Холодные пули

«Ну, хватит сердобольностей» — подумал Ибрагим паша и поднялся с дивана, затем присел за свой стол и взял в руки «Божественную комедию», жадно открывая ее, казалось, в сотый раз. Бессмертная поэма про Ад и Рай никогда не надоедала ему, он находил на ее страницах каждый раз новый виток мыслей. Просидев около часа за книгой, Ибрагим услышал легкий шорох. Хюррем открыла глаза и, тоскливо осмотрев всё вокруг и увидев пашу, поднялась с подушки, присев на диван. Она взглянула вопрошающе на Ибрагима, словно требуя ответить — зачем остановил ее на пороге к смерти. Ибрагим уловил это и с грохотом закрыл книгу, взмахом руки отодвинул прочь. Затем он деловито откинулся к спинке своего стула, поставил локти на стол и сомкнул пальцы домиком. Пронзающий взгляд вздернул бородой и взглянул на Хюррем, холодно поднялся уголок губ. Беспомощная, бессильная госпожа всея Османии перед ним, словно перед казнью. Чего же он не радуется? Где злорадство, где чувство победителя и издевательства? Ничего этого не пылало в его душе. — Скажи мне, какой шайтан тебя укусил? Женщина, у тебя пятеро детей! Пя-те-ро!!! — вскричал он и резко взмахнул рукой. — Даже змеи не оставляют своих детенышей на съедение… Дети и верные слуги, которым нужна твоя забота и поддержка! В конце концов, твои враги, которые спят и видят твои решительные действия. Ладно дети, но как о врагах ты могла забыть, как обо мне могла забыть?! — говорил Ибрагим иронично, поднимая бровь. — Как же ты могла оставить шехзаде на растерзание мне и Мустафе, как ты всегда говоришь? Оставить людей, которые любят тебя? Ты ведь умная женщина вровень с государевыми визирями… Это низко для тебя! — речи его вдруг стали серьезны, оглушая своей правдой. Хюррем глубоко вздохнула и опустила голову, потирая ладонью лоб. И вправду, как она могла? Султанша словно приходила в себя после страшного сна, вызвавшего отталкивающую гримасу на ее лице. Как же постыдно. Хюррем вмиг оказалась противна себе, словно последняя сволочь. Частички ее души, ее шехзаде и прекрасная Михримах остались бы одни в окружении стервятников. Как же она слепа и глупа. — Я дала обет себе и Фирузе. Я потеряла султана… Что есть жизнь моя без него? Сплошная тьма, — говорила Хюррем отрывисто, заставляя молчать новый накал в своей душе. — Просто в один момент будто всё обрушилось, ничего не держало, — султанша замолчала с комом в горле. Ей не было совестно открываться перед Ибрагимом, раз он знает правду, пусть знает ее до конца. — Неужели все эти годы я жила в иллюзии беззаветной сильной любви? Противно… — Хюррем нахмурила брови и закрыла лицо руками. Ибрагим притронулся кулаком к щеке и произнес: — Какая драма! Небеса уже падают? — усмехнулся он. Хюррем хотела ему что-то ответить, но лишь медленно поднялась на шатких ногах, накинув молча на голову платок. — Извини. Присядь, — сказал Ибрагим и подошел к ней, усевшись рядом с ней на диван. Хюррем его настораживала, не сошла ли она с ума. В таком состоянии человеку всегда необходимо выговориться, или собственные мысли сожрут его по частям. Ее глаза исступленно смотрели в одну точку, молчание делало слышным горение лампад. Но внезапно она отвела взор и посмотрела на пашу красными и воспаленными глазами. — Что такое настоящая любовь, Ибрагим? — вдруг спросила она уверенно, подняв подбородок. Изумрудные глаза возвращали свой блеск. «Она точно сошла с ума. Побудем же сумасшедшими». Ибрагим мгновение подумал, вспомнив свои давние размышления. — Что я могу сказать, я не поэт, ищущий эту правду веками, не пророк, учащий этому людей, и не сам Данте. Любовь — это просто, не надо красивых слов. Если ты молишься за человека, переживаешь за него и желаешь ему искренне добра — значит, ты любишь его… Единство душ — вот мерило любви, но оно не вечное и такое же хрупкое, как части одного фарфора. Вот и всё, Хюррем султан. И никакой трагедии. — Вот именно, одно целое, — встрепенулась Хюррем, — Перед Богом и перед всем живым. Почему вы, мужчины, клянетесь в любви одной, а ночи проводите с другой? И что же в результате у вас на сердце? Подло это, подло! — рьяно твердила она, готовая растерзать весь несогласный мир. Ибрагим паша усмехнулся и поднялся с дивана, и, сложив руки за спину, начал ходить по кабинету словно в безудержном ожидании. — Для нас всего лишь один Бог, а вы же делаете божеством еще и нас. Мы не делаем любовь смыслом своей жизни, чтобы потом пытаться покончить с ней, — Ибрагим бросил на нее укоризненный взгляд. — Такова наша природа. А верность… Верность должна быть в голове. Невозможно изменить тому, кому ты посвящаешь себя. — Ну да, тебе ли об этом говорить, — произнесла со смешком Хюррем, сдерживая нарастающий смех. Ибрагим и верность — несовместимые для нее слова. — Я только начал философствовать! — паша цокнул недовольно языком и поднял указательный палец. — Хорошая, между прочим, мысль шла, — вздернул он бровью. — Почему ты изменил Хатидже султан? Ты когда-то из-за нее рискнул против самого падишаха пойти. Что же случилось? — спросила Хюррем, пытаясь через него понять Сулеймана. — Я любил, Хюррем, — произнес он это так, будто это было самой большой ошибкой. — Любил горячо и тепло, но потом наш фарфор с Хатидже разбился. Горе той любви, где считают тебя за ничтожество, горе той семье, где жена выше мужа стоит. Мы перестали быть целым: не хотелось делиться ни переживаниями, ни победами. А ежели единство душ исчезло, начинаешь находить единство тела с кем-нибудь другим, строя иллюзию любви. Так что, она не вечна, мимолетна, — Ибрагим остановился напротив нее. Глаза ее бунтовали, хотели доказать обратное всему миру. Бунтовали и вновь блистали. — Вечна! Вечна у тех, кто не жалеет ничего, чтобы она горела, прежде всего, в его сердце. Ведь ты же мог побороть в себе ту запретную страсть! Мог! — говорила Хюррем настойчиво. Силы после случившегося стали возвращаться. Как же ей это нравилось — делиться своими мыслями и чувствами с тем, кто ничего, кроме ненависти и желания уничтожить, больше ничего не испытывал к ней. — Мог. А вот не хотелось, — так просто проронил паша, пожимая плечами. — Не хотелось собирать по частям разбитую статую, чтобы смотреть потом на уродливые трещины. — Разве любовь возможна без трещин? Какая же тогда длится всю жизнь, если без трещин ее не бывает? — изумрудный взгляд округлился. — Та, что дает тягу к жизни, а не тягу покончить с ней, — отчеканил твердо паша. Хюррем утвердительно кивнула, сложив руки в замок. Как же он был прав. Внутри снова все сжалось, сковывало обратно в свои петли. Столько лет она пыталась склеить, удержать… Ради чего? Чтобы понять — осколки любви должны склеивать оба. Заметив, что султанша поникла, Ибрагим вновь присел рядом к ней. Это было словно какой-то игрой, безумием — сильные мира сего, что по разные стороны, вдруг показали свою слабость. — Эта любовь чуть не закопала меня в могилу. Вот бы и мне так просто бы взять и закопать ее… — Хюррем вздохнула и сжала губы. Она ли это сказала? Закопать любовь к падишаху? Именно сейчас ей перестало казаться это концом света. — Стоит только взять лопату. Не расстраивайся. Где-нибудь там, где нет ни чинов, ни званий, где люди равны и чисты сердцем, они любят друг друга вечно. Но только не в нашем мире. Я не знаю… Это должно быть просто. Принимать, понимать и не жалеть себя. Ох, запутала ты меня, Хюррем султан. Не нужно ее делать смыслом жизни, не нужно страдать и умирать за нее. Всё это блажь поэтов! — заключил гордо Ибрагим, почесывая свою бороду. — Спасибо тебе, паша, — вдруг неожиданно вымолвила Хюррем, дотронувшись до его ладони. — Спасибо, что не отвернулся, поделился мыслями. Мне легче. Всё развеется, все горести и печали. Теперь я верю в это, — проронила она со вздохом в жизнь. Ибрагим паша оторопел. Хюррем его благодарит искренне, божески, словно в другой реальности… Как расцветают цветы в толще бесплодных каменных глыб, так и Хюррем озарилась хоть и маленьким, но проблеском света в своей душе. Главное, чтобы этот свет снова не превратился в пылающий огонь, не щадивший никого и ничто, а был просто светом, светил и согревал. Ибрагима тоже посетило беспечное чувство, затих голос совести, затихли воспоминания, затихли залпы войны в эту ночь. Но надолго ли? Ночь откровений закончится — придет день новых интриг. — Но я же не сказал ничего утешительного, — усмехнулся он после ее слов. — Ты понял о чем я, паша. Спасибо, не оставил на растерзание своему горю. Часы назад оно казалось мне черной тучей, сейчас же не стоит и капли дождя, — сказала она искренне, не отводя взгляда от паши. — Спасибо то спасибо. Но ты же кричала вчера о своем долге — о моей жизни. А на деле в моих руках оказалась твоя. Получается, долг прощен? — ухмыльнулся Ибрагим. — Прощен… — проронила Хюррем и залилась негромким хохотом вместе с пашой. Улыбки, некогда сияющие от ранящих ироний, теперь сияли просто и беспечно. Тучи для Хюррем расступились, жизнь не кончена и никогда не будет оконченной. Никогда. *** Следующие пару дней султанша не видела Ибрагима и не искала с ним встречи. Хюррем почти не покидала своих покоев, отгоняя прочь мысли о повелителе и Фирузе. Но они все равно приходили, и единственным спасением были слова Ибрагима паши — фарфор, единство души. Хюррем вдумывалась и не вдумывалась в них. Вспоминала, как он отчитывал ее и смешно ходил по кабинету, думая над своими изречениями. Это был какой-то сон — сначала страшный, а потом с лучиками света. Но он закончился. И она снова здесь, в преисподней. В один из дней встречи с ней попросил Аяз паша. Хюррем, полностью забыв о своих делах, страшно не хотела что-либо решать.Только бы слышать торопливый стук сапог по мрамору и прочувствовать вновь беззаботный смех… В отдаленных покоях на мужской половине дворца Аяз паша представил султанше записи со встречи Ибрагима паши с венецианскими послами. Хюррем внимательно прочитала их, придя в ошеломление. Слова паши не ведали границ, он называл себя главнее повелителя, сравнивал себя с его дрессировщиком… Такое точно не пройдет безнаказанно. — Если это попадет в руки повелителя, мы точно придем к своей цели, — довольно сказал Аяз паша, чуя уже сладкий запах победы. Но он не видел в глазах султанши такой же радости. Лишь глубокая озадаченность над простым выбором — показать эти записи султану и дело сделано, ее позиции при дворе усилятся, или же нет. Но Хюррем медлила. — Я подумаю, что с ней делать. Ты можешь идти, Аяз паша, — холодно произнесла Хюррем, захлопнув тетрадь в кожаном переплете. Обескураженный паша поклонился ей с тяжелым чувством и удалился, жалея, что не понес сразу падишаху. Однако, он не терял веры в свою госпожу. После его ухода Хюррем притронулась к вискам, тяжело дыша. Что делать? Рыть могилу тому, кто недавно ее оттуда вытащил? Нет, это не в ее правилах. Пусть даже такой возможности больше не будет, но найдется другой путь покорить Совет и обезопасить шехзаде. Но только не таким способом, нет. — Пусть будет, что будет. Не сейчас, не сейчас… — прошептала торопливо она, помолившись про себя. Еще никогда не было так тяжело на распутье выбора. Но одно она знала точно — не время сейчас ничьей смерти. Только, если Фирузе. — Назлы, возьми, отнеси это в мои покои и сожги в камине, — строго приказала Хюррем служанке и протянула ей в руки роковую тетрадь. Назлы поспешила выполнить приказ. Все равно сердце не успокаивалось. Такой шанс насолить Мустафе, лишить его главного союзника, дать дорогу в Совет верным людям и в светлое будущее своим детям… Но не сейчас. Возвращаясь в гарем, она увидела в конце коридора Ибрагима. «Правильно ли я поступила?» — хлестались и бились о друг друга мысли. Паша заметил ее и попрощался с Матракчи, направившись к Хюррем. Он шел не на бой, не злорадствовать или смеяться. Просто шел навстречу, увидеть оживленный изумрудный блеск и струящиеся рыжие локоны. Паша рад был видеть ее такой, как и всегда: статной и непоколебимой, вот только взгляд был туманным, несобранным. На удивление почему-то не оживали в голове мысли придушить ее шелковым шнурком, обычные при их встречах, от чего паша широко улыбнулся. По устоявшемуся сюжету должна следовать перепалка, но их окружило молчание. Хюррем увидела другие глаза паши: некогда волчьи, они теперь смотрели просто и словно по-родному. Жизнь его она больше не вправе отнимать. Начинало прорываться какое-то пугающее предчувствие — то, над чем они так долго рассуждали, совсем близко, где-то в воздухе, во взгляде…