда, когда она ему по пояс. Выбегает на берег, останавливаясь возле свои кроссовок. — Юнги, — зовут его, а ему — страшно оглянуться. Но он оглядывается. Смотрит на Чонгука: у него мокрые длинные волосы, которые прилипают к щекам, съехавшая на левое плечо влажная футболка, подернутые замешательством карие глаза, замутненный взгляд, который буквально просит, умоляет: «Пожалуйста». Юнги чувствует, как его ноги тонут в горячем песке. Он вздыхает глубоко, приоткрывая рот, и делает пару шагов вперед. Останавливается перед Чонгуком, неловко опуская взгляд. Он просто не может посмотреть ему в глаза сейчас. Он — не может, но Чонгук — настаивает, когда кладет пальцы на его подбородок и заставляет поднять лицо вверх. Заставляет поднять взгляд. Юнги — чувствует, что у него слезятся глаза. Он жмурится и до смерти хочет пресечь чужие вопросы в самом зародыше, поэтому тянется вперед, чувствуя, как утопают его ступни в песке, и целует. Юнги целует Чонгука, обхватывая его шею обеими руками, и тонет уже не в песке, а в себе самом. Ему бы отречься от прошлого, ему бы отречься от сомнений. Ему бы просто — любить. Ему бы просто — жить. Юнги размыкает губы и сам углубляет поцелуй, который такой… такой дурной, неправильный, не для него. Юнги не достоин чужой любви. Даже сейчас. — Я тебя люблю, — повторяет Чонгук. Они валяются на песке; мимо кто-то проходит. Юнги — тянется рукой поближе к чужой груди, стремясь накрыть своей ладонью то место, где бьется сердце. Он — тоже влюблен. Но ему так физически больно говорить об этом вслух.