Падение

      Драко был любимым родителями ребёнком. Он не был трудным для них. Мало кто из преподавателей, если не считать Грюма, вообще когда-либо писали письма его родителям, извещая их о проступках сына.       Но Драко никогда не был прилежным. Ему давалась учёба легко не потому, что преподаватели страшились авторитета его семьи или он у кого-то что-то там списывал. Всё было иначе: к его противному, как считали многие гриффиндорцы и пуффендуйцы, характеру прилагался пытливый ум. Ему нравилось узнавать и понимать что-то новое. Драко, конечно, прилагал все усилия к тому, чтобы выглядеть внушительным лидером, за которым пойдут остальные, беря в пример не только отца, но и многих других его друзей, часто гостивших у них дома.       Например, Долохов был для Драко кем-то вроде члена семьи, причём этакого дядюшки, который подбивал наследника на разного рода приключения. В начале это были самодельные бомбы из зачарованной серы, потом лазанье по прудам в поисках ундин, которых этот русский чудак хотел «ощипать как следует», ну или, может быть, показать Драко, что такие пьяные желания стоят очень дорого, например, не заживающей раны на плече. Антонин научил Драко пить, а потом рассказал ему о том, что его дедушка был его другом-геем, которого тот называл милой подруженькой и говорил ему, что со спины он уж больно был похож на девицу. Драко ему, конечно, не поверил. Драко многому не верил из его рассказов на пьяную голову.       И что Долохову не тридцать Драко тоже в голову не приходило, пока, видимо, обиженный Антонин не сунул ему несколько колдографий с его дедом и Тёмным Лордом до того, как тот стал Волдемортом.       На очевидный немой вопрос Антонин расхохотался и жахнул по столу кулаком. На его руке в персте мерцал кроваво-красный камень, а в ухе сверкала золотая серьга с таким же камнем. Вообще этот Долохов был больше похож на цыгана или итальянца, чем на русского, но в тот момент Драко увидел в нём того самого князя из легенд по истории магии. «Моя бабушка меня слишком сильно любит», — просто ответил он и шлёпнул мальчишку по плечу.       Конечно, такое воспитание наложило определённые отпечатки на его характер: Драко любил быть первым во всём, терпеть не мог проигрывать, ощущал себя лучше других по многим причинам, а ещё управлял как своими друзьями, так и студентами своего факультета.       Так было ровно до того момента, пока авторитет отца в глазах не только Волдеморта, но и всех магов Британии пошатнулся. Пошатнулся так сильно, что это задело и Драко. Ему пришлось повзрослеть и взять на себя наказание за проступок отца. Наказание, которое считалось честью в глазах Пожирателей, но имело куда более глубокий смысл, о котором догадывались немногие.       Драко, конечно, уважал своего крёстного — Северуса Снейпа, но они не были особо близки. И когда мать заключила с ним непреложный обет — любимое заклинание их семейства, Драко ни капли не удивился. Правда, помощь Снейпа была неоценимой — убить Дамблдора рука у Драко так и не поднялась. Он знал, что заклинание не сработает. В нём не было столько боли, разочарования, ненависти. Он смог только впустить Пожирателей и всё. Конечно, Снейп был мужественным, холодным и очень умным. Он помнил вечера, когда Северус приходил в их дом после очередного собрания и шёл с Драко в библиотеку. В его голову было невозможно пробраться, а ещё он учил его многим заклинаниям и часто сражался с ним на дуэлях. В вылазки Пожирателей ни Северуса, ни Драко никто не брал — одного из-за возраста, другого из-за его ценности. Северус был его учителем и наставником, но Драко ни разу не смог его к семье причислить.       Иногда Долохов вмешивался в их поединки. Ему нравилось врываться в магическую дуэль, выбирая одну из сторон. Иногда его союзником был Драко, чаще всего Северус. И тогда Драко едва ли выходил из дуэли без серьёзных травм. Оба не скупились на проклятья и их силу.       «Никто не сбережёт тебя в бою, кроме тебя самого», — говорил Долохов.       Хогвартс в сравнении с практикой, что случалась в Мэноре, не шёл ни в какое сравнение. Когда Драко вышел из дуэли целым и даже почти победителем, его поставили против Беллатрикс. Говорили, что с ней может по жестокости и изобретательности сравниться только сам Тёмный Лорд. Что ж, Драко в это верил безоговорочно. Она не чуралась ничего, а все её заклятия летели с такой бешеной скоростью и были настолько сильными, что даже мраморный пол в зале шёл трещинами. Именно Беллатрикс научила его скорости и изворотливости. Что одно пропущенное заклинание может стоить ноги или руки. Она любила дробить кости, разрывать мышцы изнутри. Тётушка Белла была самой настоящей садисткой, потому что чужая боль приносила ей ни с чем несравнимое удовольствие. Ну, а племянника она никогда не жалела.       «Ты хороший мальчик, Драко, — медленно говорила Беллатрикс, нависая над племянником, который корчился в очередном приступе боли, — жаль, что хорошие мальчики нашему Хозяину не нужны».       Драко не знал, могла ли быть жестокость со стороны тётки такой заботой или это был чей-то приказ, чтобы она слепила из него монстра по своему образу и подобию, но что-то пошло не так.       Не так пошло, на самом деле, всё с самого начала. С первого дня в Хогвартсе, когда его руку оттолкнули.       Были люди, для которых общество Драко не было чем-то необходимым или каким-то важным. Один обходил его по популярности, другая стояла первой в табеле по успеваемости, третий был просто невыносимым мальчишкой, за которым гонялись девчонки, как только тот стал капитаном команды. И они все были какими-то другими, что ли. Неправильными, не протискивающимися в такой чистый и мрачный мирок Драко. Им было хорошо, их смех звучал счастливо, а дружба вызывала зависть.       Зависть — очень плохое чувство, отравляющее его жизнь с того самого момента. Зависть была его лучшей заклятой подругой. Зависть была его вторым именем. Её костлявая рука касалась его щеки, сухие истерзанные губы были похожи на точильный камень, а её кровь была абсолютно чёрной.       «Эй, ты!» — говорила грязнокровка и смотрела на него, как на что-то очень мерзкое и явно не похожее на человека. Конечно, это было чем-то, что задевало его. Пренебрежительное «Малфой» звучало в их устах как самое пошлое ругательство. Но это радовало и бодрило. Противостояние, схватка, азарт. Отношение, как к врагу. Слова, глаза, движения даже без малейшего намёка на лесть. С ними можно было препираться, их можно было задевать, в их компании можно было расти.       «Он мой заклятый враг, — говорил Драко о Гарри Долохову, — но я хотел бы его называть другом», — отчего-то смущённо добавлял он, и Антонин понимающе кивал.       «Было у меня такое».       Возможно, только для Драко такие отношения, переполненные ненавистью и презрением, казались подобием дружбы. Возможно, только для Драко злость, выливаемая на Поттера, была лишь следствием совершённых поступков, не перечёркивающим всё, что было в стержне. Возможно, только для Драко небрежно бросаемое «грязнокровка» было не унижением, а фактом, от которого никому из них было невозможно скрыться.       Драко мало кого любил, а после ночей с тётушкой ему даже расхотелось пытаться. Беллатрикс в постели была грубой и брала своё, а ещё она любила затыкать ему рот кляпом и связывать. Тело откликалось на её движения и действия. Его тело было послушным и податливым. Тело Беллы было красивым, но сама она была чудовищем, запертым в оболочке человека.       «Надо было тебя отвести к опытной хорошенькой проститутке, — говорил Антонин утром после очередной вылазки, — но ты уж прости, сейчас не до этого».       В тот год Антонин заменил ему отца, во все последующие стал тем, к кому приходят исповедоваться в грехах. Первым пятном стала смерть малышки, взявшая проклятое колье, потом Дамблдор, следом, была мать, которую Драко под империусом Беллы затащил в подвал Мэнора и посадил на цепь. Белла в ту ночь над ними тремя измывалась так, как ей хотелось. Что такое физическая боль в сравнении с ранами, нанесёнными самому дорогому человеку? Ничто. Антонин выслушивал и подливал ещё. Беллатрикс никто не мог остудить или привести в чувство. Рудольфус, например, боялся поднять на неё взгляд и всегда произносил тихо, но чётко, сидя подле неё — моя госпожа.       Драко не было интересно, что с ней такого сделал Тёмный Лорд, что её рассудок извернулся вот так. Ему не было понятно, почему мать гладила колдографию Беллы и Андромеды и прижимала её к груди каждый раз, когда Беллатрикс вытворяла что-нибудь этакое. Беллатрикс боялась только Волдеморта. Боялась его так сильно, что вела себя в его присутствии очень тихо и почти незаметно, серьёзно выслушивала его и всегда смотрела на него с благоговением монахини, увидевшей Мессию.       А когда собрание подходило к концу и Волдеморт всех отпускал, Беллатрикс брала Драко за руку и уводила его за собой в её спальню.       «Мой хороший мальчик, — тело само падало на колени перед ней, а голова склонялась для поцелуев её стоп, — ублажай меня, как я тебя научила».       Он ничего не чувствовал — ни вкуса еды, ни тепла, ни холода, ни прикосновений, ни боли. Он ничего не чувствовал. Тело отказывалось воспринимать окружающий мир, находясь в глухом коконе. Он ничего не чувствовал до того момента, пока грязнокровка не попала в руки его тётки.       И все эти детские игры, соперничество, рознь между ними, даже обиды — оказались нелепым детским лепетом, который ничего не значил. Совсем ничего. Он не хотел, чтобы у тётки появилась новая игрушка — вот и всё, что двигало им, когда Драко бросил Поттеру палочку. Пусть это была ревность. Пусть она.       Во время следующей дуэли он не проиграл Беллатрикс.

***

      Драко не любил Москву — пугающе огромный город, который на него давил со всех сторон. Мрачный, но не показушно и не элегантно, а по особенному, как те мрачные романы, что писались в этой стране весь прошлый век. В Москве он ощущал себя маленьким, а ещё знал, что, не зная русский язык, здесь можно легко пропасть.       Поэтому Драко всегда направляли в Россию от Министерства, так как, кроме него, вряд ли, кто-то ещё бы осмелился. Мало того, что российское Министерства Магии не жаловало англичан и было слишком уж серьёзным и внушительным, так ещё и местные жители не любили иностранцев. Здесь действительно ощущаешь себя чужеродным с непривычки. Показные радушие и гостеприимство заканчиваются, когда разговор начинает касаться важных вопросов. Как говорит Антонин — «Дай им палец, они и руку откусят». Драко держал всё при себе и вёл переговоры так, что многие не выдерживали его стиля и шли на попятную. Он шёл в наступление редко и предпочитал дружественные отношения.       Российское магическое сообщество было самым большим. Многие русские маги были наёмниками в других странах, другие выезжали из страны и работали в чужих министерствах, но все были верными. Верными до такой степени, что, казалось, их невозможно было сломить. И откуда в них столько силы?       Драко всегда искренне удивляло, что вход в Министерство был под носом у магглов. По сути, они даже не скрывались. Зайдя в Государственный исторический музей, пройдя несколько залов, нужно было открыть одну очень большую и приметную дверь, чтобы оказаться в магическом мире. Никакой охраны, никакой таблички «не входить». Ничего вообще.       А ещё было такое ощущение, что в этой стране все маги, ну или большинство. И все они какие-то не такие, как в той же Британии. И Драко каждый раз ловил себя на мысли, что ему чертовски здесь хорошо.       — Доброе утро. Мне к князю Долохову, — говорит он за стойкой регистрации.       — К какому конкретно? — девушка принимает его бумаги.       Она была, как говорится, редкой красоты. Впрочем, здесь многие женщины были прекрасны. И Драко в женском обществе расцветал ещё сильнее. Его улыбка становилась ярче, глаза блестели. Жаль, что на русских девушек, как и на Гермиону, это не действовало.       — Антонину Михайловичу.       — Его Светлость с женой взяли отпуск и уехали в Царское Село. Могу я ещё чем-то вам помочь, господин Малфой? — волшебница складывает документы и отдаёт их.       — Спасибо, вы мне уже помогли, — он улыбается ей, убирая документы в карман пиджака. — До свидания!       — Хорошего Вам дня, господин Малфой.       Он вернулся в квартиру, которую подарил ему Антонин на его шестнадцатилетие. «Ты всегда можешь приехать сюда и жить здесь, находясь под защитой моей семьи». И что он, названный дядя, в нём нашёл? Кем для него был Драко?       Он позвонил Гермионе, держа у уха телефон. Окна гостиной выходили на Александровский парк, и Драко вышел на балкон, опустился на плетённое кресло и закрыл глаза, вслушиваясь в гудки.       — Гермиона? — он тяжело дышал.       — Драко, я так соскучилась. Когда ты приедешь? — по её голосу чувствовалось, что она беспокоится. — Я хочу тебя увидеть и обнять.       Небо было голубое-голубое, а солнце слепило глаза.       — Мне придётся задержаться. Долохов взял отпуск и уехал в другой город, под Петербург.       В вышине летали птицы, а внизу кто-то из соседей включил старую французскую музыку. Слышался запах свежей выпечки.       — И это надолго?       Ветер растрепал его волосы. Драко растёр рукой шею.       — Нет, я позвонил тебе, потому что слишком сильно хочу слышать твой голос, и ты, знаешь, я, наверное, поеду туда сегодня, а завтра, может быть, уже освобожусь.       Гермиона шумно вздохнула в трубку, и от этого по телу Драко побежали мурашки.       — Почему Министерству что-то понадобилось от этого Долохова?       — Они желают заключить союз с Россией, Францией, Германией и США.       — Неужели?.. — она замолчала, не в силах дальше продолжать. — О, Драко…       «Война» — слово, которое Гермионе было всё ещё тяжело произносить. Слово из трёх* букв сдавило и разломало их.       — Ещё рано говорить об этом. Ты там как? Позавтракала? Собираешься на работу?       Гермиона фыркнула.       — У меня выходной, поэтому я валяюсь в тёплой мягкой постели и мечтаю о тебе, — она игриво рассмеялась. — Я бы хотела поехать с тобой, но не могу. На мне висит нераскрытое дело. А ты поел?       — Да, я поел. И я тоже мечтаю о тебе каждую минуту.       Вдох.       — Секунду.       И на выдохе:       — Мгновение, — это стало их давней традицией. Ещё с тех времён, когда они признались друг другу в Астрономической башне.       — Я люблю тебя, Драко. Поскорее приезжай. Мне без тебя очень плохо.