Холодные пули

Наступил четверг. Хюррем поднялась с первыми лучами солнца, казалось, сон оставил ее насовсем. Все шло своим чередом: завтрак, мелкие хлопоты, приказы, встречи с детьми. Самый обычный день без происшествий и ссор. Султанша не ждала с тряской вечера, слуги и дети не давали ей окунуться в тревожное вечное ожидание. Но вечер близился, наступила пора готовиться — повелитель ее сегодня будет ждать. Рабыни делали всё, чтобы их госпожа блистала ослепительней первой звезды на небосводе. Они причесали ее рыжие локоны, собрав их в миловидную прическу, подготовили алое платье с вырезом на рукавах и груди. Драгоценные камни ютились на сережках и колье, уступая своим блеском глазам султанши. Хюррем смотрела на себя в зеркало с улыбкой и восхищением. «Прочь химеры, прочь тревожные волненья» — будто вторили ее глаза, полные предвкушения безграничного счастья, как у маленькой девочки. Фирузе не занимала ни одной ее мысли и тревоги, словно ее и не существовало, словно не было столько ревностной горечи… Иногда нужно возвращаться в детство, чтобы не дать реальности поглотить себя, заставить детство проснуться, таящееся глубоко внутри, так скоро ушедшее безвозвратно. Хюррем последний раз кинула в зеркало любующийся взор и глубоко вздохнула — прочь, маленькая девочка, прочь, всесильная госпожа. В эту ночь она лишь рабыня Хюррем для своего повелителя. Собравшись с духом и накинув шелковый платок, султанша достала из шкатулки флакончик с ядом и спрятала его в рукав. «Это тебе, Фирузе. Тебе» — подумала она и отворила двери, поспешив в покои повелителя. Сегодня она ему все выскажет, молчание и отчужденность сгинут. Приди, любовь и красота. Шаг, еще шаг. С приближением золотого пути дыхание ее замирало, сжимались кулаки и губы. «Неужели всё будет кончено?». Хюррем пугалась этой мысли. От скольких женщин она избавлялась, которых принимал у себя повелитель — о таком она никогда не думала. Тонкая грань, тонкая нить, а впереди — пропасть… С замиранием сердца она приблизилась к покоям повелителя. Вздох, стук, оглушающая тишина, лишь ее дрожащее дыхание. — Извините, госпожа, падишах сейчас с Фирузе хатун, — молвил один из стражников у дверей. Мир остановился. Железный голос приговора раздавливал виски. Кончено. Хюррем медленно отстранилась от покоев, жадно хватая воздух. Шаг всё замедлялся, спина теряла осанку. Служанки были готовы тут же поддержать госпожу, но она лишь тихо им прошептала: — Оставьте меня. Я засну в покоях Михримах. Девушки не стали противиться своей госпоже и пошли обратно в гарем, опасливо оглядываясь на Хюррем султан. Султанша притронулась рукой к громадной стене и чуть наклонилась, схватившись за грудь. Внутри всё рвалось на части, разрываясь на груды осколков и впиваясь в плоть. Исчезли звуки, лампады начали затухать. Слезы рвались яростно наружу, сдавливая горло твердым комом. Крик, оглушающий крик извергала ее душа, она зароптала, голова погрязла в колющей боли… Оперевшись о стену, Хюррем нашла в себе силы выпрямиться и пойти на балкон на мужской половине дворца, что был рядом с покоями падишаха. Хюррем медленно ступала, слыша в голове их близкий звонкий смех, их страстные объятия. Эти отголоски разрывали ее разум на части, как голодный лев разрывает на части куски антилоп. Свежий воздух на балконе немного придал ей ясности и успокоил дыхание. Хюррем подошла к перилам, обратив взор к огромным черным тучам, закрывшим звезды и луну. Тучи будто слились с морем, обратив Стамбул в пугающую черноту. «Смысл моей жизни, смысл моего существования рассеялся по ветру, по быстрому вихрю. Долгие годы я грешила, терпела, бунтовала ради своей любви, своего падишаха… Куда же она испарилась, куда улетела, разве она не живет вечность? Скажи мне, Всевышний!» В одно мгновение Хюррем сжала пальцами перила и достала из-под рукава злосчастный флакончик. Внимательно на него взглянув, она открыла его, крепко сжав в руке. «Для чего лились мои слезы, для чего мое сердце радовалось и купалось в счастье? Когда-то я сказала тебе, Сулейман, что любовь закончится только тогда, когда я умру. Хорони ее вместе со мной в сырой земле… Всевышний Аллах, прими меня к себе, нет больше для меня пастыря, чем ты, прими к себе Хюррем, прости согрешения мои…» — султанша поднесла флакон ближе к губам. «Иисус, Господи, прости бывшую рабу твою Александру, что предала и оставила тебя, прими Александру, что глубоко в душе моей, в Царствие Небесное… Небо, прими меня, вот я!» — подумала она и закрыла глаза, готовясь выпить яд. — Хюррем, ты в своем уме! — вскричал Ибрагим паша, увидев ее, и бросился бежать к ней. От неожиданности Хюррем вздрогнула, флакон выпал из рук, разбившись вдребезги. Ноги вмиг перестали держать, разум помутился. Она пошатнулась и тут же упала на колени вместе со схватившим ее Ибрагимом. Паша прихватил ее талию и голову, чтобы она не ударилась об мрамор. Султанша оперлась головой о его плечо и с трудом подняла на него глаза. Глаза не с ядовитым блеском, а кричащие на помощь, пустые и безжизненные. Холодный пот выступил на лбу Ибрагима, легкий испуг пронзил его взгляд и сознание. — Ибрагим… — прошептала Хюррем и вцепилась в его плечо, предавшись застоялым слезам. Без крика, без съедающей истерики. Лишь тихие всхлипы и вздрагивания. Она словно не ведала, кто перед ней, не ведала, что навлечет на себя смех и презрение паши. Больше не было сил сдерживаться, не было сил сносить всё в одиночестве. Пусть слышит и видит весь мир. Но и сам паша не ведал, кто же перед ним. Это ли Хюррем, та, что вечно норовит его убить, уколоть побольнее, которая сговаривается с его врагами, подстраивает на него покушения? Которая наливается тихим гневом от его острот, а потом же сама вонзает в него кинжал своих издевок? Сейчас у него на руках словно обиженное дитя. Внутри Ибрагима возникло что-то щепетильное, отеческое. Он обнял рукой плечо султанши, успокоив ее дрожь. Паша, конечно, как-то мечтал, чтобы Хюррем в слезах бросилась ему в ноги и молила о пощаде… Но сейчас в мыслях не было ни насмешек, ни скотского желания задеть ее рану. Слова были излишни, отголоски вражды — тоже. Так просидели они молча нескончаемое время. Ибрагим никуда не спешил, не хотел ни спать, ни покинуть этот балкон. Что-то спокойное поселилось в его душе, словно Хюррем своими слезами очистила и его. «Боль, тоска уходят через слезы… Кабы мог, взвыл бы волком, покуда земля бы не вздрогнула» — подумал паша и наклонил взор к Хюррем. Она заснула на его плече, лицо побледнело донельзя. Заплаканное и безжизненное. Ибрагим паша встал на колени, взял ее на руки и поднялся в полный рост, направившись вместе с ней в свой дворцовый кабинет. Лекаря и слуг звать опасно — невесть что подумают. Пусть уж лучше наберется сил, своей новой ненавистной энергии, вооружится улыбкой, и ведьма вернется в свой шабаш. Паша уложил ее на диван и накрыл рядом лежащим кафтаном, присев рядом на край. Никогда он не видел ее такой. Восторгаясь всегда ее силой, он вмиг застал ее на грани смерти, потерянную и беспомощную. «Теряешь хватку, Хюррем, теряешь… Самоубийцы — последние из трусов, ты же не такая… На рабах держатся господа, а на сильных рабах — весь мир, зачем же ты его захотела оставить, безумная? » — подумал паша. Такую сталь, как у нее, не каждому по силе закалить. Только вот она износилась, растрескалась среди бесконечных интриг, переживаний и борьбы. Ибрагим паша притронулся к ее заплаканной бледной щеке, в голове вдруг встрепенулось: «Я понимаю тебя и не смею насмехаться. Понимал твои страдания по родине, понимал ненависть ко мне, понимал силу, что в тебе течет, и цену эту силы. Понимаю тебя, дочь священника из Рогатина. Вот бы и ты меня поняла, сына рыбака из Парги, одинокого Тео…»