Падение

      Гермиона его терпеть не может: серебристые волосы, падающие на глаза, ледяной взгляд, чёрная одежда, как и у всех Пожирателей, серебристая маска. Сколько она его не видела? Больше месяца? Целую вечность? Он даже маску не снимает. Он бьёт прямо в цель, отталкивая людей в сторону, прочищая себе дорогу.       Такой Малфой пугает. От такого Драко мурашки по коже, ладони мокрые и холод касается затылка. Гермиона его ненавидит и боится. Страх хватает её за грудки и отводит от него той дорогой, по которой лучше не идти.       Он слишком быстрый и безжалостный, как и все Пожиратели. Кажется, в нём не осталось ничего человеческого. Гермиона сползает по стенке и оглядывается. От едкого дыма слезятся глаза и всё расплывается.       — Я его не боюсь, — Гермиона крепче сжимает палочку, готовясь ударить его заклинанием. Нет, не лицом к лицу. Нет, не открытая дуэль. В ней, Гермиона уверена, она проиграет.       — Как это не по-гриффиндорски, — бросает он через плечо, находя её режущим взглядом и бросая в неё оглушающее заклинание первым, — Грейнджер.       У него руки в крови. Он затаскивает её куда-то за груду камней, прикрывает своей чёрной мантией. От него пахнет чем-то таким, Гермиона даже не знает, чем именно. И её пробивает ужас.       — Не ждите помощи, не ищите пощады, — смеясь, распевает Беллатрикс где-то совсем близко — Гермиона её голос знает слишком хорошо. Если бы не заклинание, она бы, конечно, задрожала всем телом и хлипкое укрытие Малфоя было бы бесполезно. — Сражение так бодрит, да, мой милый?       Они возятся, потом Гермиона прекрасно слышит, как уходят, причём она смеётся, а он что-то ей говорит о том, как Беллатрикс красива в свете всполохов пламени.

***

      Гермиона просыпается от собственного крика. Раннее утро и привычная тупая головная боль. Она сбрасывает с себя одеяло, вылезает из постели и идёт, не зажигая свет, в полутьме в ванную. Умывается холодной водой, стоя на ледяном кафеле, сжимает края раковины и тяжело дышит, опустив голову вниз и ощущая, как струйки воды стекают по лицу.       Она ненавидит воспоминания — все, что ей снятся. Было бы хорошо избавиться от них и хотя бы одну ночь спать, ничем не терзаемой.       — Рон, тебе, наверное, смешно — наблюдать за мной? Ты скажешь, что я слишком высокого о себе мнения, раз считаю, что ты будешь за мной наблюдать в такую рань.       Гермиона никогда не оборачивается после сна, не смотрит за свою спину. Это похоже на ритуал, спасающий от встречи с призраками. Только призраки всё равно возвращаются каждую ночь во снах.       — Пожалуйста, — её губы дрожат, руки сгибаются в локтях, — уходи.       Она жмурится.       — Ты, верно, скажешь, что я поступаю неправильно, прогоняя тебя, что я последняя трусиха, раз не встречаю с тобой взглядом, — она резко хватает ртом воздух. — Я знаю, знаю, что ты не призрак Рона, что ты лишь плод моего воспалённого воображения.       Гермиона резко разгибается, хватается за шкафчик, в котором стоят зелья, и берёт первое попавшееся. На вкус оно никакое, даже не как вода, но оставляющее после себя блаженную пустоту.       — Прости меня, — она не оборачивается, только сжимает крепче в руках пустой пузырёк и смотрит в зеркало — за её спиной тень. — Прости, — упирается разгорячённым лбом в холодное стекло. — Драко, ты же обещал, что не оставишь меня в одиночестве.       Конечно, она не могла его не отпустить. Конечно, Гермиона могла бы с ним поехать, перед этим уволившись из отдела. И, скорее всего, это было бы верным решением. Но есть тот, кого она не могла бросить. Есть то, что осталось позади и не отпускало её. Есть, в конце концов, долг. Она не трусиха, не трусиха, не трусиха. Она сильная и может со всем справиться сама.       Пространство сужается так быстро и давит так сильно на неё, что голова кружится. Дрянное зелье, дрянная жизнь. Она возвращается на ватных ногах в спальню, падает вниз головой на постель и лежит так, уткнувшись лицом в подушку долгие часы, пока телефон не разрывается треньканьем.       Кольцо на безымянном пальце греется, когда она разговаривает с Драко и даже шутит, ведёт себя непринуждённо. Ей так нравится его голос. Он её успокаивает. Время проходит чуть быстрее и ей становится лучше. Драко не простой для неё человек, он не только муж, но и лекарство — самое лучшее и действенное. Он причина, из-за которой она всё ещё в своём уме.       Ей необходимо занять руки и голову, поэтому после простого завтрака — кукурузные хлопья, залитые молоком, яблочный сок из большой пластиковой бутылки с забавными феями на этикетке, — Гермиона принимается за дела по дому. Она убирает всё с такой тщательностью, что уже к обеду в доме даже пылинка в воздухе не летает и всё на своих местах. Гермиона готовит себе обед, точнее даже не готовит, просто бросает замороженную смесь овощей в сковородку и обжаривает их не больше десяти минут. В небольшой кастрюле она отваривает две сосиски.       Ест она, сидя за документами и работая над делом в полной тишине. Одиночество — тягостный груз, который с каждым мгновением давит на неё немного сильнее. Кольцо блестит от солнечных лучей, а внутри неё тягостное предчувствие.       Она поднимается из-за стола, когда большая часть работы сделана, а грязная посуда уже подсохла. Моет тарелку, приборы, сковороду, убирает всё и уходит к холодильнику. Она размышляет о том, что же ей приготовить на ужин, чтобы, вернувшись завтра с работы, ей бы это хотелось поесть.       Говоря откровенно, Гермиона не то чтобы любила готовить, но её тело требовало нормальных приёмов пищи, иначе… боль была жуткая. После войны она запустила своё тело, ей было плевать на здоровье. Она не ела сутками, только пила что-нибудь кислое и кофе. Много кофе, лишь бы не упасть. Так она прожила какое-то время, пока не упала в общей гостиной на пол, потеряв сознание от сильной боли в животе. Ей сказали, что у неё язва. Она не то чтобы тогда хотела жить, но ей пришлось учиться жить заново не столько за себя, сколько за других. Драко резко превратился из друга в кудахчущую наседку. А когда он узнал, что ей некуда поехать на зимние каникулы и она, скорее всего, останется в школе, то Драко остался с ней. Он говорил, правда, что Мэнор — это последнее место, где бы он хотел проводить это время, а Гермиона ему не верила. Так они проводили последние дни этого тяжёлого года в Хогвартсе в компании друг друга.       Они были теми, о ком говорят — ещё не парочка, но уже не друзья. Самое смешное — Гермиона никогда их не считала «друзьями». По правде говоря, даже Гарри… он не был ей другом, а Рон… Она поняла к своим восемнадцати, что дружба — такая же большая редкость, как и любовь. С чем-то обычно везёт в жизни, а что-то так же легко ломается, как хрупкая корочка льда. Друзьями она называла всех знакомых по привычке, считая другие эпитеты обидными. Но часто она избегала случаев, когда нужно было говорить, что они друзья и всегда поджимала губы, когда кто-то её называл подругой.       Готовить она не очень-то и любила, это правда, но у неё выходило получать от этого удовольствие. Драко, когда они начали жить вместе, стал исцеляющие водой во многом. Так они гуляли в выходные в парке, дышали свежим воздухом, готовили вместе, убирали, всё складывали. Драко, переживающий последствия посттравматического синдрома, не хотел использовать магию в бытовых делах. Гермиона, всегда считавшая, что приятнее всё делать самой, если на это есть время, никогда не отказывала ему в его желании научиться чему-то новому. Драко приобрёл несколько кулинарных книг, подсел на поварские шоу по радио и ТВ, а Гермиона нашла удовольствие в том, чтобы ему помогать во время готовки: вымыть и почистить овощи, подготовить мясо, взбить яйца — она делала всё, о чём Драко её просил. Однажды Драко купил живую рыбу, он хотел что-то приготовить, но вышло не так, как ему бы хотелось. Он набрал ванную, выпустил её в воду, рыба плавала в воде, а он смотрел на неё, не решаясь убить.       Это было странно, потому что Гермиона видела, как Драко без сомнения отнимал жизни людей.       Убить рыбу — легче простого. Можно было ударить её металлической ручкой ножа по голове, а можно — убить заклинанием, так она даже не будет мучиться. Гермиона не стала дальше наблюдать за сомнениями Драко, поэтому убила рыбу сама — одним отточенным за время войны движением. Кровь карпа красными струйками стала окрашивать воду, а Драко часто моргал. Больше он никогда не покупал живую рыбу.       Гермиона любила ходить за покупками в маленькие магазинчики, в которых продавцы обычно являлись и владельцами, а ещё знали своих покупателей. Эти магазинчики находились рядом с домом. Она брала с собой тканевые сумки, забирала составленный ещё с вечера список продуктов, и утром, когда только лавочки и пекарни открывались, выходила из дома. Такое случалось нечасто. В обычные дни, когда они оба завалены работой, кто-то из них двоих обычно заходил в супермаркет по дороге, покупал то, что взбредёт ему в голову и нёс домой. Часто они шли в магазин вдвоём, потому что Драко любил её ждать после работы и забирать домой. Они быстро готовили простую еду, ужинали и проводили оставшееся время вместе. Реже готовил кто-то из них один, ещё реже они не проводили оставшееся время вместе, занимаясь чем-то в одиночестве.       Когда Драко уезжал, Гермиона ни с чем не заморачивалась. Готовила еду себе на пару-тройку дней вперёд, покупала продукты в обычном супермаркете. Она обязательно покупала себе что-то сладкое, брала на работу смесь орехов в шуршащей упаковке и пила растворимый кофе, который и по запаху, и по вкусу сильно отличался от зернового. Драко растворимый обычно не пил, а Гермиона не хотела возиться с кофемолкой и туркой. Давно надо было купить кофеварку, она видела их в магазине техники, но всё не решалась, обдумывая эту покупку. Ей, вроде, и растворимый кофе был неплохим, главное, что он выполнял свои основные функции.       Но сегодня, когда она вышла в супермаркет, ей почему-то захотелось купить кофеварку, ну или кофемашину. Она выбрала смешную, скруглённую, покрытую глянцевой лавандовой эмалью. Она была непрофессиональной, конечно, и ей были не нужны ни какие капсулы. Она просто сама измельчала зёрна и проливала через них горячую воду, проваривая кофе. В любом случае, именно так Гермиона и представляла то, как эта машина работает. Коробка была цветной, с идеальной кухней на фоне и моделями, которые любого заведут в депрессию, а ещё тяжёлой. Гермиона взяла с ней пакет в одну руку, а продукты в другую. Зато её настроение улучшилось, теперь можно и без непосредственного участия мужа варить кофе, и он не будет бить в нос этим странным запахом и пылью.       Шоппинг в Лондоне очень дорогой. Гермиона, хоть и выросла в Лондоне, но она всегда ездила с родителями за город, чтобы купить новые одежду в местных магазинчиках. Там выходило дешевле, а ещё вещи были действительно качественными и часто необычными. Конечно, раз в год они собирались к тётушке во Францию, и там покупали вещи тоже. Гермиона любила французские ткани, обувь из Италии, Германии и Испании. В последнюю поездку, ещё до войны, Гермиона купила себе красивые солнцезащитные очки, закрывавшие буквально половину её лица и постоянно соскальзывающие вниз. Они были, по всей видимости, мужскими, но Гермиона их безумно любила.       Когда они стали с Драко жить вместе, а после войны не прошло так много времени, чтобы об их существовании наконец-то забыли, Гермиона носила эти очки так часто, что сейчас на них даже смотреть не могла.       Драко тот ещё шмотник. Он любил ходить по магазинам, швейным мастерским хоть магическим, хоть маггловским. Его одежда не пестрила разными цветами, была выдержанной, а ещё ему нравились простой крой. Ему так сильно пришлась по душе обычная одежда — футболки, худи, джинсы, спортивные штаны, свитшоты, что у него от неё полки ломились. Гермиона часто надевала его рубашки и свитшоты, ходила после секса в его футболках, что часть из них пахли её духами, будто помеченные хозяйкой.       Гермиона в отличии от Драко была равнодушна к одежде в последние годы, но он брал её за руку и вёл в магазин. Конечно, не заставлял её надевать то, что он хочет, просто говорил, что ей необходимо новое платье. Гардероб Гермионы пестрил разными оттенками чёрного, серого, белого с вкраплениями красного, бежевого и голубого. Эти вкрапления были куплены спонтанно, когда она была особенно счастлива и весела. Возможно, в те дни её не мучили призраки прошлого или она закрыла очередное дело.       Гермиона любила и розовое, и зелёное, и жёлтое. У неё было когда-то много цветных вязанных свитеров и пуловеров, платьев в цветочек, горошек, клеточку с вышивками и без, выбитых юбок, шифоновых блуз. У неё был наивный, красивый гардероб, про который невозможно было сказать, что он собранный. Вещи покупались, потому что они ей нравились именно такими. Эти вещи, убранные в чехлы, лежали где-то у родителей, если они от них не избавились. Она очень сомневалась, что когда-нибудь их наденет вновь.       Это происходило постепенно: сначала она не носила ничего, кроме школьной формы и мантии; потом в её гардеробе стали появляться новые вещи — чёрные широкие футболки, тяжёлые толстовки с глубокими капюшонами, свободные бесформенные платья чёрного цвета, какие-то балахонистые, тяжёлые ботинки на шнуровке, кроссовки, в которых было удобнее стажироваться, чем в туфлях; когда она стала работать в Министерстве, то в её гардеробе стали появляться чёрные костюмы, простые блузки, совершенно не приталенные, платья-футляры, самые обычные лодочки. Носила она эти костюмы реже, чем хотелось бы сослуживцам. Обычно она одевалась очень просто и удобно, чтобы быстро и ловко сражаться, не ощущая стеснения. Аврорская форма у неё тоже была, но она надевала её только на какие-то значимые события и памятные даты, постоянно испытывая смущение из-за того, как на неё смотрели окружающие.       Одежда… это важно, конечно. Так человек транслирует своё состояние. Кто-то, как Драко, интересный и стильный, а кто-то, как Гермиона, никакой.       Она размышляла, готовя еду и изредка поглядывала на телефон. Ей очень хотелось, чтобы Драко позвонил. Ей было не с кем поговорить, кроме как с Гарри, который, Гермиона была уверена, всё ещё был зол на неё за вчерашнее.       Когда Джинни умерла, а остальные разбежались после выпуска кто куда, Гермионе стало не с кем толком и общаться. Может быть, именно поэтому её совесть приняла облик Рона?       В бликах на посуде угадывались его черты, если к ним присмотреться. Гермиона задерживала на них взгляд, но каждый раз его отводила. Ужин уже был почти готов, когда в её дверь постучали, забили руками и удерживали звонок. Гермиона увидела в дверной глазок, что это был Гарри, поэтому пустила его внутрь. От него несло алкоголем. Его одежда была пропитана кровью, лицо исцарапано, а ещё Гарри всего трясло. Он стиснул Гермиону в объятиях, а потом оторвался от неё и ударил рукой в стену. Говорил несвязно, лихорадочно осматривал всё вокруг. Рон даже смеялся, стоя в отдалении, а Гермиона слышала его смех и прятала руки за спиной.       Гермиона помогла ему: заживила раны; успокоила, как могла; разрешила остаться на ночь; принесла сменную одежду и накормила ужином. Гарри был куда ближе для неё, чем родители. Он был частью её семьи.       И когда Гарри заговорил снова о любви и чувствах, прошлом и Драко… Когда стал рыться у неё внутри, разрывать душу на куски и вытаскивать из неё раскалёнными клешнями слова, которые Гермиона давным-давно похоронила, всё рухнуло и разлетелось. В миг. В один чёртов миг.       Она сжала ткань свитшота в пальцах, перевела взгляд с бледного лица Гарри на фигуру Рона, стоявшего у него за спиной, заглянула в его глаза и… Больше не смогла это выносить в одиночку.       — И… — Гермиона в очередной раз отказывала Гарри, а Рон смеялся, опускал голову, растирал руками шею, а его медные, рыжие-рыжие волосы, отросшие за месяцы погони за крестражами по лесам, спадали ему на глаза. — Гарри, послушай, я сказала об этом однажды Рону, в ту самую ночь, незадолго до того, как он выпил зелье. Он… он… — Рон провёл по губам пальцами и резко перестал смеяться. Он сполз по стене на пол, лёг и сжал руками шею, даже подмигнул ей. — Зря я так поступила, зря сказала ему об этом так поздно. Гарри, я виновата в этом. Я отказала ему, потому что любила тебя, — Гермиона отвернулась от Гарри и не отрывала взгляда от Рона, который показывал на неё пальцами и что-то шептал. — Прости, мы не имеем права. Я не имею права. Я чужая жена и виновата в смерти Рона больше, чем остальные. Отпусти меня.       Гермиона попыталась вырваться из рук Гарри, но тот ей даже двинуться с места не позволил.       — Его убила Беллатрикс, а не ты, — он сжал Гермиону так крепко, что ей казалось, будто на коже обязательно останутся синяки, но боль не отрезвляла, а близость с Гарри пьянила. Ей хотелось забыться, перестать нести на себе этот крест. — И мне плевать, чья ты жена. Ты моя. Моя, Гермиона.       — Я люблю Драко, — эти слова были стеклянной крошкой, которую она проглатывала с каждой секундой всё больше и больше.       — Знаю.       — Я не люблю тебя, — Гермиона вновь пыталась оттолкнуть Гарри и не смотреть на него.       Его шёпот обжигал шею:       — Лжёшь и не краснеешь.       — Я не люблю тебя, — Гермиона смотрела на Рона и всё повторяла одно и тоже. — Я не люблю тебя.       Гарри встряхнул Гермиону и заставил посмотреть её себе в глаза.       — Повторяй сколько угодно раз, если это сможет тебе помочь, — он вдавил её в дверной косяка ещё сильнее. — Я не обижаюсь. Я, правда, не обижаюсь. Мне не больно слышать эти слова. Я лишь опускаю лишнюю лживую частицу «не», и эти слова звучат как музыка.       — Ты больной, — она тоже.       — Ага.       — Мне тебя жаль, — а себя-то как жаль.       — А я себе завидую, потому что… — он сжал её лицо в своих ладонях и поцеловал — нежно, еле ощутимо, как касаются крылышки бабочек кожи.       От него пахло жимолостью — её мылом, яблоком — шампунем Драко, и чем-то ещё. А когда она опустила веки, они будто вернулись назад в прошлое, в палатку, разбитую в лесу, в медленные движения танца, в нежные и отчаянные поцелуи.       — Ты моё всё, и я тебя никогда не брошу.       Она закрывала глаза, не видела ничего перед собой, только рассеянную приглушённую темноту. Они целовались лихорадочно, стягивали друг с друга одежду, которую бросали на пол. Гермиона вела его в спальню по памяти, на ощупь, постоянно на что-то натыкаясь или не вписываясь в дверные проёмы. Они упали на кровать вдвоём. Долго не тянули.       Гарри навис над ней, сжал, раздвинул ноги, коснулся пальцами влажных трусиков. Усмехнулся.       Рон тоже усмехался, а Гермиона резалась о его взгляд, смотря через плечо Гарри на него.       — Как же я этого ждал… — он взмахнул палочкой, и оставшееся на Гермионе бельё стало тлеть, не обжигая.       Гермиона спрашивала себя: на что это похоже? Но ответа не находила. Только свет становился кроваво-бордовым, а Рон, стоя в тени, неодобрительно качал головой и жутко улыбался.       Он будто говорил: «Теперь ты будешь жить с этим всю жизнь. Это твой выбор, Миона. А когда всё, чем ты так дорожишь, разлетится на части, я смогу спокойно уйти. Только отобрав у тебя всё, я смогу это сделать».       Моральный выбор — та ещё морока. Можно совсем не выбирать, а пойти по течению. Можно сделать вид, что ты против, помотать головой, сказать «нет, пожалуйста, перестань», но всё ещё отвечать на поцелуи и улыбаться уголками губ. Можно серьёзно отказать, настаивать на своём, ударить по лицу, выдворить за дверь, а потом лежать в постели и трястись от рыданий. А можно вот так — с головой и без зазрения совести, — не выделываясь, быть честной с собой и с ним, целовать его и упиваться прикосновениями. А потом, на следующее утро, сказать ему, что это было, конечно, очень приятно, даже хорошо, но это всё же ошибка. Эмоциональные качели — это весело и не скучно. Играть на нервах у двух мужчин очень приятно, конечно, для самолюбия Гермионы, но она, вроде бы, не такая. Была.       Ей даже нравилось. Да, ей нравилось. Нравилось, как Гарри её ласкал. Ласкал не так, как делал это Драко.       Драко любил её, как самое ценное и хрупкое, что у него в жизни было. Он боялся причинить ей боль. Сделать что-то не то. Он был нежен и ласков. Всегда, абсолютно всегда. Он её боготворил и ею восхищался.       Гарри брал её почти силой: его прикосновения были обжигающими, грубыми и пронзительными; когда он ласкал её клитор языком, его пальцы грубо и требовательно входили в её лоно — сначала один указательный, потом два; он двигал ими внутри, посылая по телу волны, а когда она стонала, сжимая его волосы в руках, и притягивала к себе ближе, Гарри кусал её за внутреннюю сторону бедра, оставлял засосы, но трахал пальцами, не останавливаясь, даже когда она молила его об этом, трясясь от оргазма, а его движения приносили больше боли, чем удовольствия, Гарри не переставал.       Он вошёл в неё во время третьего оргазма, когда она была вся мокрая и рыдала под ним. Резко, одним движением. Больно. Больно, но так… Гермиона не знала, как это описать. Он заставил облизывать его пальцы, засунул их ей в рот глубоко. Гермионе всегда не нравились ни собственный запах, ни вкус. Её затошнило, но ей так понравилось то, что он с ней делал. Как с ней делал. Будто наказывал.       Гарри потом её целовал, подхватив её под коленями, он двигался резко.       — Скажи, скажи, — требовал.       А Гермиона только всхлипывала и кричала. Он оставлял на её теле засосы, кусал и шлёпал, и на бледной коже горели следы от ладоней. Гарри выходил из неё, менял позы: сначала на боку, потом сзади. На боку он сжимал её грудь в руках и выкручивал ей соски, тяжело дышал ей в затылок и всё требовал от неё одного и того же. А когда поставил Гермиону на четвереньки, сразу накрутил на одну руку её волосы и тянул, а другой шлёпал её по ягодицам. А Гермиона только тогда и прохрипела сорвавшимся голосом, нечётко и как-то слишком уж резко, прогибаясь под ним и насаживаясь на его член.       — Гарри…       Воздуха в её груди не хватало, а Рон хохотал, сидя на ковре, будто дожидаясь правды и не веря ни единому её слову.       — Пожалуйста…       — Повтори.       — Гарри…       Обручальное кольцо блеснуло в темноте, обдало жаром палец. Гермиона задрожала ещё сильнее под Гарри и почти упала на кровать, но он подхватил её одной рукой, удерживая на месте.       Гарри кончил, целуя её между лопаток, а Гермиона беззвучно заплакала.