Твой глас не слышно

      Тсунамару отложил телефон и с тихим стоном прижался виском к стиральной машинке.       Паршиво, как же паршиво. К раздражению от разрыва связей прибавилась тупая головная боль. Он устало посмотрел на молчаливого свидетеля своей слабости и внезапно мысленно махнул рукой.       Гори оно все огнём. Поддерживать маску равнодушия неожиданно сложно, хотя, казалось бы, она давно приклеилась к лицу. К тому же Бовино примерно в такой же ситуации, как и Тсуна — тоже воспитан в традициях famiglia.       Можно ли надеяться, что рыбак рыбака?..       Савада решил положиться на чутье.       Он снова посмотрел на малыша в корзине и позволил себе сдержанный вздох.       — Хочешь выйти?.. — Тсуна не договорил, так как его прервали злой рык и выстрел где-то наверху. Ламбо уставился на Саваду перепуганными глазами.       — …Ну, или можешь посидеть тихо. Или покупаться со мной, — телёнок активно закивал на это, явно считая компанию младшего Савады предпочтительнее общества обозленного киллера.       Слабый запах мяса все еще ощущался в носу и на языке, так что Тсунамару не удержался от того, чтобы еще раз промыть рот.       После он намылил руки, позволяя запаху персика частично перекрыть ароматы с кухни.       На несколько секунд Мару замер, а потом плюнул на все и вцепился в рукомойник, глубоко дыша.       Тсунамару ненавидит жаренное мясо.       Этот запах вызывает в памяти стойкий душок собственной палёной плоти. Тсунамару отчетливо помнит, как горела спина, навсегда теряя чувствительность, грудь, из которой медики вырезали куски обгоревшей плоти, и собственные сожженные своим же пламенем ладони.       Отец заставлял проводить пламя через руки, прямо как Первый, но это давалось Тсуне с трудом.       Намного проще и безболезненно было, когда парень выпускал свое Небо через стопы. Не возникало практически никаких последствий, кроме легкой красноты, а вот руки были бедой.       В самом начале практически после каждой тренировки на ладонях Мара вздувались и лопались волдыри, обнажая спекшиеся до черноты мышечные ткани.       Изначально медики просто выращивали новую кожу с помощью пламени Солнца, позволяя отмершей слазить самостоятельно. Но из-за частого использования пламени этого типа у Тсунамару потихоньку начал вырабатываться иммунитет к подобного рода воздействиям. Для того, чтобы добиться результатов, целителям приходилось прикладывать все больше и больше усилий с каждым разом.       В связи с этим было принято радикальное решение. Дежурный хирург вырезал обожженные куски перед лечебным воздействием, а мальчику приходилось сидеть и смотреть на это. Врач заливал его руки анестетиком, а после педантично и кропотливо разделывал детские ладошки.       Парадоксальное ощущение давления скальпеля на потерявшие чувствительность руки, вгоняло Тсуну в ступор, отчаянно напоминая столовый этикет. Строгая Орегано требовала от него также разрезать мясо на маленькие кусочки прежде, чем класть их в рот.       Так что в тот момент, одурманенный усталостью и анестетиком, Мар тупо смотрел на хирургический лоток, заполненный кусочками вырезанного из его тела мяса. Острый запах жаренного с легким сладковатым душком вызвал у уставшего ребенка жалобные позывы голодного желудка.       Хирург усмехнулся тогда сквозь маску, стянул перчатки и передал ребенка целителям. Аллиево слегка потерялся в прострации и осознал себя уже сидящим с целыми руками в столовой перед тарелкой с разрезанным куском мяса.       Вбитая намертво привычка разрезать цельный кусок на более мелкие внезапно сыграла с Тсуной плохую привычку.       Врач сидел рядом в своем рабочем халате, отслеживая поведение одурманенного анестетиками и усталостью ребенка. Вскоре мальчик снова завис, не понимая, где находится.       Савада моргнул и уставился в тарелку, белую, с высокими краями, как у хирургического лотка и застыл, так и не донеся вилку с кусочком мяса до рта.       Запах, один в один похожий на тот, что витал в тренировочном зале и лазарете, наложился на аромат жаркого, витавший в столовой, а наличие сукровицы в мясе только усугубило это сходство. Перед глазами ребенка появились собственные руки под скальпелем и пинцет, извлекающий аккуратно вырезанные кусочки обожженных до черна мышц.       Мальчишка упёрся бессмысленным взором в небольшой кусочек, нанизанный на серебряные зубчики вилки.       Его затошнило внезапно, выворачивая прямо на месте, и полоскало до тех пор, пока кто-то не додумался увести ребенка.       Пожалуй, лишь Лар сразу поняла, почему вдруг у её ученика появилась такая реакция на мясо.       Полностью оно из рациона парня не исчезло, но бывшая глава COMSUBIN договорилась о подаче его в другом виде.       Щедро сдобренное специями, забивавшими вкус, залитое соусами, в виде паштетов — Тсуна обязан был есть белок без нареканий. Это было требование диетологов.       Но жаренное доводило ребенка до истерики. Хватало одного лишь запаха, чтобы мальчика начинало выворачивать наизнанку.       Со временем подросток приобрел немного стойкости, научился съедать кусок-другой при отце и только потом убегал выплевывать отторгаемое организмом в туалет. Но стойкое ощущение того, что он видит собственные обожженные руки на тарелке вместо стейка, у Савады оставалось неизменным.       Со временем контроль над пламенем улучшился, и Тсуна научился зажигать пламя на руках без вреда для себя. Также по спецзаказу было создано оружие для него, однако ущерб здоровью уже был нанесён.       Ладони частично утратили былую чуткость к температурам, ощущения доходили с запозданием до нервных окончаний. На пальцах же не было больше папиллярных* линий, только ровная, гладкая кожа со следами естественных сгибов.       Через зеркало боковым взглядом Тсунамару отметил чужое внимание, но…       Сейчас на случайного свидетеля ему было по большему счету плевать.       Чутье подсказывало, что из всех хранителей Десятого поколения именно бамбино* поймет его лучше всех.       Их жизни были в чем-то схожи.       Маленький Бовино с пеленок обучался семейному ремеслу, и уже к трем годам его использовали как вольного наемника.       Кто вообще заподозрит малыша в смерти дяденьки, который погладил его по голове?       Даже по меркам семьи гениальных ученых Ламбо выделялся своими способностями к пламени.       Их уникальная кожа, игнорирующая молнии, и лютая буря пламени, горящая костром среди дня, в полной мере раскрылась в ребенке вместе с уникальным интеллектом этой семьи.       Вообще, пламя для детей это палка о двух концах. С одной стороны, именно дети максимально без последствий для себя могут использовать пламя на зависть взрослым. Их не сдерживает стальная воля ограничений и предрассудков, а фантазия может подарить новые методы его использования, уникальные для мира.       Они используют силу интуитивно, лучше ощущая как и что делать. Контроль также естественно появляется сам собой с легкой коррекцией от опытного взрослого.       А с другой, развивающееся детское сознание легко идёт на поводу своего атрибута, перенимая его черты в свой характер. Ураганы — вспыльчивость на грани с безумием, облака — нелюдимость вплоть до самоизоляции, туманы — экстравагантность до фанатизма, и так у каждого атрибута.       Характер развивается под влиянием силы, и человек меняется до неузнаваемости, не имея в будущем возможности изменить свой закостеневший с детства нрав, даже если бы того желал.       Намного проще контролировать изменения личности, когда ребенок более сознательного возраста — 10-15 лет. Это принято стандартом, так как подросток примерно сформировал свою личность, а значит, сможет устоять перед пламенной деформацией, как ее еще называют.       По этой причине обучение Мара Аллиево владением пламени началось позже. Допускать всепрощение небесного атрибута в черты характера будущего Десятого Вонголы было крайне нерационально. А подростку проще стабилизировать пламя и вызываемые им эмоции.       Тсуна выдохнул и стащил с плеч пиджак.       На рубашке под рукой появились слабые кровавые разводы, и парень, выдохнув, снял с себя и её.       С запозданием пришла боль. Видимо, неудачно дернулся, пока рвало, из-за чего рана закровила. Главное, чтоб не порвалась, потому что снова придется прижигать.       Подросток неспешно расстегнул мелкие пуговички рубашки, пуговицу на брюках.       Его движения серьезно замедлились — сказывалось нервное напряжение и слабость после тошноты. Тсунамару кое-как избавился от одежды, оставаясь в бинтах, и покосился на Бовино.       Вообще, сидеть в горячей воде было плохой идеей, но бинт на ноге прилип к ожогу из-за сукровицы.       Большие зеленые глаза смотрели на Тсуну с недетской серьезностью. В них, словно в калькуляторе, щелкали искры расчетов и выводов.       Именно по этой причине Савада-младший никогда не ослаблял свою бдительность при странном ребенке, с тех пор как он впервые пересёк порог этого дома.       Плаксивый, капризный, истеричный… этот малыш смотрел на мир заплаканными, но настороженными глазами.       В детских ручках постоянно мелькали забавные розовые, но, тем не менее, опасные боевые гранаты.       В шевелюре постоянно находилось оружие — от простого огнестрела до неизвестных технологических прибамбасов — чего только стоила одна базука десятилетия?       Или те, другие штучки, которые Бовино делает сам, своими руками из деталей с помощью инструментов из своего афро. Никто не замечает, что среди хаотических вспышек молний проскальзывают совершенно точно направленные искры для спайки или запитки очередной игрушки против «врага всей жизни».       Тсунамару единственный, кто заметил, как вздрагивает телёнок, оказываясь на руках Наны — так же, как и он сам, на миг замирал, опасаясь удара. Но если с ним самим всё было запущено до безумия, то Ламбо привык к матушке очень быстро.       Савада недоумевал, как, как Реборн — киллер и чтец душ, как он себя называл, — мог не замечать этой отчетливой горечи в круглых детских глазах.       Взгляда, умоляющего обратить на себя внимание.       Почему не видит, как дрожит маленькая рука, как срывается звонкий голосок, когда «Великий Ламбо-сан» в очередной раз пытается прикончить Самого Лучшего Киллера.       Не от страха к Реборну, нет. На удивление киллер вообще не воспринимает маленького наёмника всерьез — ошибка, которую совершали другие жертвы, — Тсуна серьезно изучил личное кладбище малыша Ламбо. И оно было в десятки раз больше его собственного.       Эту мольбу, крик о помощи, что каждым своим жестом выдает Ламбо, невозможно было не заметить. Посмотрите на меня! Похвалите!.. Заметьте!.. Скажите, что я нужен!.. Пожалуйста…       Потому что тот, кто подавал такие же сигналы, может их различить безошибочно.       Сейчас телёнок скользит взглядом по изувеченному телу, по окровавленным бинтам, и в нем нет ничего от той «глупой коровы», что обычно носится по дому.       Тсунамару дает ему время изучить себя, пока настраивает воду в кране, затыкает отверстие слива. И оборачивается, спрашивая взглядом.       Ламбо, взвесив всё в голове, внезапно тоже стаскивает свой пятнистый комбинезончик и неловко протягивает ручки. От былой активности мальчика не осталось и следа. Сейчас он почти робкий. Подавлен.       Тсунамару подходит медленно. Словно давая шанс передумать.       А потом немного неловко тянет на себя и усаживает малыша на своё бедро, придерживая здоровой рукой. Под его пальцами прощупываются следы. Они практически незаметны на здоровой светлой детской коже, но знакомы ему до последней шероховатости.       Шрамы. Тонкие, уже практически сошедшие росчерки розг, мелкие ямочки, как от дроби, под ягодицами и сами ладошки — до безумия грубые от поверхностных, но весьма неприятных мелких порезов.       Ламбо робко трет пальчиками мешанину бугрящейся кожи на животе парня, и Тсуна чуть вздрагивает, ощущая чужое прикосновение урывками — четкое касание на более ровных участках и едва ощутимое тепло на келоидной ткани рубцов.       Не имея привычки купаться по японским традициям*, они оба сразу залазят в теплую воду. Под намокшими бинтами начинает пощипывать, но младшему Саваде становится хорошо. Он подкладывает под затылок полотенце, вытягивается в ванной во весь рост и усаживает Бовино себе на живот.       Справа на полке стоят в рядок резиновые игрушки, и юноша плавным движением сталкивает их в воду.       Тсунамару прикрыл глаза.       Ребёнок же молча смотрел на плавающие в ванной игрушки.       Бовино Ламбо был продан.       Действительно продан, как вещь.       Глава клана Бовино заключил сделку с Вонголой, обменивая значительные инвестиции на новорожденного племянника.       Дон Тимотео очень вовремя напомнил о себе историей Первого поколения о дружбе семей и внушительным чеком за беспокойство, так что жизнь ребёнка была предрешена.       Фактически, малыш с самого своего рождения знал, что он принадлежит другой семье.       С ним обращались в меру осторожно — всё-таки товар, который нужно будет передать владельцу, — но достаточно равнодушно.       Блестящее образование заталкивали в кудрявую голову силой, цели обозначали маркером на обучающей доске. А затем, как и полагается гениям, он стал получать свою собственную работу, которая «поможет ему привыкнуть к своей роли», как сказал дядя.       Мама Ламбо — Грация — самоустранилась после воспроизведения на свет наследника и вновь погрузилась в свои безмерно важные исследования, на которые и были выделены средства из продажи ребенка.       Телёнок рос в библиотеке, сопровождаемый голосами учителей и воспитателей. Говорить и думать его учили раньше, чем ходить. Благо пламенные всегда быстро росли, что позволило малышу уже в год адекватно воспринимать окружающую действительность.       Что-то он понимал, что-то — заучивал, чтобы понять позже.       Первая миссия, связанная с устранением, закончилась… странно. В тот момент Ламбо абсолютно не понимал ценности человеческой жизни.       Осознание пришло позже, гораздо позже, когда ребенка поставили в страшную ситуацию — дяде не нравилось, как Грация выбивала для себя финансирование.        — …Это я родила его, а значит, и тратить деньги, отданные за него, я могу по своему усмотрению! — орала женщина, стуча кулаком по столу.        — Я глава клана, Грация, и только мне решать, куда будут идти средства! — Джипетто, брат Грации, с трудом удерживался от ответного крика.        — Но если бы не я, хрен бы тебе что перепало! — дама зло фыркнула. — Так что ты обязан финансировать мои проекты!..        — Я ничего тебе не обязан. Это был твой долг как женщины клана Бовино!        — То есть я для тебя всего лишь инкубатор?! — вокруг Грации затрещал воздух. — Вот сам бы тогда лег под этого ублюдка Франчетти, а потом рожал!        — Ты сама согласилась на это, Грация, так что не пеняй на зеркало, коли лицом не вышла! — фыркнул мужчина.        — Это мой ребенок и мои дивиденды с договора! — женщина нервно оправила рукава платья.        — О, да, однозначно твой ребенок! — саркастично закатил глаза глава. — Когда ты последний раз его видела? После родов?        — Сейчас вижу, — она кивнула на сидящего в кресле малыша и передёрнулась, вспоминая масляный взгляд и острые черты его отца. — Не передергивай. Ты понимаешь, о чем я говорю! — Бовино норовисто тряхнула гривой смоляных жестких кудрей.        — Грация, не зарывайся. Ты и так живешь лучше большинства женщин-мафиозо*. Я не сватаю тебя в брак с союзными семьями, позволяю тратить финансы на твои дурацкие проекты и, уж тем более, не продаю как инкубатор для воспроизводства наследников, хотя мог бы! Все, что от тебя потребовалось — это родить ребенка с кровью Первого Бовино для Вонголы от указанного человека, — Джепетто упёрто уставился на сестру.        — Я это и сделала! — взвизгнула женщина, отворачиваясь от предмета спора. — И я должна получить хоть что-то взамен!        — Верно, ты сделала и получила свою оплату, — веско обозначил дон Бовино. — Я потратил почти треть условленного на твои игры. Где результат? Нет его! А значит, ты закрываешь эти идиотские исследования и занимаешься тем, что я тебе скажу.        — Мне просто нужно еще немного времени и материалов! Я добьюсь успеха. Но для этого нужно финансирование! — Грация заломила руки, нервно притоптывая ногой.        — Это бесполезная трата ресурсов, которую я не могу допустить, — рявкнул наконец-то Джипетто. — Мы и так еле-еле расплатились с долгами за прошлую твою идиотскую идею!        — Ах так?! Тогда… тогда… — Грация повернулась к сидящему за столом и поедающему леденец Ламбо. Внезапно она наставила на него взявшийся из ниоткуда пистолет. Выстрел прозвучал громом, и Ламбо закричал, хватаясь за ножки. Ослабленная дробь из патрона прорвала костюмчик и впилась в бёдра ребенка, от чего коровьей расцветки комбинезончик начал пропитываться кровью.        — Больно! Больно-о-о!.. Мама!..       В ответ на визг ребенка женщина скорбно поджала трясущиеся губы, мысленно моля Деву Марию о снисхождении. Но, видит Бог, это единственный выход для неё!       — Что ты наделала, дура?! — Джипетто буквально подлетел на месте, пытаясь добраться до ребенка, но уткнулся в другое дуло.        — Это мой ребенок. Хочу я — он будет жить, нет — умрет, — она пожала плечами и ухмыльнулась, сдерживая судорожный вздох. Взгляд замолчавших взрослых устремился к рыдающему ребенку, слишком быстро истекающему кровью. — Мне-то что, рожу еще одного. А вот как ты будешь оправдываться перед Вонголой?        — Но это же ты!..        — Я, я, — перебила брата Грация. — Договор заключил ты, как глава клана, а не я — та, кто даже не числится как мафиозо, — она оскалилась совсем не по-женски. В зеленых глазах бушевала гроза.        — Больно, мама!.. Больно… — крик ребенка заставил Джипетто тогда склонить голову, признавая поражение, открыть Грации доступ к счету и лишь тогда унести почти скончавшегося от потери крови Ламбо в лазарет.       В тот момент четырёхлетний мальчик, слишком смышленый для своего возраста, впервые понял, что забирает у людей своими гранатами.       А еще ему смутно показалось, что в тот день он чего-то лишился. Чего-то безумно важного.       С того случая Дон Бовино лично следил за тем, чтобы Грация и Ламбо более не встречались. Ни лицом к лицу, ни даже через камеры. Весь клан отгородил жесткой стеной «товар» от «производителя».       Грация заперлась в своей лаборатории и, словно одержимая, погрузилась в свои вычисления, отгораживаясь от мира за стенами бункера.       А ребёнок стал смотреть на мир через новую призму восприятия, покрытую дырочками мелкой дроби.       Каждую ночь к нему стали приходить его мертвецы. Они стояли рядом обожженными, разбитыми, переломанными, мертвыми тенями.       Бовино не боялся их, нет. Просто… их было так много, что иногда невозможно было спать под их немигающими взглядами.       Потому что он выжил.       А они нет.       Бовино Ламбо считал, что в этой жизни нет никого, кто бы имел больше понимания о жестокости этого мира, чем он сам. Что он пережил страшное.       Ламбо умел пользоваться своей детской натурой, природным обаянием и шармом. Умел бесить до безобразия и вызывать умиление.       Но неожиданное откровение снизошло до него в лице человека, которого он опасался даже больше Реборна.       Тсунамару Савада, его будущий босс, смотрел на него самыми страшными в мире глазами, в которых не было блеска. Их радужка всегда была одного ровного цвета, как тусклый леденец с кока-колой, что отвратительно шипел в нос.       Из этих очей на него смотрело сжиженное пламя. Тяжелое, глубокое и горячее. До безумия горячее и тягучее, подобно магме из глубины морского дна, которую он видел по телевизору.       Тсунамару смотрел глазами, что пробирали до самого нутра. Глазами, что подмечают и его намеренные косяки, и наигранную истеричность, и потаенные страхи.       Из-за этого малыш прятался от него, избегал, а если младший Савада оказывался рядом, то кричал и плакал, пока не оказывался в другой комнате.       Но сейчас, сидя в ванной на теле, которое покрыто отпечатками так похожими на его собственные, Бовино Ламбо внезапно все понял.       Эти глаза были страшными не из-за их пустоты. А потому что в них было понимание.       Понимание, что Ламбо зовет на помощь.       Что Тсунаеши, такой тёплый и замечательный, вообще не понял, чего хочет Ламбо, а страшный-страшный Тсунамару — вникнул с первого взгляда.       Потому что он такой же.       Ламбо понимал это своей детской интуицией.       И поэтому он так не хотел оставаться с Тсунамару. Потому что они похожи. Потому что поймут друг друга лучше, чем кто бы то ни был. Потому что теленок хотел — надеялся! — что это будет Ёши, а не Мару.       Ведь Ёши — он чистый, светлый, гражданский. От него пахнет выпечкой и миром.       А от Мару тянет кровью, как от него самого. Ламбо не может быть невинным, непонимающим ребенком в этих глазах, что видят его насквозь.       Но сейчас, в этот самый момент, Бовино, казалось, прозрел.       Да, его не видят невинным. Но принимают. Принимают со всем, что в нем есть.       Со шрамами, с дурацкими рогами, с глупым поведением на грани истерии, с плещущим через край пламенем, с… мертвецами, которые шагают за ним.       Потому что и у самого Савады есть своя вереница мертвых.       Ламбо двигает коленом, чувствуя под ним рубцы. Шевелит пяточками и упирается в ногу, также покрытую шрамами.       Водит пальчиками по перелатаному животу и заползает чуть выше, укладываясь на грудь подростка. Под детскими ладошками равномерно бьется чужое сердце. Над внутренней стороной предплечья Тсуны медленно расплывается кровавая дымка, и Ламбо плещет на неё водой.       Резиновая уточка колышется и касается подбородка Савады.       Они снова встречаются взглядами.       Телёнок замирает. Но Тсуна лишь слегка дергает головой, и резиновая игрушка отплывает к бортику ванной.        — А какое у тебя пламя? — вдруг спрашивает Бовино.       Тсунамару теряется от этого вопроса и пару секунд смотрит на малыша растерянно, словно не понимая, что за вопрос он задает.        — Небо, — выдыхает он.        — Не-не, — Ламбо качает головой. Это не то. Его понимают с полуслова, но Ламбо впервые видит в этом человеке колебание.       У него под глазами залегли тени. Темные волосы рассыпались по плечам и, соприкоснувшись кончиками с водой, слиплись. Цветастые синяки вызывают желание намылить и смыть их. Ламбо почему-то шепчет еле слышно:        — Покажи, пожалуйста.       Тсунамару выдыхает тихо и болезненно, но его руки не дрожат, когда он шевелит ими под водой.       Телёнок поворачивает голову, и его глаза ошеломленно распахиваются, разглядывая, как на кончиках пальцев начинает плясать огонь.       Он горит ровно, без искр и вспышек, плавно перетекает и движется размеренно, как капли в лавовой лампе, и Бовино не может отвести взгляда.       Это так отличалось от того, что он видел!       Когда Реборн стрелял в Мару пулями посмертной воли, Небо парня просто взрывалось неровным потоком, как у самого Ламбо, не способное держать какое-либо подобие формы. Постоянно возникали перепады давления, и пламя то вспыхивало, то гасло, как дыхание астматика.       Оно то подавляло всех вокруг жуткими толчками болезненного жара, то стихало почти до неощутимого уровня, но сейчас…       Тсунамару поднял руку из воды и приблизил своё пламя к малышу, положив объятую пламенем ладонь себе на грудь.       Ламбо, не мигая, смотрел на ровные, однотонные языки пламени цвета горьких кофейных леденцов и ощущал… тишину.       Это было так, словно он провалился, погрузился под воду. Горячий поток утягивал его на дно, делая звуки вокруг приглушенно-отдаленными, оставлял только одно — глубокое перевёрнутое небо, в котором он завис, не понимая где верх, а где низ.       Оно было везде — могучее, горячее, бескрайнее.       Оно сдавливало со всех сторон уютной тяжестью пухового одеяла, и юный Бовино был заворожен. Ушли страхи, беспокойство, волнения, и даже мертвецы, казалось, остались там, за границей этих небес. Всё, что было важным, вдруг стало незначительным, кроме одного-единственного вопроса — как глубоко Ламбо погрузится?       Давление нарастало медленно, исподволь, как будто он действительно погружался в глубину, и в тот миг, когда Ламбо почувствовал, что вот-вот задохнётся, влияние пламени пропало.       Внезапно, малыш ощутил себя… потерянным. Брошенным. Осиротевшим.       Или нет.       Ламбо замер, прислушиваясь к себе, резво прижался всем телом и ухом к коже Тсунамару.       Оно было здесь.       Ровно билось под кожей в ритме сердечного пульса, растекаясь по венам своего владельца, отделённое от внешнего мира только тонким слоем кожи.       Ламбо повернул голову, глядя на вновь прикрывшего глаза человека, которого никогда не знал.       Тонкая нить связи с пламенем Тсунаёши натянулась до предела, искря грозовыми всполохами.       Бовино Ламбо впервые в жизни захотелось заплакать от счастья.       Небо. Его собственное родное Небо.

•бечено•