Палая листва

К утру похолодало. Под тонким одеялом Марион совсем продрог и проснулся задолго до утренней службы. Энергично сделал несколько упражнений, плеснул в лицо ледяной воды, затем обтерся жестким полотенцем. У него оставалось немного времени, и юноша решил пройтись. С появление Даниэля он реже стал бывать в одиночестве, и в последнее время этого очень не хватало. В парке было темно. Из-под ног поднимался туман, мягко размывающий померанцевый свет старинных фонарей. Деревья, шумевшие раскидистыми кронами и постройки, в неровной игре теней и цветов обретали гротескные очертания. Марион прошел по дорожке и сел на старые деревянные качели, поставленные для школьников еще полвека назад. Перед ним высилась громада монастыря, кое-где тускло горели окна келий. А вокруг, будто громадным чернильным пятном разливалось небо, едва белеющее на востоке. Прищурившись, юноша попытался отыскать Венеру. В детстве, по ночам, он часами лежал на широком подоконнике, рискуя навлечь на себя гнев няни, и пытался увидеть созвездия, очерченные на отцовских картах. Но звезды разбегались, обращаясь в иссини-серебристую пыль. Теперь Марион вновь испытал те же чувства, что и тогда — смесь восхищения, трепета и острого одиночества от того, как велико мироздание, и как мал он сам, и как пугающе далек этот вечный небесный свет. Даниэль бесшумно возник из тумана и, задержав качель, сел рядом с другом. То ли ощущая его настроение, то ли, думая о чем-то своем, юноша был непривычно тих. -Говорят, — сказал Марион, — звезды можно видеть через сотни лет после их смерти. Свет остается отпечатком в небе, и никто не знает, где настоящее, а где — прошлое. Отсюда все одинаково, — он помолчал, затем продолжил, — Мать любила повторять, что звезды — это следы маленькой Вселенной, оставленные на песке, и нам за ней никогда не угнаться и не увидеть, как она взрослеет. -Тебе грустно? -Нет. Мне странно. Будто я теряюсь, как ребенок, когда думаю о том, насколько велик мир и Господь, создавший его. -Велик? — рассеянно переспросил Даниэль. -Да. Не в смысле величия, вернее, не только…а по размеру…как все это громадно… Ты не чувствуешь? -Нет. Я всегда ощущал себя единым со всем, что видел. Как жидкость в двух сосудах…вот — я, а вот — все-на-свете, но в этом тоже я. И оно во мне. -Даже звезды? -Угу. Звезды, солнце, деревья…здания, карнизы. Все, кроме людей. -М…надо же…а со стороны как будто наоборот… -В смысле? Марион попытался подобрать слова, но не смог и легонько пожал плечами. Друг не настаивал. Большую часть своего солнечного детства он провел в одиночестве. Отец, весёлый, загорелый мужчина с тощим лицом и живыми зелёными глазами, ласково трепал его по голове и тут же уходил в свой кабинет. Если мальчику удавалось туда пробраться, лорд Хэлвод рассеянно сажал сына к себе на колени и рассказывал о своих находках в экспедиции. Увлекаясь, он забывал, где находится и продолжал рассуждать сам с собой, а Марион изо всех сил пытался удержаться на высоких, неудобных коленках, пока его не забирала няня. Няня Гетта, как он звал Генриетту в детстве, в отличие от родителей, почти никуда не ездила и всегда знала, как следует поступать. Завтрак — в девять, прогулка в саду — до двенадцати, обед в три и не горбись за столом, перед сном — молитва, и никакие адские силы не должны помешать тебе ровно в десять лежать в кровати. Шаркающие башмаки няни Гетти, запах ее пирогов, ласковый голос и твердая полированная расческа, которая вмешивалась в мирную жизнь, если силы ада не позволили Мариону вовремя оказаться в постели — вот и все, что он помнил о том доме. Ну и, конечно, мамин смех, затерявшийся в огромных залах. Мама часто смеялась вместе с отцом или с гостями, которых непременно звала по приезду. Марион любил ее, как любят красивых дорогих кукол, всегда стоящих на верхней полки. Маму нельзя испачкать, расстроить или обидеть. Стой смирно, не хватай, не хмурься. И поменьше болтай, особенно с набитым ртом. Леди Хэлвод, ласковая и беспечная, любила сына так же: восхищалась красотой и сообразительностью, прикасалась, боясь испортить или сломать и тревожно косилась на няню Гетти — мисс Смит, ему же можно эти сладости? а эта игрушка его не напугает? как думаете, я не слишком балую его? Прощаясь, все трое вздыхали с облегчением. Но и няня легко растворялась, стоило тучам затянуть небо, а дому — погрузиться в серый сумрак. Марион всегда думал, что попадает в другой свой дом, стоящий на пасмурной стороне, а Гетти остаётся там, где светит солнце и дребезжит посуда. Позже он узнал, что в пасмурные дни у няни начиналась мигрень, и она запиралась в дальней комнате с мокрым полотенцем на голове. А может, это выдумка, чтобы ему было не так страшно путешествовать… Обычно все начиналось в отцовском кабинете, едва родители уезжали. Мальчик пробирался туда, листал огромные фолианты с причудливыми картинками, разглядывал камни, человеческие кости, сушеные головы и диковинные штуки, не имевшие названий. Его родители занимались антропологией и изучали жизнь африканских племен. «Смотри», — говорил отец, показывая сыну жутковатые чернильные рисунки, — «это духи, в которых верят аумвары». Потом отец с рисунками уходил, а духи оставались. Они вились вокруг, раскрывали свои жадные пасти и, получив кусочки овсяного печенья, исчезали. А их норы и пещеры, висящие прямо в воздухе, оставались. Марион думал, что через них можно попасть прямо в Африку, но неизменно оказывался в других местах. Большую часть своего сумрачного детства Марион был окружён друзьями и недругами. Они сражались за сокровища, спасали мир, вызывали таинственных духов, разгадывали тысячи загадок и придумывали финалы тысячи историй. Друзья и недруги так часто менялись, что повзрослев, Марион едва мог назвать их имена. Не исчезал только пушистый белоснежный кот с золотистыми глазами. Он всегда бродил чуть поодаль, предупреждающе мяукал, если мальчику грозила опасность, защищал от особо страшных чудовищ и за шкирку вытаскивал подопечного из черных болот, раскрывавших свои зёва прямо среди коридоров. Еще одного верного спутника Марион вспомнил почти случайно. Он приходил не всегда, только в двух-трех историях. В одной из них мальчик обращался в сурового воина света, а его друг веселой тенью мелькал среди врагов, сея смуту и неразбериху. Юркий и отважный, он мог забраться в любой лаз, разузнать любые тайны и выйти сухим даже из мертвой воды. Марион же сверкающим мечом разил целые армии. В конце всегда была победа и — пир на весь мир, во время которого неугомонный товарищ устраивал своему рыцарю всякие каверзы, дабы тот не зазнался и не ослеп в сиянии собственной славы. До одиннадцати лет Марион жил на грани двух миров, окруженных стенами родового особняка. Нянины сказки мешались с историями отцовских книг, его собственные фантазии — с незримыми существами, приходящими из тьмы и уходящими в свет, а диковинки в родительскими кабинете все чаще стали раскрывать истинный смысл. Нередко мальчик видел их во сне, а потом находил наяву и точно знал, что делать с этими чашами, камнями, глиняными фигурками и птичьими перьями. Лорд Хэлвод в последние годы увлекся верованиями современных племен и в кабинете беспорядочно валялись артефакты, книги, статьи, рукописи, посвященные этому. Чтение Мариона было столь же бессистемным. За время коротких домашних отпусков, отец обучил его основам древнегреческого и латыни, а дальше мальчик глотал античные трактаты наравне со старыми энциклопедиями и французскими стихами (пару сборников ему подарила мать). Несколько любовных романов, попавшихся под руку, Марион изучил без особого интереса, а вот биографии путешественников и миссионеров, посвятивших себя Делу, не на шутку его увлекли. Однажды он заявил Гетти, что хочет стать или Великим Шаманом или — борцом за свободу от колонизаторов, и нянюшка впервые в жизни устроила настоящий бунт: ворвалась в личные покои хозяев и высказала им все, накопившееся за эти годы. По ее мнению, малыш, любимый, умненький, с такими ясными глазками, вырос в язычника и, Боже спаси, в бунтовщика, читал книжки на тарабарском языке с жуткими картинками, играл в странные игры, сидя на полу и часами глядя в одну точку и совершенно не умел вести себя в обществе, поскольку никогда в нем не был. Гнев няни Гетти так обескуражил лорда, что тот немедленно отправил письмо отцу с вопросом, какая из школ может подойти для способного, но своеобразного молодого человека, увлеченного сомнительными идеями. А спустя еще три месяца Марион оказался в католической школе при монастыре на одном из дальних островов. В свое время это место славилось железной дисциплиной, строгостью нравов и серьезной образовательной программой. Принимали в школу только самых одаренных детей из лучших семей. Однако за почти семьдесят лет многое изменилось: знатные семьи перестали отправлять своих отпрысков в такую даль, отец-настоятель из-за разногласий с королем попал в опалу и потерял добрую часть финансирования, и когда Марион, в сопровождении Гетти, робко вошел в монастырский двор, оказалось, что в школе учится всего четверо учеников и с ними проживает пятнадцать монахов, младшему из которых уже стукнуло шестьдесят. Ровесников Мариона там не нашлось, и он с чувством облегчения, зажил своей привычной жизнью: бродил в одиночестве по громадному монастырскому парку, жадно читал книги (жития святых, патерики, средневековые работы по демонологии и экзорцизму, доступные, благодаря попустительству архивариуса, увлекли его не меньше отцовских фолиантов). Приключения, что он разыгрывал на дождливой стороне дома, продолжались. Мальчик боялся после отъезда потерять связь с теми, кто всегда был рядом, но, оказалось, отцовский особняк с библиотеками, сумрачными коридорами и кабинетом никуда не делся и пройти в него можно было из любой точки, стоило только прикрыть глаза. Впрочем, здесь было не меньше интересного. Провалы пещер так же повисали в воздухе средь бела дня и вели к новым захватывающим историям и пространствам. Горизонт посветлел, над парком разлился звук колокола, разгонявший остатки тумана. Даниэль вздрогнул, будто проснулся, и, сославшись на важные дела, поспешил к монастырю. Марион тоже поднялся. До утренней службы оставалось полчаса. По дороге в церковь, он свернул к маленькой хозяйственной дверце в стене и, выскользнув за границы монастыря, оказался у крохотного домика, примыкающего к ограде. Над трубой кольцами вился дымок. Шагнув в приоткрытую дверь, юноша тут же окунулся в густое, ароматное тепло. Гудела раскаленная печь, огонь жадно вгрызался в сосновые поленья. Пахло хлебом, травами и стираным бельем. -О! Явился ни свет ни заря! — няня Гетти всплеснула руками, едва не выпустив мокрую простынь, — Чего подскочил так рано? Не захворал? Юноша с улыбкой помотал головой. -Помоги-ка мне, раз пришел! Он послушно отжимал простыни, стараясь не намочить сутану, и слушал оживленную болтовню нянюшки. Восемь лет назад, увидев, как идут дела в монастыре, она наотрез отказалась оставлять своего воспитанника, и уговорила отца-настоятеля выделить ей, старухе, скромный уголок для последнего пристанища в обмен на работу прачки. Впрочем, с последним пристанищем Гетти лукавила: в свои семьдесят с хвостиком она выглядела едва ли на шестьдесят, была бодра, румяна и часто повторяла, что могла бы вынянчить еще троих ребятишек, не боли так сердце за Мари. -Перехватишь булочку? Я тесто ставлю. -Нет, благодарю. Сперва служба. -Ну, так потом забежишь, в платочек тебе заверну. Письма-то с земли не приходили? Молчит настоятель? -Пока нет. Нянюшка бросила на воспитанника быстрый взгляд и уверенно заявила. -Придут! Чую, месяц-два — и придут! Богородицу в ночь видала, добрый знак! -Спасибо, Гетти. Пора мне, — Марион аккуратно приобнял ее, уткнувшись лицом в накрахмаленный чепчик. -Ох, малыш-малыш… большой такой! Умный! — она чуть отстранилась и оглядела его, — Совсем как эти святые отцы! -Я послушник. -Да знаю! Не спеши пока, поклясться всегда успеешь! Мари-Мари! Хотя…кто знает…всем ты хорош, дитятко! Умник, красавец, точь-в-точь, как отец! Только жару в тебе маловато, кровь холодная. Для мужчины это ничего, конечно. И для монаха. Но ты, все ж, не спеши. Дождемся письма! Марион в очередной раз заверил, что никаких обетов пока не даст и по всем серьезным вопросам непременно будет советоваться. Затем еще раз обнял старушку и поспешил к церкви. Этот разговор повторялся между ними из года в год, с тех пор, как с большой земли на остров перестали приходить письма от родителей Мариона и денежные переводы на его содержание. Связь оборвалась, когда юноше исполнилось шестнадцать, и отец-настоятель оказался в весьма щекотливом положении: путешествие на большую землю стоило немалых денег и, к тому же, не следовало отпускать несовершеннолетнего отпрыска знатного рода в одиночестве Бог знает куда. И что скажут его почтенные родители, особенно — сам герцог, после возвращения, выгони они молодого человека в бурную ночь? Да и, кроме того, настоятель успел привязаться к серьезному вдумчивому мальчику, в тайне он даже надеялся, что юноша изберет карьеру священника и позже непременно отблагодарит свою первейшую обитель. В конечном счете, отец-настоятель убедил себя и своего воспитанника, что это, конечно, временно и наверняка у взрослых с большой земли найдется разумное объяснение, но сейчас он не вправе ни держать Мариона ни отпустить его в одиночное плавание домой, а значит, молодой человек останется ждать вестей из дома, но формально будет числиться не пансионером, а послушником. Мариона переодели в сутану и велели после уроков помогать архивариусу в библиотеке, в остальном же его жизнь осталась прежней. Это был ошеломительный разгром. Марион даже не понял, когда товарищ начал загонять его в тупики. Наставник, высокий сухонький старичок, предложил разнообразить обычные прения и устроить диалог, основанный на крылатых фразах и цитатах, но — непременно связный! «Посмотрим», — потирал он руки, довольный своей идеей, — «за кем останется последнее слово!» Тему позволили выбрать Мариону как первому ученику. Он предложил поговорить об истине. В конце концов, последние сутки друзья спорили как раз о ней -Credo(1), — прозвучал его голос, так, как будто это слово впервые было сказано на земле — Credo quia verum(2). -Credo ut intelligam(3), — тонко парировал Даниэль. Их слова взмывали вверх сводчатый купол аудитории и рассыпались серебряным звоном. Спор становился все жарче. На миг, подбирая слова, Марион вдруг подумал, что они не одну тысячу лет вот так бьются: он, в кипельно-черном облачении, со строгим холодным крестом на груди и — другой с темными локонами до плеч, в изящном сюртуке с кокетливым шейным платочком бархатистого синего цвета. Advocatus Dei(4). Advocatus diaboli(5). Послушник горячился. Его противник успевал дискутировать, переплетая аргументы с иронией. Наставник одобрительно кивал. -Ad turpia nemo obligatur(6). -Aditum nocendi perfido praestat fides(7). Ad virtutem via ardua est(8). -Beneficia non obtruduntur(9). Arcus nimium tensus rumpitur(10). Наставник поднял указательный палец, сигнализируя, что осталась минута. Выиграть должен тот, за кем останется последнее слово. Марион набрал в легкие воздух и — выдохнул. Он вдруг понял, что ему нечего сказать, будто натвердо заученные фразы разбегались во все стороны. Arcus nimium tensus rumpitur… Слишком натянутая струна лопается… Так просто опровергнуть…или нет?.. Монах растопыренную ладонь, медленно зажимая пальцы. Пять, четыре, три… — Dixi! (11) Диспут завершен, мистер Альвийский, сегодня вы — победитель! Caesarum citra Rubiconem! (12) -Благодарю, святой отец, — легким поклоном отозвался Даниэль и послал лучезарнейшую из улыбок другу, который растерянно моргал. Когда они выходили, искуситель неожиданно властным движением прижал Мариона к себе, то ли обняв, то ли сделав крепкий захват. — Vae victis (13), — шепнул он, почти касаясь губами кожи послушника, — Думай об этом, Мари. А после обеда жду тебя в беседке. Марион не успел опомниться, как наглец ускользнул в коридор. 1-Верую 2- Верю, ибо это истина. 3 — Верую, чтобы познать. 4 — Адвокат Бога 5 — Адвокат Дьявола 6 — К постыдному никого не принуждают. 7 — Доверие, оказанное вероломному, дает ему возможность вредить. 8 — К мужеству дорога терниста. 9 — Благодеяний не навязывают. 10 — Слишком натянутая струна лопается 11 — Все сказано! 12 — Цезарь по ту сторону Рубикона — о человеке, удачно совершившем важнейшее дело. 13 — Горе побежденным После выполнения положенных ему работ — у Даниэля в этом время шел класс итальянского, Марион побрел в беседку. За эти годы он привык быть первым учеником, хотя на самом деле просто никогда не сталкивался с соперниками, так как «одноклассники» или намного превосходили его по годам и готовились к семинариям и колледжам или — только учились читать, поэтому на уроке каждый получал свое задание. Правда, репутация одаренного, ответственного и эрудированного молодого человека всегда грела душу. И вот так глупо проиграть в латинскую игру — латынь он учил с шести лет! — да и кому? Двоечнику и франту! Ну, хорошо, пусть не двоечнику, но Даниэль никогда не блистал на уроках, даже на любимой им литературе! Работал спустя рукава, чаще брал обаянием…не зря ж его выкинули из стольких школ! Чему вообще можно научиться, когда чаще смотришь в зеркальце на цепочке… Ох, да что это я?! Марион тряхнул головой, будто хотел так избавиться от захлестнувшей досады и гнева. Его нечасто накрывали столь сильные чувства. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Интересно, чего захочет от него Даниэль? Они дружат уже три года, но этот парень все еще продолжает удивлять. То они взахлеб болтают обо всем, то яростно спорят, то занимаются чем-то важным и захватывающим, а то вдруг приятель становится несносным как истинный посланец ада и норовит то поддеть, то пошутить так, что у Мариона краснеет лицо и сразу становится понятно — нет, не за двойки выгоняли этого демоненка, а совсем за другие пороки… Когда Марион подошел к беседке, Даниэль уже ждал его, расположившись на широкой скамейки и вытянув ноги, словно на роскошной кровати. Темные локоны, за эти годы отросшие до плеч, были собраны в аккуратный хвост и затянуты лентой. Сюртук юноша оставил в классе, и белая щегольская рубашка, отделанная складками, подчеркивала его изящную фигуру. -Ну, что, Мари, думал о том, как будешь отрабатывать проигрыш? — почти промурчал он. -Я думал о том, как ты умудрился выиграть, — отрезал послушник. Глаза Даниэля вспыхнули недобрым огоньком: -Хочешь сказать, я не только слишком порочен, но еще и слишком глуп по сравнению с тобой? -Ну, в школах ты явно не латынью занимался! — в груди вновь начало закипать возмущение. -У меня много чего было помимо школ. А чем я там занимался, ты теперь сам узнаешь, — холодно заметил парень. Марион смущенно опустил глаза и подумал, что в любой момент сможет как следует врезать заклятому другу или, посмеявшись, отказаться от выполнения своей части пари. И ничего этот паршивец с ним не сделает. Но внутренний голос напомнил, что это еще и вопрос чести: разве может будущий священник унизить себя трусостью и ложью? Тем более, что он хотел стать не совсем обычным священником. Даниэль, тем временем, снова повеселел: -В общем, так, святой отец! Хотел вам дать поблажку, но, видимо, придется наоборот быть построже, ибо гордыня ваше безмерна. Книжник из тебя и впрямь неплохой, это оставим. А вот веру в свою непорочность, боюсь, придется в тебе поколебать. Хотя бы во имя того, чтобы ты перестал на меня пренебрежительно коситься, научился слушать и — использовать свой потенциал по полной. -Почему это для тебя так важно? -Считай, что для меня это то же, что для тебя твоя вера. Я все еще демон-искуситель, чтобы ты не выдумывал «о моей природе». И я люблю веселиться, — усмехнулся Даниэль. -Хорошо. Что мне нужно делать? -О, тебе — совершенно ничего! Глядя на недоуменное лицо друга, юный искуситель рассмеялся: -Ты именно что — ничего не делаешь! И не препятствуешь мне делать с тобой то, что я захочу. Моя задача здесь — заставить тебя признать, что ты не менее моего сладострастен, но, в отличие от меня, совершенно не умеешь собой управлять, ибо отрицаешь. Можешь считать это тренировкой перед началом твоего духовно-профессионального пути, мало ли, кто купится на твой греческий профиль! -То есть… ты будешь меня соблазнять? — ошарашенно уточнил Марион. -Именно так, святоша! До тех пор, пока ты не признаешь мою правоту. Или же — пока не посрамишь меня силой своего духа. Но это вряд ли. -Тогда я сразу скажу… — Марион постарался аккуратно подобрать слова, — Я никогда не представлял себе этих вещей с мужчиной… -Мм-м, а с женщиной, значит, представлял? — оживился Даниэль. -Нет! Меня подобные фантазии не увлекают! -Тогда без разницы! Потренируешь выдержку на представителе своего пола, может легче будет от дам потом отбиваться! Многие, знаешь ли, к священникам неравнодушны! Так что, как не крути, забочусь о твоей вечной жизни в сиянии Господа! -Договорились. Но у меня есть два условия! Во-первых, не «до тех пор», а — неделя. Можем продлить срок, если увидишь, что я сдаюсь. Но это вряд ли. -Экспресс-обучение хочешь? Рискуешь, Мари. Очень. Но — пусть твое слово будет для меня законом. Неделя. Что-то еще? -Да… — послушник замялся, — ты…ты…не совершишь надо мной полноценного насилия и не нанесешь мне увечий. -Мари! — Даниэль подскочил от наигранного возмущения, — Мы же джентльмены! Цвет английской нации! Даже если мне очень захочется перейти к серьезным действиям, я сделаю это не раньше, чем ты сам попросишь и — не один раз, чтобы мы оба были во всем уверены. Я благородный человек и насилием себя не оскверняю! А по поводу увечий — интересно, что ты подумал об этом, но, увы, не то, что меня привлекает, с ними ты как-нибудь сам. А теперь — начнем! Иди сюда, — он подвинулся и похлопал рукой по скамейке рядом с собой. -Здесь?! -Везде, где я захочу. -Л-ладно… я должен раздеться, прямо тут? Брови Даниэля подскочили вверх, он закашлялся, а потом расхохотался. -А вы далеко пойдете, святой отец! Мы даже не начали, а вы готовы скинуть с себя рясу буквально на глазах Святой церкви, средь бела дня! Гордись, Мари, я, демон-искуситель, аплодирую тебе стоя! — юноша утирал слезы, выступившие на глаза от смеха, — Придется мне охладить твой пыл и жажду знаний и велеть оставаться в одежде. Надо терпеть, святой отец, хотя бы до наступления ночи. Больше всего на свете Мариону хотелось провалиться сквозь землю. Кровь застучала в висках, и его захлестнул острый стыд, словно он и впрямь стоял посреди парка обнаженный. Цепкий глаз демона не преминул это отметить: -О, да ты умеешь краснеть! Прекрасно! Стеснение и стыд отлично дополнят твои ощущения и сделают нашу игру куда более интересной! Иди сюда. В одежде, пожалуйста. Послушник сел, не поднимая глаз. Вслед за смущением на него нахлынула волна страха, почти панического ужаса. Что сейчас будет? Боль? Или что-то грязное и мерзкое, что… -Ну-ну, святой отец, вы напряглись так, будто собрались биться со всем легионом… расслабьтесь…выдохните и расслабьтесь. Даниэль мягко положил руку на затылок своей жертвы и начал его поглаживать, чуть щекоча коротко стриженные волосы. Марион покорно выдыхал. Было приятно. Затем пальцы демона спустились ниже и пробежали по обнаженной шее. В одной точке ощущения стали особо яркими, и юноша вздрогнул. Пальцы тут же вернулись и тщательно исследовали это место, заставляя послушника вздрагивать и стискивать зубы. -Больно? -Нет. Сильно. -Мм-м…да вы же сокровище, святой отец… — промурчал Даниэль, — с такой-то чувствительностью… — он плавно перенес руки, расстегнул строгий воротничок и начал поглаживать ключицы Мариона. Выносить прикосновения стало легче. Юноша немного расслабился. -Видишь…ничего ужасного здесь нет. Что ты чувствуешь? -Ну…мне тепло. Везде тепло. И все пока. -Замечательно. Хороший мальчик. Движения вдруг стали легкими, почти невесомыми. Марион ощутил нарастающее волнение. Ему было приятно, немного щекотно и как-то еще…волнение горячей волной поднималось по бедрам. Он выдохнул и закрыл глаза, твердо решив подумать о чем-то спокойном и естественном. Что им задано по священной истории? Надо бы повторить… -Вы отвлекаетесь, святой отец, — укоризненно заметил Даниэль, -нехорошо! Пальцы тут же покинули грудь. Искуситель дал своей жертве пару минут перевести дыхание, а затем переключился на кисти рук. Он медленно обводил ногтем каждую фалангу, и Марион почти с изумлением отмечал, как отчетливо может чувствовать каждый миллиметр своей кожи. Когда Даниэль дошел до внутренней стороны запястья, послушник едва не прокусил губу. Демон то поглаживал, то слегка царапал, и, каждый раз, когда он задевал особо нежные места, Марион сглатывал. Казалось, искуситель точно знает все слабости своей жертвы и неторопливо наслаждается этим знанием. Их прервал звон колокола, отмечающий начало следующего урока Даниэль почти с сожалением отпустил пленника. -Не грусти, Мари, мы непременно продолжим! Гораздо раньше, чем ты думаешь! Искуситель заторопился в класс, а Марион махнул рукой, давая понять, что придет позже. Юноше надо было хотя бы несколько минут побыть наедине с собой и осмыслить происходящее. Его отец всегда пренебрежительно отзывался о роскоши и сморщился, когда маленький Мари нашел в библиотеке и принес ему индийские фривольные картинки. -Глупости, сынок. Фигуры людей прорисованы неправильно, лица сделаны криво. А анатомия! Ну-ка попробуй изогнуть руку, как этот господин! Не вышло? Вот я и говорю — глупость! Ребенка можно зачать в природных естественных позах! А это все выдумки! Когда у человека нет своего дела, он ищет утешения вот в таких фальшивых картинках! -А вы с мамой так не делали? Как эти тетя и дядя? -Мы с мамой! Что у тебя в голове? Мы с мамой занимаемся наукой, сынок! Наблюдаем за племенами, осваиваем джунгли, спускаемся в древнейшие пещеры! Переводим священные тексты и пишем работы! Твоя мама — мой лучший друг и напарник, сынок! И наша страсть — это общая страсть к делу. А плотские утехи…ну, что в них, сынок? Конечно, здоровые телесные проявления, природные…это недурно, если иногда. Но — мы с твоей мамой едины разумом и душой, что может быть священней? К чему нам всякая возня? Святые отцы в своих суждениях были не менее категоричны, и Марион привык думать о сладострастии как о чем-то мерзком и страшном. Но прикосновения Даниэля не были ни мерзкими ни страшными, наоборот — от них становилось тепло и приятно. Правда, голова туманилась, а внизу все начинало гореть…может, в этом дело? Его учили всегда сохранять разум и контроль над телом. Возможно, если он позволит другу касаться себя, но не потеряет самообладание, то ничего дурного не случится. Вспомнив ухмылку демона-искусителя, Марион вновь ощутил поднимающийся гнев: «Я же не животное! И отлично могу собой управлять! И докажу ему! В конце концов, делать растяжку или тереть спину мочалкой тоже приятно, но это ж не заставит меня идти дальше!». -Можешь делать, что хочешь! Мне точно не захочется большего и здравомыслия я не лишусь, — прошептал Марион противнику, едва они уселись за парту, — И я не такой, как ты, я хозяин своего тела и ума! В отличие от тебя! -О, сколько страсти, — усмехнулся Даниэль, — сейчас ты, значит, тоже хладнокровен? -Абсолютно, — послушник выдохнул, успокаиваясь. -Отлично. Спорим, я заставлю тебя просить пощады ещё до конца урока? В стальных глазах Мариона вспыхнула лёгкая тревога. -Нет-нет, мой нежный мальчик, никакой боли, обещаю. -Можешь и боль, — с деланым равнодушием отозвался парень, — я же не животное, чтобы совсем не уметь сдержать себя. И я скорее умру, чем попрошу у тебя пощады, клянусь! -Не клянись, Марион, это, смею наполнить, великий грех! -Молодые люди! — прогремел с кафедры голос монаха-преподавателя, — тишина! Запишите тему! Перья заскрипели. -А теперь, Мари, можешь вспомнить все, что ты мне наговорил! И думать о том, что будь ты вежливее, я не был бы такой сволочью, — прошептал Даниэль, кладя руку Мариону на колено. Ответить послушник смог только через несколько минут, когда сумел сделать вдох и выдох, не давясь. -Ты всегда сволочь! -Раньше ты так не думал, — промурлыкал демон, задирая под партой край сутаны и касаясь обнаженной кожи. Марион почти до крови закусил губу. Пальцы Даниэля скользили по его ноге, и от легчайших прикосновений волосики на коже становились дыбом. -Раньше ты так не вел со мной. -Ну, мы и не спорили. А с соперниками я жесток, — выдохнул ему в ухо искуситель, — особенно с такими своенравными и красивыми. Пальцы добрались до чувствительной области под коленкой. Демон немного погладил это место, краем глаза отмечая, как напрягаются мышцы шеи у Мариона, затем легонько царапнул когтем. Послушник резко перехватил его запястье левой рукой. Правой он продолжал сжимать перо, невидящими глазами уставившись в пустую тетрадь. Широкая парта скрывала от учителя, покрывавшего доску формулами, молчаливую борьбу молодых людей. Впрочем, Даниэль не боролся. Он и глазом не моргнул, когда Марион железной хваткой вцепился ему в руку. Не почувствовав сопротивления, послушник тоже застыл. -А теперь, — спокойным, почти ледяным тоном процедил демон, — ты меня отпускаешь и кладешь левую ладонь на парту. И не смеешь ее убирать оттуда до конца урока. Ты обещал мне не мешать. Или — можешь сразу признать поражение. Несколько секунду Марион медлил, затем послушно убрал руку. -Вот и молодец. Займись геометрией. Сам Даниэль выглядел так, будто теорема на доске — интереснейшие занятие в мире и сосредоточенно писал. Одной рукой. А вторая словно жила своей жизнью: вырисовывала когтем узоры в самых чувствительных местах, поглаживала быстрыми продавливающими движениями, поднималась чуть выше… Марион изо всех сил старался сосредоточиться на объяснениях наставника, но теперь ему было не просто тепло, а по-настоящему жарко. Ноги и все, что немного выше, будто плавили на медленном огне. Даниэль переместил пальцы на внутреннюю сторону бедра послушника, покрытую плотной тканью панталон и — остановился. Марион инстинктивно сжался, но искуситель кончиком ботинка зацепил его щиколотку и рывком заставил парня раздвинуть ноги. -Ты мне не препятствуешь. Ты же хороший мальчик, — зашептал он и, улучив момент, легонько куснул противника за ухо. Послушника будто ударило током. Он стиснул побелевшей рукой перо и зашептал формулы. Отвлекаться было сложнее. Даниэль не двигался дальше, но его тяжёлая ладонь отчётливо ощущалось. Марион с ужасом осознал, что ему отчаянно хочется, чтобы его продолжили трогать, ещё выше и — как можно быстрее. Происходящее на доске растворялось в жарком обволакивающем тумане. -У тебя дрожат руки, — вновь зашептал соблазнитель, — не ожидал такой чувствительности от себя, правда? Интересно, каково тебе будет, когда я заберусь под белье? Наверное, очень мучительно — мои пальцы, беззащитная кожа…и тебе даже шевельнуться нельзя. Последний шанс — сдаешься? Марион отрицательно мотнул головой. Даниэль оскалился и лёгким движением скользнул под ткань. Он удобнее устроил руку на раскаленной ноге Мариона, так что без труда мог касаться длинными пальцами внутренней поверхности бедра и других интересных мест, весьма и весьма напряжённых. Степень напряжения юноша лично проверил быстрыми изучающими движениями, от которых Марион был вынужден куснуть собственную руку, чтобы не застонать. -У вас тут жарко, святой отец… Кажется, тело вас подводит… Но вы не отвлекайтесь, нас вот-вот попросят доказать теорему. А я, так уж и быть, постараюсь вести себя не слишком подло и не дам вам оконфузиться. Обойдёмся лёгким массажем. Наверняка, ваша нежная кожа будет чувствовать все. Даже больше, чем вам бы хотелось, святой отец… И шире ноги, если не хотите, чтоб я сделал что-то совсем непристойное! Нечего на меня так смотреть, уж массаж вы точно заслужили…самый долгий и тщательный! Руки Даниэля поглаживали, аккуратно щипали и царапали чувствительную кожу, стараясь не пропустить ни один миллиметр и ни одну складочку. Правда, он оставался джентльменом и избегал самые уязвимые органы, но Марион, весь горящий от смущения, возбуждения и стыда с ужасом осознал, что больше всего на свете ему хочется как раз, чтобы Даниэль дотронулся, хотя бы случайно, до этих запретных мест. Но искуситель, словно угадывая его мысли, двигался вокруг, дразнил, задерживал руку в паре сантиметров и — не касался. Усилием воли Марион заставил себя смотреть в тетрадь. Демон с лёгким восхищением отметил, что его пленник сохраняет сосредоточенное и спокойное выражение лица, выдает его только дрожь, бисеринки пота на лбу и напрягшиеся мышцы. -Знаете, что самое приятное, святой отец? Ваша беспомощность. Руки на столе, и я могу делать, что захочу. Так, — он пощекотал основание яичек, заставив Мариона лихорадочно вцепиться в край парты, — или так…- он резко оттянул кожу. Послушник вздрогнул от боли. Она подействовала как стакан холодной воды в лицо. Его немного трясло, но невыносимо острое желание отступило, — а могу и так… — продолжал Даниэль, едва дотрагиваясь до разгоряченной кожи. Чуть ощутимые прикосновения неожиданно чувствовались гораздо сильнее боли, и возбуждение вновь начало волнами накрывать Мариона. -И вы в своей гордыни даже не попросите меня остановиться или — продолжать. Даже коснуться себя не сможете, а вам ведь очень этого хочется, правда, святой отец? Запустить сюда…вот сюда руку и прекратить нашу маленькую пытку. Но рукоблудие, увы, грех, поэтому облегчение вам не светит! Самое страшное, что слова демона заводили Мариона едва не больше прикосновений. А стыд и ужас при мысли, что наставник отвлечется от своих цифр, обернется на них и все поймет, не отрезвляли, а наоборот заставляли узел внизу живота затягиваться все крепче. -О, а вам ведь нравится, святой отец. Интересно, мои слова или мой голос?.. Хотел бы я, чтобы нас учитель сейчас глянул в вашу тетрадь. Сплошные каракули! Вот если бы он раздел вас и высек…и заставил бы обнаженным стоять на коленях после урока, раздвинув ноги с тяжёлой Библией в руках. А я бы трогал вас везде, даже там, куда пока не добрался. И вам бы пришлось сдерживаться, чтобы не уронить книгу и не получить ещё одну порку…мм-м… Марион опустил голову на руки и закусил собственное запястье. Одной его части отчаянно хотелось разрыдаться от невозможности терпеть или — умолять Даниэля продолжить, делать больше, чем ленивые хаотичные чуть царапающие прикосновения. Но разумная часть заставляла юношу крепиться и молчать. -Господа! — наконец оторвался от доски наставник, — Здесь недостаточно тихо! Марион, выйдите к доске. Руки Даниэля мгновенно исчезли. Юноша на трясущихся ногах прошел к доске, благодаря Бога за свою сутану, скрывавшую все, что можно. Пока он записывал условия задачи, изо всех сил идя за голосом наставника, невыносимый жар отпускал. Перейдя к решению, послушник даже сумел говорить ровным и твердым голосом. Это, правда не помогло — вместо хода решения в его голове всплывал только шепот демона, и урок закончился выговором учителя и требованием после уроков остаться работать в библиотеке. Даниэль, видимо, удовлетворённый подобным исходом, не трогал Мариона до боя колокола.