Семейные узы

(Сплинтер) Иногда мне с трудом верится, что прошло уже чуть больше четырёх лет. Хотелось бы поразмышлять о том, как и что изменилось, но откровенно говоря, найти достаточно времени проблематично при наличии четырёх мальчишек, всегда находящих себе приключения. И мне заодно. Уследить за ними всеми одновременно — задача непосильная даже для мастера ниндзя. Пока ловлю одного — другой уже забрался, куда не следует, снимаю его — а третий лезет к горячей кастрюле… Не говоря уже о катастрофическом бедламе в нашем логове. Я уже давно отчаялся блюсти идеальный порядок, ну, кроме моей комнаты. Это безумство — думать о подобных мелочах в такое время, но я пытаюсь немного отвлечься. Безуспешно, надо признать. О чём я думал, оставляя их? Ну, какой из меня родитель… Самое страшное, как я теперь понял, вовсе не сражаться с непоседливыми малышами, не желающими укладываться спать. Куда страшнее смотреть и осознавать собственное бессилие. Донателло болен. Не знаю, выкарабкается ли он, учитывая его и без того слабый иммунитет. Он болел и до этого — вдвое чаще, чем остальные черепашки, но сейчас всё хуже. Температура не падает, как я ни стараюсь. К тому же их специфическое происхождение накладывает определённые ограничения, распространяющиеся, в том числе и на лекарства. И это притом, что особого выбора у меня нет. Приходиться сражаться с неведомой болезнью на свой страх и риск при имеющихся немногочисленных средствах. Знаю, болеет он, но при взгляде на его искажённое страданием личико, влажное и пугающе горячее, мне самому становится худо. Стараюсь лишний раз не отходить от него, ловлю каждый вздох. Я не могу потерять ещё одного ребёнка! Страх, что мальчик не доживёт до рассвета, засел в груди. Остальные черепашки не понимают, почему их «родитель» такой мрачный и больше с ними не играет. Я едва выкраиваю время для приготовления еды, а купание и вовсе забросил, к неудовольствию Леонардо и плачу Микеланджело, особенно любившему эту процедуру. Как ни странно, единственным, кто не доставляет мне проблем в эти дни, оказался Рафаэль, от которого обычно было больше всего неприятностей. Но он притих, точно понимает, что происходит что-то плохое. Я ему за это благодарен. В какой-то момент я со странной отстранённостью подумал, что остальные черепашата спустя несколько лет даже не вспомнят о брате. Детская память такая расплывчатая по прошествии времени… Возможно, только я буду помнить об этом умном малыше, который любит учиться новому, такой застенчивый и спокойный… Нет, я не должен раньше времени хоронить его! Но негативные мысли всё лезут и лезут в голову, а сердце болезненно сжимается. Я аккуратно меняю высохшую тряпку на лбу Донателло на влажную и снова усаживаюсь бдеть. Время позднее и мальчики давно сопят в их общей комнате, не зная, что брат… Громкий крик и последовавший за ним плач заставили меня подскочить на месте самым неподобающим для ниндзя образом — слишком уж неожиданно прозвучали в полной тишине. Должно быть, Микеланджело опять приснился кошмар, а это предвещает добрые полчаса (если повезёт) успокаивания и уговоров снова лечь в постель. Я внутренне застонал, понимая, что мои нервы в очередной раз подвергаются проверке на прочность. Пожалуй, стоит сделать какао — самое лучшее успокаивающее средство для этих детишек. Оно волшебным образом делает их благодушными и сонными. Я вернулся спустя сорок минут, оставив умиротворённого и мирно спящего младшенького черепашонка. Леонардо во время моих уговоров шепотом и последующего убаюкивания Микеланджело с помощью любимого напитка всего лишь сонно бормотал что-то, а вскоре и вовсе затих. Рафаэль вообще не подавал признаков бодрствования, лёжа укутавшись с головой в дальнем углу матраса, заменяющего им кровать. В другое время я обязательно заинтересовался бы, с чего это вечный бунтарь не показал своё возмущение ночной побудкой, но усталость, беспокойство и недосып взяли своё. И зря, ведь тогда меня бы не застал врасплох сюрприз, ожидавший меня в изоляторе (комнатке, больше похожей на чулан). Зеленоглазый малец меня провёл с хитростью не по годам: оставил в спальне вместо себя сбитые тряпки, а сам пробрался к больному брату. В первое мгновение я решил, что глаза меня обманывают, но нет. Рафаэль и вправду сидел у постели Донателло, держа в ладонях безвольную ручку больного, что-то шепча ему. Я различил лишь трогательную просьбу вернуться. Как бы мне ни хотелось продлить эту нежданную идиллию, но не хватало ещё одного заразившегося. — Кхм… — кашлянул я, отчего он испуганно вскинулся и поднял на меня расширенные в испуге глаза. — Рафаэль, что ты тут делаешь? Он молчал, и я чуть смягчил тон: — Мальчик мой, я не буду тебя ругать, только спрашиваю. Не бойся. — Я… я хотел увидеть Донни. Признаться, я ждал любого ответа, кроме этого. Он никогда не проявлял интереса к Донателло и к тому, что тот делал, не присоединялся к нему в играх. На самом деле, мне казалось, Рафаэль избегает брата. Ближе к умному черепашке были Леонардо и Микеланджело, однако ни один из них не нарушал мой запрет, да и спрашивали они о брате всего пару раз. — Ему будет лучше, правда? — Рафаэль только недавно начал выговаривать букву «р» и теперь всегда старается произнести её как можно раскатистей. Такой своеобразный способ выделиться. — Ему никогда не было плохо так долго. — Да, верно, — вздохнул я, и, спохватившись, что надо бы ребёнка подбодрить, добавил: — Но Донателло у нас упрямый, он так просто не сдастся, верно? Он промолчал, словно бы в укор: «Ну что же ты мне лжёшь? Я всё вижу и понимаю». Эта его серьёзность несколько выбила меня из колеи, равно как и удивило открытое беспокойство о брате. Было ли оно в нём всегда, а я не замечал?.. Не ведаю, но знаю точно — нужно что-то делать. Я присел на циновку у кровати Донателло и протянул руку второму сыну, только приглашая, но не командуя. Знаю, он не любит, чтобы им командовали, и всегда старается делать всё наперекор. Вот, например, отправляю спать — будет отнекиваться до последнего, пусть у самого глаза слипаются. А приглашение — другое дело. Чуть поколебавшись, мальчик присоединился ко мне, и тоже посмотрел на брата. Некоторое время мы провели в тишине, что тоже выбивалось из разряда «обычного», но сил удивляться уже не было. Пусть эгоистично, однако мне спокойнее не одному сидеть бессменным стражем. — Донни хороший, — вдруг ни с того ни с сего произнёс Рафаэль. — Он никогда не пихается и игрушки не отбирает. И всегда помогает. Он такой умный, и… мне нравится смотреть, как он всякие штуки чинит. На меня не сердится. Я проглотил вопрос «А есть за что?», на который и так знал ответ. Да, Рафаэль вёл себя по отношению к братьям не самым лучшим образом. И Леонардо с Микеланджело отвечали по-своему. Младший просто не умел вести себя серьёзно, своими выходками накликая на себя неприятности, а старший, хоть и не лез в конфликты намеренно, но и терпеть — не терпел. А кареглазый малыш никогда и слова против никому не сказал, пусть его обижают, берут его вещи — молчит и уходит в сторонку. Такая не конфликтность тоже не есть хорошо. Когда-нибудь перед ним встанет выбор — ответить или уйти, и тогда на кону будут не просто игрушки или его кусок одеяла. Я хочу, чтобы они были достаточно сильны духом, хочу воспитать в них решительность и привить осторожность, которой мне в своё время не хватило. Когда-нибудь… До этого ещё надо дожить. Я начинаю говорить, вроде бы и не обращаясь к Рафаэлю. А он вначале удивлённо смотрит на меня, но вскоре снова замирает лицом к брату и не шевелится. Говорю о том, что порой жизнь подбрасывает нам нешуточные испытания на прочность, что-то, как мы проходим через них, выявляет стойкость характера. Не самые подходящие разговоры для маленьких детей, но черепашонок слушает, впервые не пытаясь перебить или убежать под неумело выдуманным предлогом. Ему тоже страшно, сейчас я понимаю это как никогда. Но вера в нём жива. Когда я на минуту замолкаю, он вдруг начинает рассказывать сбивчивым шёпотом, стремясь поделиться мыслями со мной, тихой комнаткой и спящим в тревожном забытьи братом. О том, какой Донни серьёзный. Это порой и меня самого пугает — ребёнок же. О том, какой у него бывает забавный вид, стоит Донни чем-нибудь сильно увлечься, а случается так часто. И память выкидывает эту картину: черепашонок с умилительно высунутым языком коряво выводит карандашом что-то, отдалённо смахивающее на буквы. Держать карандаш неудобно — он ещё не привык, но упрямства ведь не занимать. О том, что Донателло тихий очень. И это тоже хорошо, ведь одного громкого «Микки-Мауса» более чем достаточно. А я думаю, да. И нет. Нехорошо заниматься лишь тремя сыновьями, порой забывая о четвёртом из-за того, что тот никогда не доставляет проблем. Много говорит сынок. Больше, чем я услышал от Рафаэля до сих пор. Про всякие мелочи, казавшиеся в этом возрасте невероятно важными. Что Майки опять пытался сжульничать в игре в прятки. Что он вообще невыносимая маленькая доставучка, и я не спешу отдёргивать Рафаэля, как сделал бы это в любое другое время. Откровения нельзя прерывать. …Что Леонардо опять отобрал плюшевого кролика, которого Донни недавно помогал чинить (починка заключалась в попытках замаскировать проплешину на голове ярко-красной тряпицей, повязанной на манер банданы), и как это несправедливо. Вот Донни никогда так не поступал… По всему выходит, что лишь с одним Донни Рафаэлю комфортно и спокойно. Однако забавный и одновременно грустный факт — именно из-за этого зеленоглазый мой сын избегает его общества. Боится ненароком обидеть. На краю сознания мелькает мысль, что я был бы рад, если бы эти двое по-настоящему сдружились. Они уравновешивают друг друга. Тихий, спокойный Донателло и неустанный турбодвигатель Рафаэль. Тогда… Как я прежде не замечал? Леонардо и Микеланджело тоже противоположности, дополняющие друг друга. Да, такое внутреннее разделение пошло бы им на пользу. Главное, чтобы не отделило «пары» совсем. И… я ведь собирался обставить вторую комнату под спальню. Всё-таки черепашки уже не совсем маленькие, но поодиночке ночевать им наверняка будет боязно. Что если разделить их по двое? Идея зародилась, но я отложил её на обдумывание до лучших времён. Как раз маленький бунтарь замолчал, то ли выдохнувшись, то ли просто переводя дыхание. — Почему, папа? — У меня сердце ёкнуло от этого простого и сложного вопроса, полного горя и недоумения. И… он назвал меня папой, что делал довольно-таки редко. — Почему он не просыпается? Что нам сделать, чтобы помочь ему? Я сглотнул горький ком в горле и ответил: — Сейчас мы можем только верить, надеяться и ждать, сынок. Твой брат сильнее, чем подозревает сам, нужно вложить всю свою веру в то, что он выкарабкается. Ты веришь в него, Рафаэль? — Я… Я ему кое-что сказал, — тихо-тихо признался мальчик. — До того, как он заболел. Я назвал его слабаком, потому что он не смог поймать мяч. Думаешь, он знает, что я это не всерьёз? Мне очень жаль, что я это сказал! И я… не попросил… — Прощения? Сынок, ты здесь, и ты сожалеешь о своих прошлых словах. Когда… — «если», но этого я не скажу, — когда Донателло проснётся, ты сможешь извиниться и искупить вину. А сейчас спи. День был долгим. Черепашонок сопит, уткнувшись носом в мою грудь. Уютно, тепло… Мой храбрый добрый мальчик, надеюсь, мои слова станут правдой. Надеюсь… *** — Донни, пожалуйста, проснись. Я не думаю, что ты слабый. И я тебя люблю. Пожалуйста, вернись, и я буду для тебя самым лучшим старшим братом, я буду защищать тебя от любой опасности, буду рядом, когда нужен. Только вернись… вернись. Ко мне. Шёпот-мольба ещё долго звучала в комнате, даже когда голос стих, он звучал в душе, в мыслях… И где-то там, в пустоте, потерянная душа увидела путеводную нить, почувствовала прилив сил, которые уже было совсем покинули. Силы и желание бороться, чтобы вернуться. Потому что его ждали и любили.