Твои нежные руки, что всего мне милее; Улыбка и взгляд, что сердце не греет; Я нежно рисую в своём воображении, Пытаясь запомнить это мгновение. И кажется раем, когда повстречаю Твой взгляд среди прочих, таких одиноких, Чтобы снова зажечься и падать сгорая, Как падают звёзды, что мы наблюдали. Когда во сне приходит тьма, я снова ищу тебя В лицах прохожих чужих, когда-то всё же родных. Их давно уже рядом ведь нет, но катится мне же во след Прошлое камнем в груди: чужой среди своих. И я вновь просыпаюсь, С каждым днём всё сильнее Ощущая под кожей боль резкой потери, Будто вырвали сердце, оставив лишь рану, В которой уверенно, но медленно вянут Мои чувства — лишь крики в пустоты вселенной, Наполненной эхом безысходных возмездий. В мире этом остались лишь бури и кратеры, И сердце, что верно и хорошо спрятано. Чужой среди своих — polnalyubvi
Графство Глостершир, ноябрь 1997 года.
Разговоры о политике ничем хорошим не заканчивались, особенно в лесу. Я большую часть времени молчал, опасаясь вставить слово в яростный спор Гермионы и Рона. С каждым днём войны и моих бессмысленных и — главное — бесплодных попыток уничтожить медальон, между Роном и Гермионой возникала всё большая пропасть, и через неё ни один из них перейти не был способен. — Послушай, — устало говорила Гермиона, прижимая к груди тёплую кружку, — я понимаю, что ты… — Ничего ты не понимаешь! — Рон крутил медальон на шее и всё сильнее раздражался. — У тебя там никого нет! Вся твоя семья в безопасности! — он сорвал медальон с шеи и швырнул его на пол. — А мы здесь попусту теряем время! Хотя могли бы… Могли бы… — Мешаться под ногами взрослых? Попасть прямо в руки армии Волдеморта? — С тобой невозможно разговаривать, — убийственно спокойно заключил Рон. — Ты меня не слышишь! Я подошёл к брошенному медальону Слизерина и поднял его. — Я-то тебя прекрасно слышу и понимаю. Да как ты вообще можешь говорить, что у меня никого нет? У меня есть друзья. Рон криво и жутко усмехнулся: — Друзья… — упавшим голосом повторил он, и, как умалишённый, рассмеялся. — Друзья. Рон махнул рукой и вышел из палатки, прихватив с собой радио. Гермиона рухнула на стул, опустила кружку на столешницу и накрыла голову руками. Я повесил медальон на грудь и долго крутил его, слушая, как тяжело всхлипывает Гермиона. Через четверть часа я уже сидел с ней рядом и гладил её по изогнутой спине, пальцами ощущая каждый позвонок под её кофтой. Мне было так жаль, что я не мог унять её обиду и боль. Не мог уменьшить все её горечи и страхи. Но я помнил только одно — мне ни в коем случае нельзя подпускать её к себе настолько близко, насколько мне хочется, потому что тогда моя неотвратимая и скорая смерть разрушит её жизнь ещё сильнее. Я знал, что моя жизнь — это слабое место Волдеморта. Умру я — умрёт и он. Ни у одного из нас нет будущего. Догадка о том, что я последний крестраж, посетила меня после того, как я встретился лицом к лицу с ним после ритуала. Часть его души, заключённая во мне, трепетала. Та тетрадь, которую я, как мне казалось, уничтожил, тоже была со мной. Тот юный Том, тот убийца… Убийца моих родителей… жил во мне. Это осознание вмиг всё облекло в иной свет. Будь я хоть сотню раз героем, будь я хоть тысячу раз спасителем, не было ни одного для меня варианта — выжить. Выжить не получалось. Все мои мысли сводились к неминуемой смерти, к выбранному и спланированному суициду сразу после победы над Волдемортом, последнем клочком его души, который остался отдельно от меня. Но в данный момент я был обладателем всего двух крупиц — дневника и себя самого, а его личность, его изломанная разодранная душа никак не влияла на меня. Только вот я видел сны, я видел образы, я будто чувствовал его. Мы были соединены, и моя близость с медальоном только усиливала этот эффект. Мы резонировали. — Может быть, ты отдохнёшь? Гермиона подняла голову и вытерла указательными пальцами свои заплаканный покрасневшие глаза. — Ты прав, Гарри. Я посплю, а потом сменю тебя, — она встала со своего стула и направилась к своей постели, я же уменьшил свет лампы и вышел из палатки. Я обошёл нашу территорию за несколько минут, прислушиваясь к лесной тишине. Вдали слышался звук радио, Рон сидел с ним во тьме один. Давно уже было темно, и я растирал руки, замёрзшие на холоде. Мне не хотелось тревожить Рона, тем более, что каждый наш диалог сводился к одному и тому же. Мы друг от друга всё дальше отдалялись. Я решил для себя, что для меня важен результат в этой войне, а путь к нему я выберу, пусть и не самый быстрый, но самый действенный. Рон желал помогать. Он думал, что мы хорошо сражаемся и ничем не уступаем по силе Пожирателям, но Рон был не прав. У него была горячая голова, и в данный момент он, охваченный ужасом войны, будто попросту не мог мыслить стратегически. Гермиона же осознавала, что мы не настолько сильны, чтобы воевать открыто с волшебниками, которые готовы убить любого и не бояться умереть сами. Эти маги были не то что сильнее, нет. Эти маги были опытнее, а на одном характере и отваге — долго не проживёшь. Это не было следствием её трусости, как пенял ей Рон. Нет, это было следствием её трезвого взгляда на нашу ситуацию. Рон верил в предсказание о том, что я избранный. Едва ли кто-то в Британии в это не верил, кроме Пожирателей. Только вот я знал пугающую правду о природе моей избранности, которая сковывала меня. Я вспоминал уроки по окклюменции от Снейпа. Я возводил и держал стену вокруг своего сознания, но каждый раз, когда на моей шеи висел медальон, а я крутил его в руках, глядя на него, будто загипнотизированный, ощущая близость Тома к себе, близость его сознания, его влияние на себя, стена, ограждающая мои мысли, будто дрожала. Во сне всё было гораздо хуже. Я всё никак не мог простить Пожирателям всё то, что они сделали. Я хотел отомстить каждому, наказать каждого, отнять их жизни, ввергнуть их тела в агонию. Моя ледяная ярость согревала мою кровь. Я желал отомстить. Я думал о мести. Мои мысли всегда сводились к одному единственному — сцене, в которой я отрываю голову Беллатрисы Лестрейндж. Перед моими глазами медленно проигрывалась смерть Сириуса, в моих ушах всё ещё звенел её противный смех. Сжимая свою голову руками, во рту я чувствовал привкус крови, когда в моей голове снова и снова, раз за разом, проигрывалось воспоминание, как Снейп убивает Дамблдора. Его предательство. Его предательство. Я никогда не прощу. Мрак над лесом всё сгущался, холод проникал в меня всё глубже. Когда я уже думал, что стена безвозвратно разрушится, Рон опустил на моё плечо руку, благодаря чему я вернулся в реальность. — С тобой всё нормально? — Да, — я сфокусировал на нём взгляд. — Да, спасибо. Я, кажется, задремал. Рон пожал плечами. — Ясно, хорошо. Я тогда пойду во внутрь. Почему-то мне тогда пришло в голову, что было бы намного лучше, если бы Рон не трогал меня. Медальон манил и пугал меня одновременно.***
Первым делом она сняла с его лица очки и положила на тумбу у кровати. Почему-то это было слишком возбуждающе — то, что он видел перед своими глазами: как её чёткое лицо до это немного расплылось, как её тонкие маленькие пальчики аккуратно сжали его оправу. Смелость и напор, с которым он действовал, дал Гермионе только один раз взять инициативу — и та была всего-навсего с его очками. В номере слышалось, как поднимался лифт, как открывались и закрывались его двери, как постояльцы заходили в свои номера. Гарри захлопнул дверь невербальным заклинанием, прижимая Гермиону к белой стене между тумбочкой и креслом, совсем недалеко от большой двуспальной кровати. Именно этот угол был прямо напротив входа в её маленький номер. Он задрал кожаную юбку, облегавшую девичьи бёдра, в которую была заправлена наглухо застёгнутая белая блуза. Гарри не стал возиться с тысяча и одной перламутровой пуговкой, поэтому просто стянул её трусики, шлёпнул по бедру, закинул её ноги себе на пояс и смазанными пальцами в слюне стал ласкать её клитор и половые губы, пока убийственно медленно целовал её губы, глотая каждый её стон и вздох, как путник в пустыне воду. — Поговорить… — она вздрогнула. — Ах, Гарри! — вцепилась в его пиджак пальцами. — Нам надо… поговорить. — Это потерпит, любимая, не так ли? А ты не потерпишь, и я не вытерплю. Он вжался в её промежность своим стояком, и Гермиона сглотнула. — Я так и думала… Гарри простонал ей в шею: — Моя девочка мечтала обо мне, — и сладко прикусил её кожу. Гермиона поджала пальцы на ногах, её сердце билось лихорадочно, он считывал её пульс своими губами. Он быстро расстегнул ширинку и достал член. Спустя несколько секунд Гарри наполнил её трепещущее тело. Она протяжно застонала, схватив его за волосы и потянув. — Да, да, да, пожалуйста. — Чего ты хочешь? — Резче. Входи резче. И он входил резче, вдалбливался в неё. Если бы она не просила его об этом сама, Гарри бы так не сделал, но она приказывала, даже не просила. А это большая разница — мольбу в сексе можно проигнорировать, а приказ — нет. Её грудь натягивала ткань блузы. Вставшие соски касались его груди через слои ткани. Она стонала, кричала, рыдала в его руках. Гермиона кусала губы до крови во время оргазма, сжимая и разжимая мышцами своего влагалища его член, и билась в дрожжи, будто в конвульсиях. Едва Гарри мог сдерживаться. Он едва не кончил следом за ней, его успокоило её тепло и мягкость тела, тяжесть в его руках. Если бы он был не таким уставшим, он бы точно кончил в неё, заполнил бы своей спермой её лоно, но сейчас Гарри крепче к себе прижал Гермиону и перенёс её на кровать. Она была не до конца удовлетворена. Гарри видел, как в её глазах читался голод. Этот голод был отражением его голода. Он вышел из Гермионы, едва сдерживая стон. — Гарри? Что… что ты делаешь? Она вдруг прикрыла свои большие половые губы ладошками, кусая свои губы, когда Гарри целовал её бёдра с внутренней стороны. Они были такими влажными, пахли ею, её возбуждением, кисло-солёные на вкус. Гарри расцеловал её пальцы и ладони, мягко отнял их, прежде чем начать ласкать её лобок, вылизывать её большие и малые половые губы, игнорируя клитор, который требовал большего к себе внимания, чем даже её сочащееся смазкой лоно. Щёки Гермионы так стыдливо раскрасневшиеся… Гарри и не думал, что он сможет полюбить её ещё сильнее за долю секунды, из-за такой милой особенности. Она вся целиком — пламенное золото. Его золото. Только его огонь. Гарри удовлетворил её немую мольбу тела, когда она уже сжимала пальцами ткань постельного белья. Её клитор был такой маленькой горошенкой в его рту. Так приятно его было ласкать, что Гарри даже увлёкся, забывшись на некоторое время. Его вывели из транса её крики, ноги, обхватившие его шею, разрушительный и длительный оргазм, накрывший Гермиону. Она держала его за волосы на макушке, оторвав его голову от себя. — Гарри, твою мать, Гарри… Ты ещё даже не раздел меня… Твою мать… — Я буду любить тебя очень долго. — Моя мечта — умереть во время секса с тобой, наверное, сбудется сегодня. — Гермиона, ты сумасшедшая. — Тебе удобно лизать мне в одежде? — она засмеялась, сев напротив него и принявшись расстёгивать пиджак Гарри. — Честно? Я её не заметил. — И это я сумасшедшая? Да ты псих! — О-о, просто заткнись и дай раздеть тебя! Она прищурилась и предложила ему так, будто бросила вызов: — А ты попробуй, заткни мне рот, — и облизала свои распухшие от неистовых поцелуев губы. Она рванула его брюки вниз вместе с трусами и сжала член. Он гортанно рассмеялся. — Гермиона, я… — Ты? — Я, ну, люблю тебя, понимаешь? — И? Она отняла его руку от своего плеча, переложив её к себе на затылок. — Блядь… Я… я… — Ну я же делала уже тебе минет, Гарри. Что в этом такого? Я просто хочу отсосать тебе. Хочу, чтобы я задыхалась, чтобы ты был груб со мной. Хочу, чтобы ты кончил мне в горло, заставив меня подавиться твоей спермой. Ты понимаешь меня? Она сильнее обхватила его член пальцами. — Понимаешь? — Гермиона, мне это не нравится. Я не хочу так. Я хочу просто любить тебя. — А я хочу, — она взяла его член в рот и несколько раз подвигалась на нём. Гарри почувствовал жар и влагу её рта, как она крепко обхватывала его губами и насколько шершавым, на самом деле, был её язык, а горло — действительно узким. — Сожми мои волосы и двигай рукой, задавая темп, Гарри. Он тяжело вздохнул. — Только сегодня. — Окей. Гарри опустил веки. Он не хотел видеть, что Гермиона делала. Скорее он даже не желал причинять ей вред, пусть она его об этом и просила. От ризерии тело Гарри было достаточно расслабленным, а разум немного затуманен. Гарри решил, что сделает это, представив, будто перед ним не она. Если бы Том сейчас смог ему ответить, то Гарри услышал бы его хохот. Когда они ходили в бордель, где женщины ублажали мужчин, Гарри даже этого сделать сам не мог. В его голове проскальзывала мысль, что это неправильно, так не должно быть. Том хохотал и брал всё в свои руки. Гарри не хотел признаваться, что ему это, правда, нравилось. И то, как Гермиона делала минет, Гарри тоже нравилось. Это было очень приятно: она брала его член глубоко, ласкала языком, посасывала, в какой-то момент она даже будто бы выдохнула весь воздух и втянула в себя щёки, сделав несколько тугих движений. Оторвавшись от члена, Гермиона отдышалась и принялась вылизывать и посасывать его яички. Она взяла одно яичко целиком в рот, обхватила его губами и начала ласкать его круговыми движениями кончиком языка. Ему так никто никогда не делал, даже проститутки. В голове промелькнула мысль, что её этому научил Малфой. Гнев плотной пеленой накрыл его сознание. Он схватил её за волосы и оторвал от себя, а потом, взяв член в другую руку, засунул в её мокрый от слюны рот головку. Гермиона обхватила Гарри за ягодицы, впившись пальцами. И он действительно начал насаживать рот Гермионы на свой возбуждённый член, уже не так чувствуя каждое движение, будто гнев, клокочущий в его груди, стал хорошей анестезией. В голове Гарри то и дело проскальзывали мысли о том, как бы он медленно пытал Малфоя, заставляя его умолять о собственной смерти, как бы он ему отомстил за всё, что тот натворил. Этот Малфой, ублюдок, сволочь, да как он посмел касаться Гермионы?! Гарри не злился на Гермиону, только всё его нутро выворачивало наизнанку, будто только сейчас пелена спала. А ведь первым был у неё не Гарри, и единственным ему уже быть не дано. «Она же не вещь, не собственность…» — внутри него звучал голос разума, но ревность вопила: «Дурак ты, Гарри. Она тобой пользуется, а ты и рад». И пусть пользуется, пусть пользуется. Хотела задыхаться? Пусть задыхается. Это всё Малфой. Это Малфой её такой сделал. Все мысли и чувства так ускорились в нём, будто в тысячи раз, обгоняя его лихорадочно бьющееся сердце. Гарри открыл глаза и вновь их крепко зажмурил, притягивая её горячую голову к своему лобку, заставляя её давиться, хрипеть и рыдать. Она билась, Гарри ощутил, как её горло сжималось в рвотных позывах, как её зубы слегка коснулись его члена у основания, как только Гермиона засипела, Гарри вышел из её рта, так и не кончив. Он вообще не расслабился для того, чтобы кончить. Вместо пустоты в его голове был сплошной рой из навязчивых мыслей. Гермиона держалась за грудь, напряжённо кашляла. Кожа на её лице и шее была лилового оттенка, вены вздулись, глаза покраснели. Гарри лёг на кровать и закрыл лицо руками. — Тебе не понравилось? — она прохрипела, как только перестала кашлять. — Не понравилось. — Я плохо делаю минет? Гарри резко сел. — Это ненормально, Гермиона. Это… — он оглянулся на неё. — Откуда такое желание причинять себе вред? Гермиона пожала плечами. — Да ладно тебе, — она протянула. — Это же просто секс. — Может быть, у тебя с Малфоем был «просто секс», но между нами не будет «просто секса», Гермиона. Гарри сбросил с себя остатки одежды, а Гермиона встала с кровати и пошла к бару. — Виски? — Текилу. Бери сразу бутылку. Мне нужно умыться. Гермиона раскрыла бар и достала пол литровую бутылку текилы, полноразмерной, видимо, не было. — Мне это тоже не помешает. Она сняла с себя остатки одежды: мокрую блузку и браллет из тонкого кружева. Откупорив бутылку, Гермиона первая от неё отпила и поморщилась, отдавая текилу Гарри. Тот тоже отпил из горла и поставил бутылку на тумбу у кровати. — Долгая история, — сказала Гермиона, глядя исподлобья на Гарри, — но я могу тебе рассказать как-нибудь потом. — Начни прямо сейчас, — Гарри обошёл кровать и зашёл в ванную, там он открыл кран с холодной водой и начал активно умывать своё лицо. Его волосы даже немного намокли и несколько прядей прилипли ко лбу, когда он закончил, уступая своё место Гермионе. — Ну, — она покрутила кран, ища оптимальную для себя температуру, — всё началось давно… Ещё на первом курсе, но я тогда не рассказывала никому, да и вообще не думала, что это что-то ненормальное. Понимаешь, я… — Гермиона подставила под струю ладони и вглядывалась в отражение Гарри в зеркале. — Меня всегда считали уродкой, и… странной, зазнайкой, я помню… Так всегда было. — Она вдруг коснулась своей верхней губы, подняла её, открывая верхний ряд зубов. — Вот, например, мои зубы… Сейчас они хорошо выглядят, но раньше были просто ужасными — кривые, огромные… — она вздохнула и провела пальцами по переносице, потом по щеке, где у неё была едва заметная россыпь милых веснушек. — Или моя кожа — неровная, в пигментных пятнах. — Она запуталась пальцами в своих волосах: — Или мои волосы, которые было так сложно уложить, пока я не научилась использовать магию для них. А ещё, — она сжала свою грудь руками, — эта костлявая фигура просто… — Гермиона опустила голову. — Это звучит глупо, ещё глупее то, что я считала, будто должна была доказывать, что в Хогвартс меня взяли не по ошибке. Да, это следствие притеснения магглорождённых, но… это правда. И у меня вошло в привычку в один момент, что надо себя наказывать за всё: съеденную сладость, неправильный поступок, полученный невысокий балл. Нет, это случалось ещё раньше, я уверена, что это случалось со мной даже в раннем детстве, когда я специально травмировала себя, чтобы наказать за «не те слова» или «не тот поступок», но просто всё стало систематизированным в школе. Гермиона посмотрела на свои руки. — Что ты делала? — Резала себя. Била. Вставляла в себя пальцы, чтобы вырвать еду. Бегала до изнеможения. Не спала сутками. К этому можно многое приписать, но правда в том, что это даёт спокойствие. Оно краткосрочное. Совесть будто затихает, будто ты удовлетворила её. Но потом всё повторяется. Сначала это были безобидные вещи, потом это становилось всё более опасным. Когда Драко показал мне, что секс — это не просто естественная потребность к размножению, не только что-то заложенное в нас природой, но что здесь есть свои правила и это большая игра, приносящая удовольствие, в моей голове всё сложилось само. Я подумала, что можно в секс переложить свои эмоции, как на бумагу, но только выразить их телом, а не словами. Что можно наказать, причинить боль, унизить, при этом подарив себе и другому удовольствие. Драко, он не то чтобы не хотел мне причинять боль, нет, ему просто нравилось, когда я сверху, когда я им помыкаю, когда он удовлетворяет меня. Ну, знаешь, это… он либо традиционно, либо вот так, но не как ты. А ты можешь, потому что ты злишься и ревнуешь. Драко сейчас тоже злится и ревнует, но он сказал, что не прикоснётся ко мне. А я, видя, что ему плохо, решила, что мне нужно уйти. И ушла. И он отпустил меня. Он бы не держал меня. А ты бы держал, Гарри. Ты бы меня не отпускал, потому что уже раз отпустил, и у меня уже не получилось. Я не хочу думать, что у меня не получилось с Драко. Это всё другое. Но я подумала, что было бы здорово, если бы ты выебал меня как шлюху, потому что я ощущаю себя шлюхой, потому что внутреннее должно совпадать с внешним. И твоя жалость для меня непонятна, потому что... Посмотри на меня. Хочешь знать, кого я вижу в этом зеркале? Грязную сломленную тварь. А ты говоришь, что я прекрасна, что ты любишь меня, что... Не важно. Я не могу понять, Гарри, о ком ты это говоришь, потому что ты явно любишь не меня, а кого-то другого.