365 сказок на ночь

      Шрамы Аллена можно было бы считать искусством, если бы они не принадлежали семнадцатилетнему подростку. Они складывались причудливым узором, по-своему завораживающим, и порой Канда даже терялся взглядом, прослеживая перетекающие и пересекающие друг друга линии, едва заметные на и без того бледной коже юноши.       Рубленая сеть под лопаткой перекрещивалась со змеистым, как удар кнута, следом. Тонкие, изящные руки в мелких, словно причудливая мозаика, порезах, будто парнишку тащили волоком через терновник и потом прокатили в мешке с разъяренными кошками. Спина исполосована, живого места нет. На груди и животе - словно безумный хирург решил нанести карту мира со всеми мореходными путями, какими только плавало человечество в эпоху великих открытий. Сильные, красивые бедра, изящные икры - и те не избежали участи быть отмеченными длинными и короткими, как извращённая азбука Морзе, черточками. У тонкой косточки лодыжки - шершавый, темный след, где бритвенно острые когти акумы срезали слой кожи начисто. Колени - словно Аллен наждачкой их тер, и сеть кривых узоров давно впечаталась в нежную кожу, став частью ее текстуры, как если бы мальчишка уже родился с подобными следами.       И конечно же рваный шрам, широкий, бугристый и похожий на прилепившуюся к телу сороконожку, неприятно-темный. Он наискось пересекал грудь Аллена, повторяясь на спине, и казался живым, стоило седовласому экзорцисту слегка поежиться. Сильные, заметные под кожей мускулы перекатывались, приводя в движение чудовищный, рваный след. От каждого глубокого вдоха кривые, узловатые щупальца-лапки растягивались по груди жадными, собственническими прилипалами. Мое, не оставлю никогда.       Было что-то интимное в том, чтобы кончиками пальцев прослеживать тонкие и толстые, длинные и короткие, витиеватые и прямые линии по коже Уолкера. И порой Юу не находил в себе силы отказаться от исследования карты чужих страданий, этих свидетельств боли и перенесенных ранений. Завораживающе красиво, особенно когда Аллен каждый раз вздрагивал от этих прикосновений, как вспугнутый зайчонок. Но все равно оставался на месте, лишь губы кусал да нос морщил. Неправильно это всё - но это мало волновало Канду.       Кожа Канды была бела и чиста, будто алебастр и нефрит, на нем любая рана заживала практически мгновенно, даже если секунды назад казалось, что юноша на грани смерти. Чище лепестков лотоса, нежнее шелков, белее облаков и горных шапок. Все это было о Юу. Изъянов на его теле не сумел бы обнаружить даже самый придирчивый и наблюдательный человек. Холоднее льда, опаснее притаившегося в чащобе тигра. Шрамы Юу были совсем не на виду. И это было видно в глазах цвета полночи и глубоких, как сама преисподняя, океанов.       Если бы кто мог заглянуть в душу Канды, то ужаснулся бы количеству шрамов на ней, оставленных порой так давно, что они даже уже не ныли фантомной болью на погоду, игнорируя причуды природы и тоскливой, холодной, как остывший позавчерашний чай, осенью, и холодными, как постылые объятия, зимними вечерами, и буйной, как ошалевшая и пьяная любовница, весной, когда с ума сходят даже небеса. Но шрамы были - и старые, будто еще в той жизни нанесённые, и новые, кровящие сукровицей и белесым гноем.       Сам Канда предпочитал думать о своих шрамах как о кладбище, где лежали те воспоминания и люди, что когда-то были ему дороги. И самая большая, пожалуй, могила, самый незаживающий его шрам делили два человека - точнее, один и тот же, по воле жестокосердных монстров в человеческом обличье обретший два тела и три жизни, каждая из которых обернулась адом. Его мечты, его желания, его стремления... Канда хранил их бережно и одновременно беспорядочно, как скупец в лавке, который не может не собирать те предметы, что считает бесценными.       Юу мог назвать по именам все свои шрамы, оставшиеся напоминанием. Конечно, со временем они перестали болеть, вглаживаются, как белёсые черточки на коже Уолкера. Возможно, потому он так любил скользить пальцами по рисункам боли на теле беловласого - свои-то шрамы не разгладить, не прикоснуться к ним. Только и остаётся, что перебирать в памяти драгоценные жемчужины. Смех Дэйси, усмешку Мари... Живы ли они... Он не знал, не мог знать с момента, как шагнул за вечно раненым, истерзанным своими врагами и друзьями белокрылым дьяволом. Прошлое наступало на пятки, память сворой гончих псов по ночам выла у самого уха, вскрывая могилы и шрамы.       И хотел бы он не слышать шепотков у самого уха, зовущих его обернуться, посмотреть хоть раз. Он знал, кого увидит. Безымянных искателей, раз за разом погибавших на заданиях. Экзорцистов, не доживших до этого момента. Учёных, растерзанных в результате эксперимента, вышедшего из-под контроля. Окровавленного Алму, мальчика со слезами и кровью на лице. Каким бы непоколебимым ни был Юу, каким бы холодным ни казался, ему было слишком страшно посмотреть в глаза своим призракам, и все шрамы его души ныли разом, нестройный хор проклятых воспоминаний.       Аллену удавалось считать в глазах Юу эти шрамы, и каждый он знал наизусть,но никогда не спрашивал, как или от кого достался тот или иной. Достаточно было, что мечник не пытался спрятать их под своими вечными льдами. И это была та форма доверия, которую Аллен ценил. А Канда никогда не говорил, но знал, что рядом с Уолкером его собственные шрамы перестают ныть, а мертвые - воскресать призраками из своих могил.