Натали Наталья Тевяшева (Рылеева)
Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле…
Темная, почти черная Невская вода, казалось, жила и дышала, медленно колыхаясь, будто дыхание сбилось от трудно сдерживаемой тревоги. Сильный ветер морщил поверхность воды, словно чья-то рука сминала в остервенении шелковый платок, желая скомкать. Небольшие волны бились о гранитные берега, будто хотели вырваться из плена. Так, как должно быть, хотели вырваться на волю заключенные в крепости. Натали (как называли ее родители и друзья) медленно брела по набережной, глядя под ноги. Время от времени она останавливалась, чтобы посмотреть на шпиль Петропавловского собора, над которым медленно ползли серые тяжелые тучи, а затем переводила взгляд на крепостные стены. Наверное, трудно было им, заключенным там, смириться с тем, что больше не суждено выйти на улицу, увидеть солнце, вдохнуть свежего воздуха. Она постоянно вспоминала, как всю долгую зиму, весну и лето приходила сюда, стояла и смотрела. Разумеется, надеяться на то, что он мог бы увидеть ее, было верхом глупости, но… Она и сама не знала, зачем теперь приходит сюда чуть ли не каждый день, но ей удивительным образом становилось чуть легче. А тогда, зимой, ей казалось, что она становится ближе к своему мужу. Натали не вспоминала, а точнее, просто не хотела лишний раз бередить душу, о том счастье, которое у них было с Кондратием. Счастье, которое оказалось таким мимолетным и таким хрупким. Она не хотела вспоминать ласковый взгляд темных глаз и нежные прикосновения рук. Ей было больно от этих воспоминаний, потому что ничего этого уже не будет. Никогда. Всякий раз, когда дочь спрашивает об отце, у Натали сжимается сердце, но она до сих пор не решилась открыть девочке правду. Хотя, разумеется, рано или поздно ей придется сделать это… Удивительно, но простые, на первый взгляд, слова: «Твой отец… мертв, дитя мое», — так тяжелы, точно свинец. Остается только молить Бога, чтобы Настенька приняла это и смирилась. Но как, как причинить такую боль собственному ребенку? Иногда Натали спрашивает себя: а что было бы, узнай она раньше, чем занимается муж? Она, конечно, подозревала, что не просто так собираются у них все эти люди. И говорят они не только о поэзии. Поэзия — не главное, хотя Кондратий Федорович очень любил и готов был обсуждать ее целыми днями, а иной раз и ночами напролет. Но собиравшиеся у них на квартире говорили еще и о политике. А политика, как известно, не женское дело. Натали не нужно было напоминать, она сама знала, что делать. Буквально с молоком матери она впитала свою покорность и покладистость. Она знала, что муж занят своими делами, и не следует мешать ему. Натали уходила заниматься хозяйством или же укладывала дочку спать, пела ей колыбельные, рассказывала сказки. — Она не засыпает, пока ты не придешь благословить ее, — всякий раз говорила она мужу, когда он заглядывал в детскую. — Милая моя, — ласково улыбался муж. — Пусть Господь хранит ее. И тебя тоже! — неизменно добавлял он, глядя на нее серьезно и печально. Тогда Натали грешила на усталость, а потом уже ей стало понятно, что ему было тревожно за нее. Возможно, он предчувствовал беду. Еще чаще и чаще она спрашивает себя еще и о том, что было бы, если бы она запретила Кондратию в тот день выходить из дома. Мысль поистине дерзкая, совершенно невероятная. Она бы никогда не осмелилась ставить мужу условия, ведь именно он — главный в их семье, и решающее слово всегда будет оставаться за ним. Тем не менее, в ночь, что предшествовала тому ужасному дню, Натали не сомкнула глаз. Сначала дочка отчаянно капризничала, не желая ложиться спать, а муж слишком уж засиделся со своими гостями. — Папа занят, дорогая, он очень занят. Ты лучше засыпай, моя радость, закрывай глазки. А когда проснешься утром, папа будет рядом, вот увидишь, — уговаривала девочку Натали. В конце концов сон сморил девочку, а она не находила себе места; в самом деле, муж ведь был не совсем здоров, где-то умудрился подхватить простуду. Ему бы лечь, выпить лекарство, доктора пригласить, если нужно. А они с дочерью были бы рядом с ним, Настенька так трогательно заботилась об отце: сидела рядом, гладила его по волосам, подавала чашку с горячим чаем. Натали смотрела на них с умилением… Гости разошлись уже за полночь; последним уходил от них Петр Каховский. Натали, если уж говорить начистоту, недолюбливала этого человека, он казался ей слишком нелюдимым и хмурым, как будто презирал всех вокруг, или же был себе на уме, замышлял какую-то пакость. — Ты не права, друг мой, — сказал ей Кондратий, когда она поделилась с ним своими опасениями. — Петр — человек слова. Он верный и преданный друг и пойдет на все, если потребуется. Пускай он бывает излишне вспыльчивым, но это не такой уж большой недостаток, в сущности. Главное же его достоинство в том, что он не предаст нас. — Тебе виднее, как скажешь, — по своему обыкновению согласилась она. Не успела закрыться за Каховским дверь, как пришел Николай Семенович Мордвинов. Старый сановник благоволил к Кондратию, называл его другом. Если он в такой час пришел к ним домой, это могло обозначать только одно — случилось нечто странное, пугающее, если не сказать страшное. После Натали винила и до сих пор винит себя в том, что ни разу не сумела переступить через себя и… подслушать разговоры мужа и его друзей. С другой стороны… а что бы это дало? Хватило бы ей сил изменить что-то, сделать нечто, чтобы спасти супруга. С Мордвиновым Кондратий говорил не менее двух-трех минут, потом сам проводил его до двери, раздраженно захлопнул ее, после чего, не говоря ни слова, ушел к себе. Очевидно, у них возникли какие-то разногласия, но ей опять не удалось узнать, в чем дело. Ну, а утром начался весь этот кошмар. Муж был так взвинчен, что Натали попросту испугалась спросить его, что случилось. Он не пожелал оставаться дома, сказал, что должен идти. — Ты же болен, — робко проговорила она, но он то ли не расслышал, то ли попросту не захотел отвечать. Настенька бросилась следом, выбежала на улицу неодетой, отчаянно зовя отца вернуться. Он обернулся, подхватил ее на руки, поцеловал в лоб и передал подошедшей к ним Натали. — Идите домой, холодно. У нее перехватило дыхание, и она ничего не смогла сказать ему в ответ… Что-то происходит. Это было ясно каждому, кто оказывался в тот день на улице. Вот только что это — было непонятно довольно долгое время. Натали осталась дома — ждать мужа. Весь день все валилось из рук, в конце концов она заперлась в спальне и сидела, глядя на часы. Время тянулось так медленно, что казалось, будто оно вовсе остановилось. Когда муж вернулся домой, она взглянула на него и… испугалась не на шутку. Он выглядел так, будто в один миг потерял самое дорогое, самое ценное, что у него было в жизни. — Все кончено, — прошептал он. — Все пропало. Ничего уже не будет, все надежды на счастье… Ничего! Рухнуло все. Навсегда. Вскоре явились и его друзья, которые выглядели немногим лучше Кондратия. Каждый из них был так подавлен, будто его вот-вот должны были схватить и отвести на казнь (как потом оказалось, это были совершенно правильные предчувствия). Все они, как оно бывало прежде, заперлись в кабинете мужа. Правда, на сей раз не было громких споров и смеха, за дверью кабинета царила мертвая тишина, лишь изредка нарушаемая тихими голосами. Натали не успела обрадоваться, как было раньше, когда все они разошлись, потому что практически сразу пришли жандармы. Потом были письма и одно единственное свидание. Она могла лишь стоять и смотреть на него, похудевшего, с потухшим взором, казалось, полностью сломленного и смирившегося со своей участью. — Не упрекай меня, — тихо проговорил он, и Натали лишь покачала головой: — Никогда… Она знала: муж и жена — одно целое. Значит, она не имеет права упрекать его ни в чем, ей нужно помочь ему хоть чем-то, сделать так, чтобы он меньше страдал. Хозяйственные заботы, разом свалившиеся на ее плечи, в связи с арестом мужа (раньше он всем занимался сам), не давали горю и отчаянию затопить всю ее душу целиком. Кроме того, оставалась еще и Настенька; нельзя было допустить, чтобы девочка заподозрила неладное. Пускай она считает, что ее обожаемый papa уехал и скоро вернется. Тогда еще у нее была надежда на то, что он и впрямь может вернуться. Но потом пришло письмо, которое перечеркнуло все надежды: «Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть…» Натали читала и перечитывала, смаргивала слезы, старалась сдерживать всхлипы, но все равно — читала. Как она пережила 13 июля — самый черный день в ее жизни, Натали помнила плохо. Просто наступило утро, а потом — пришла ночь. И Натали осознала: отныне она — одна. Его больше нет. Хорошо, что дочка была далеко, она отправила ее к родственникам, Натали просто не выдержала бы, будь та рядом. Не смогла бы ничего скрыть от бедной девочки. Натали слышала, что жены и сестры некоторых осужденных, тех, кого приговорили к ссылке и каторжным работам, решили последовать за своими мужьями и братьями. Она завидовала им и часто думала, что хотела бы оказаться на их месте. Ведь тогда он был бы жив! Она пошла бы за ним куда угодно, и однажды наступил бы тот день, когда они воссоединились, чтобы не расставаться больше никогда. И были бы счастливы. Просто потому, что они вместе. К сожалению, это невозможно. Если и суждена им встреча, то уже не в этом мире. «За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи…», — написал муж в последнем своем письме, которое она давным-давно уже выучила наизусть. Муж и жена — одно целое, так ей говорили отец и мать. Нужно исполнять волю супруга своего, и значит, отныне такова ее судьба.