***
В отеле никого не было. Мы проверили каждую комнату, каждый угол здания, но никакого присутствия других постояльцев не обнаружили. Словно бы Уотан, Акио и Асэми просто испарились. Мы с Ясуко остались в Асагири абсолютно одни. Вдвоём мы сидели в столовой. Она снова крутила свою монетку по столу, а я, впившись руками в волосы, просто размышлял. Не знаю, над чем конкретно. Мысли в голове сменялись с скоростью света, и поймать их было невозможно. Мне уже не хотелось выбираться из Асагири, не хотелось узнавать никаких тайн. Я хотел, чтобы это всё закончилось. Чтобы боги, уж не знаю, кто из них, устроил нам это представление, опустили занавес и включили в зале свет. И вот, все мы: я, Ясуко, Акио, Уотан, Нуи и Асэми вышли к зрителям, и, отвесив низкий поклон, спешно убежали в гримёрку, готовясь к новым выступлениям. С волнением обсуждая, как всё прошло и кто какие ошибки совершил. — Хочешь есть, Ясуко? — не зная, куда себя деть, я решил побеспокоиться о ней. — Хочу якисобу. — Её нет, — безэмоционально ответил я. — Нет её. — М-м-м, странно, — также безучастно звучал и голос Ясуко. — Тебе не кажется это странным? — Нет, совсем не кажется, — я поднялся со стула и направился к холодильнику. — Её нет, потому что кто-то когда-то её просто не купил. Не сходил в магазин, не принёс её на кассу, не заплатил денег и не привёз сюда. Поэтому её здесь нет, Ясуко. — И тебе всё равно не кажется это странным? — Нет, — я достал из холодильника лапшу быстрого приготовления и включил чайник. — Мы будем есть лапшу? — Да, мы будем есть лапшу. — А что будем делать после? — У тебя есть предложения? — Я бы не против помыться. — Ну, значит, сходим в баню. — Значит, сходим в баню. Диалог был сухим. Мёртвым. Он ничего не значил и никак не был связан с реальным положением вещей. Вся эта напускная повседневность была лишь защитной реакцией. Мы с Ясуко пытались выстроить вокруг себя стену, которая бы не дала странностям отеля добраться до нас. Но было ясно, что наша стена — забор из гниющих досок. Одно прикосновение, и он превратиться в труху Мы ели лапшу в тишине. Ясуко время от времени помешивала её палочками, видимо, пытаясь что-то изобразить у себя в тарелке. Но каждый раз оказывалась недовольна результатом и с расстроенным видом отправляла очередную порцию себе в рот. Лапша была со вкусом говядины. Хотя, честно говоря, на говядину это было не очень похоже. Лишь очень отдалённо — вкусовые рецепторы ухватывали что-то едва-едва напоминающее эту самую говядину. Я бы сейчас с удовольствием съел что-нибудь из европейской или американской кухни. Какой-нибудь огромный зажаренный стейк и запил бы это всё стаканом пенящегося пива. Послушал бы лёгкую расслабляющую музыку и, вдоволь насладившись вечерним видом из окна, отправился бы спать в тёплую и уютную кровать. На самом деле именно так я и мечтал жить. Да, наверное, именно таким я и представлял своё будущее. Причём, не сказал бы, что это так уже невозможно. У меня уже давно было достаточно накоплений, чтобы купить себе небольшой домик где-нибудь за городом. Но что-то меня останавливает… Каждый раз, когда я пытаюсь поменять в своей жизни хоть что-то, хоть немного, срабатывает какой-то невидимый тормоз, и я, больно ударившись о руль, напрочь забываю о своих мечтах. И сколько бы раз я не пытался пересилить этот тормоз, всё кончается одинаково. Иногда я пытался обдумать, что со мной происходит. Искал ответ глубоко в подсознании, но ничего. Абсолютная пустота. Ясуко поднялась из-за стола и выбросила одноразовые палочки в стоящую неподалёку мусорку. Девушка устало потянулась и медленно зашагала в сторону лестницы на цокольный этаж. Наверное, и мне пора заканчивать с трапезой.***
Когда я спустился к сауне, Ясуко уже была внутри. Я видел её силуэт сквозь мутное полупрозрачное стекло. Силуэт этот был расплывчатый и едва заметный. Ясуко стояла посреди бани и ничего не делала. Что же, помыться мне правда не мешало. Я уже и сам начинал чувствовать неприятный запах, исходящий от моего тела. Хоть обычно я не очень тщательно следил за собой, мыться каждый день я не забывал. Зайдя в кабинку для переодеваний, скинул с себя одежду. Я совсем запустил свою фигуру. До того, как я бросил заниматься бегом, я был довольно-таки подтянут. Не Шварценеггер, конечно, но вполне неплохо держал форму. Сейчас же лишний вес бросался в глаза. Не самый приятный бледный цвет кожи и живот, который давным-давно стал моим верным спутником жизни. Мне было неприятно на себя смотреть. Лицо бледное, заросшее. А глаза… глаза уже давно ничего не выражают. Пустые. Серые. Я, обвязав вокруг тела полотенце так, чтобы скрыть бросающиеся в глаза недостатки, и убедившись, что выгляжу более-менее удобоваримо, направился в купальни. Судя по силуэту, Ясуко продолжала стоять, смотря в одну точку. Наконец, я открыл дверь. Девушка не стала утруждать себя и надевать халат или банально обвязываться полотенцем. Она стояла посреди бани абсолютно обнажённой. Как и подобает мужчине в цивилизованном обществе, я резко отвёл взгляд. Хотя, откровенно говоря, смотреть там было не на что. — Что случилось? — она не оставила мою реакцию без внимания. — Ясуко! — Что? — Почему ты… прикройся! — Зачем? — тон её был искренне непонимающим. — Потому что так положено. — Не понимаю, — она подошла ближе. — Мы в бане. В бане — моются. Моются без одежды. — Ясуко, — я продолжал упорно прятать взгляд. — Прекрати делать странности, Юки, — она встала едва ли не в плотную ко мне. Не выдержав, я всё-таки посмотрел на неё. Ни о каких формах не было и речи. Тело Ясуко было абсолютно детским. Хотя не стоит отрицать - некой женской грации оно было не лишено. Заметно, что Ясуко уже давно не ребёнок. Однако она была невероятно миниатюрной. И всё же далеко не её формы, а вернее, их отсутствие, привлекли моё внимание. Всё тело Ясуко было в побоях: гематомы, порезы, очень глубокие и жутковатые шрамы. На её тело было страшно смотреть. Теперь стало понятно, почему в гардеробе Ясуко нет ничего с коротким рукавом или открытыми вырезами. Ясуко старательно скрывала эти побои, и у неё это хорошо получалось. Стеклянные глаза Ясуко и эта жуткая картина её тела сливались в единый, невероятно пугающий образ. Несмотря на то, что в сауне было довольно жарко, при взгляде на девушку по спине пробежался неприятный холодок. — Почему ты так смотришь? — она наклонила голову набок. Я невольно потянулся к шраму, что был чуть ниже её ключицы. Пальцы дотронулись до огрубевшей шершавой кожи. Видно, что шрам нанесён довольно давно и, судя по тому, как неровно он зарастал, был очень глубоким. — Ясуко… что это? — Это была игра, — она даже не шелохнулась, давая осмотреть все нанесённые ей увечья. — Что ещё за игра? — У нас была игра. Он придумал правила, по которым если я делала что-то не так, то на целую ночь превращалась в куклу. — Ясуко… — я аккуратно обхватил её хрупкие плечи. — Это ненормально! Ты понимаешь?! — Ненормально? — голос её едва заметно дрогнул. — Думаешь, я всё-таки ненормальная? Я хотел обнять её, но боялся сделать с этим истерзанным телом хоть что-то. Поэтому просто продолжал держать её за плечи. — Ненормально позволять кому бы то ни было так с собой обращаться! Ты посмотри! Посмотри на себя! Ясуко, с такими побоями в больнице лежат! — Мне нельзя было ходить в больницу. Это было против правил. — Дура… — я, наконец, отпустил её. — Ясуко… Ты должна была всё рассказать. Кому угодно: врачам, полиции, учителям. — Хочешь, я расскажу тебе? — Что? — Хочешь, я расскажу тебе об этой игре? Постепенно образ Ясуко начал приобретать чёткость. Все её странности, необычная манера говорить и эти стеклянные глаза. Домашнее насилие — не редкость. Я знавал людей, которые с этим сталкивались. Причём, далеко не все из них были женщинами. Однако я никогда не видел человека, чьё тело и сознание были бы настолько искалечены. Каким нужно быть животным, чтобы сотворить такое? Если бы я только узнал, кто этот человек, то даже вообразить себе не мог, что бы я сделал. Мне было бы уже всё равно на закон, на правосудие и справедливость. Я бы сотворил что-то, что было бы за гранью человеческой морали. Ибо тело Ясуко не оставило во мне ни единого светлого чувства. Словно высосало из меня всю радость. Когда смотришь на эти тёмные гематомы, которыми были усеяны её живот и бёдра, становится не по себе от осознания, с какой силой и жестокостью надо было бить, чтобы напоминания об этих ударах сохранились на всю жизнь. Все неисчислимые порезы и шрамы были нанесены с особым усердием. На левом боку их было особенно много. Создавалось впечатление, что этот некто отрабатывал на Ясуко режущие удары. Один за одним шрамы выстраивались в ровный ряд. И как только она не погибла от такого? Внешне Ясуко не производила впечатление сильной девушки. Однако, судя по всему, она каждый день боролась за жизнь. Поднималась после очередных адских мучений и буднично шла выполнять повседневные обязанности. Отчего-то мне стало жутко стыдно…***
Я плохо помню своего родного отца. Хотя я уже была в достаточно сознательном возрасте, когда он ушёл. Но я смутно помню его лицо, не помню, чем он занимался, не помню одежду, в которой ходил. Помню лишь его голос. Мягкий, он был намного приятнее, чем у матери. Отец никогда не бил меня, никогда не ругал. Я помню, что не испытывала никакого дискомфорта рядом с этим человеком. Но почему-то он ушёл. Возможно, я была слишком мала, чтобы понять причину его исчезновения. А мать никогда не рассказывала мне об этом. Я смутно помню, насколько сильно я расстроилась от его ухода. Моя жизнь не изобиловала яркими моментами, поэтому вся она слилась в какой-то единый серый комок, который я до сих пор не могу распутать. С матерью у меня были тяжёлые отношения. Она совсем меня не понимала и старалась держаться подальше. Окончательно она перестала замечать моё существование, когда психотерапевты начали просто разводить руками. К тому моменту в нашу семью уже пришёл он. Отчим появился, когда я училась в средней школе. Он выглядел очень интеллигентным человеком с хорошими манерами. И поначалу показался мне довольно добрым. Водил нас с мамой в кино, покупал подарки. Что радовало меня больше всего, он уделял мне внимание. Не забывал о моём существовании, в отличии от матери. Первое время мне было приятно находится рядом с ним. Отчим помогал мне делать уроки, гулял со мной и разговаривал. Даже делал вид, будто понимает, о чём я говорю. Однако всё изменилось, когда мы переехали в его дом. Это была большая вилла, недалеко от города. Несмотря на столь просторное жилище, отчим не был богат. Всё это досталось ему по наследству, и приумножать имеющееся он не стремился. Он поселил меня в комнату на втором этаже. К моему приезду она уже была обставлена. Мягкие игрушки, большая кровать, крепкий стол, принадлежности для каллиграфии, даже небольшой телевизор. В отличие от моей прошлой комнаты, новая показалась просто замечательным местом. Мать не сильно стремилась помогать мне с развитием, поэтому, чтобы купить себе что-нибудь, чего мне так хотелось, приходилось откладывать карманные деньги. Которых, как не сложно догадаться, выдавалось мне не много. Первые несколько недель я была счастлива. Казалось, даже мать начинала проявлять ко мне интерес. Я часто гуляла вокруг дома, любовалась тамошними красотами и писала иероглифы. Постепенно тяжёлые мысли, терзающие мой разум, начинали уходить. Но всё изменилось. Вся эта идиллия разрушилась одним прекрасным днём. Это случилось под конец средней школы. Вечером он пришёл недовольный. Такое и раньше случалось, но в этот раз выглядел он как-то по-особому. Время от времени он кидал на меня взгляды. Мог подолгу смотреть, будто бы обдумывал что-то. К сожалению, тогда я не знала, о чём именно он думает. Мне казалось, что у него выдался не очень хороший день, вот и всё. Дело шло ко сну. Я стелила кровать, когда он пришёл в мою комнату. Злости на его лице не было, однако я чувствовала её всем телом. Какое-то время отчим расхаживал по комнате, рассматривал вещи и что-то бурчал себе под нос. Не помню, что он спросил у меня тогда. Кажется, какой-то пустяк, вроде того, чистила ли я зубы. Что я ответила, тоже не сохранилось в памяти. Но именно в ту ночь он впервые показал себя настоящего. Всё началось с лёгкой пощёчины. После неё он хотел уйти, но почему-то остановился. Развернувшись, он ударил ещё. Затем — ещё раз — и после третьего раза вошёл во вкус. Он бил меня уже не ладошками, а кулаками. А когда я упала на пол, пытаясь закрыться руками, принялся пинать. Не знаю, почему он был так жесток. Даже представить не могу. Без понятия, сколько по времени он выпускал пар. Время для меня растянулось до бесконечности. Вполне возможно, что это продолжалось не больше минуты. Я кричала, пыталась позвать мать. Но она не приходила. Я умерла для неё задолго до этого момента. Вероятно, она даже надеялась, что он убьёт меня. Я не знаю, что было у неё в голове, но не исключаю такой вариант. Именно в ту ночь он и придумал игру. Сказал, что впредь, если я сделаю что-то, что ему не понравится, я буду становится куклой. Я не должна была сопротивляться или звать на помощь — это было главным правилом нашей игры. И каждый раз он придумывал для меня всё новые и новые наказания. Однако ни разу он не притронулся ко мне, как к женщине. Видимо, я была ему безынтересна в сексуальном плане. Ему лишь доставляло удовольствие насилие. Сначала он бил меня голыми руками и ногами. Затем ему стало нравится колоть меня канцелярскими предметами: циркулями, ручками и прочим. А в какой-то момент он пришёл в мою комнату с небольшим хирургическим скальпелем. Во время этих игр он не разговаривал. Лишь после того, как заканчивал, предупреждал меня, чтобы я никому и ничего не говорила. Угрожал тем, что сдаст меня в психлечебницу, если я хоть кому-то покажу своё тело или расскажу о нашей игре. Безусловно, мать знала обо всём. Не могла не знать. До того момента, пока я не привыкла к его играм, я кричала. Кричала так громко, что мой крик разносился по всему дому. Однако эта женщина не принимала никаких действий. Брак с ним она высоко ценила. К тому же ей он не причинял ни боли, ни даже малейшего морального вреда. Если не знать об этой игре, то может показаться, что у нас была очень крепкая и любящая семья. Но, так или иначе, я росла. Уже закончила среднюю школу и перешла в старшую. Никто так и не догадался, что происходило у нас дома. Хотя, безусловно, подозрения были. Ведь я не появлялась ни на одном медосмотре, на физкультуре носила закрытую форму и с другими детьми практически не общалась. Так всё было вплоть до последнего года старшей школы. Я продолжала ходить в кружок каллиграфии. Язаки-сенсей, куратор нашего кружка, всегда был ко мне внимателен и уже давно догадывался, что в нашей семье что-то не так. Он часто просился наведаться к нам в гости, но всякий раз отчим отказывал. Часто — в довольно грубой форме. Что, в свою очередь, ещё больше наводило учителя на подозрения. Язаки-сенсей был добрым, но очень несчастным человеком. В старшей школе он рассказывал мне истории из своей жизни. Про свою яркую молодость и участие во всевозможных студенческих протестах. О том, как он едва выжил, когда из-за долгов жены связался с мафией. Я слушала его истории и раз за разом убеждалась, что есть люди нормальные и ненормальные. Те, кто понимают таких, как я и Язаки, и таких, которые хотят сделать нам больно. Но, несмотря на это, я очень долго не могла осознать — а нормальная ли я? Я не делала никому больно, не заставляла кого бы то ни было страдать физически. Однако в моей жизни не было ни одного счастливого человека. Не было никого, кто бы общался со мной, и от того становился радостным. Каждый человек, который встречался мне на пути, обязательно становился несчастным. Отец — ушёл из семьи. Мать — настолько устала от меня, что перестала обращать внимание. Отчим — постоянно издевался надо мной. Все сверстники сторонились и шептались за спиной. Получается, я тоже ненормальная, раз делаю людям неприятно? Эта мысль не отпускает меня до сих пор. И вот, на одном из наших занятий Язаки-сенсей в очередной раз попытался разузнать о ситуации в доме. А я — всё также уходила от его ответов. Прошлой ночью мы снова играли, и после этой игры я начала хромать. Отчим, кажется, сильно повредил мне коленную чашечку. В тот день, после занятий, Язаки-сенсей направился за мной. Я уверена, он полностью осознавал последствия своих действий, и винить в этом я его не могу. Но со стороны его поступок мог показаться ужасным. Он проследил за мной до поворота, где всегда было очень пустынно. Когда я завернула в небольшой проём между домами, Язаки, схватил меня и прижав к стене принялся осматривать. При этом он очень много извинялся. Не нужно было хорошо разбираться в людях, чтобы понять, что он был напуган. Учитель, который в подворотне раздевает старшеклассницу. Что может звучать отвратительнее? Если бы кто-то об этом узнал, его бы не просто уволили, но и обязательно бы отправили за решётку. Но что самое страшное, на него бы повесили ярлык насильника и извращенца. И несмотря на всё это, Язаки не остановился. Он был первым, кто увидел последствия наших с отчимом игр. Впервые я видела человека настолько злым. Всю ту злобу просто не передать словами. Однако, окинув меня взглядом, он так ничего и не сказал. Поднял свой портфель и быстро удалился. Я помню этот момент отчётливо. Не так, как большинство своих дней, которые всегда были как в тумане. В какой-то степени я была рада раскрыть этот секрет. И если говорить откровенно, то я уже держалась на последнем издыхании. Я понимала, что если эти игры продолжатся и дальше, то однажды отчим убьёт меня. Не рассчитает силы. На следующий день в наш дом наведались органы опеки, вместе с Язаки. Я не была удивлена такому исходу, однако боялась, что если всё провалится, то ситуация может стать только хуже. Из всех присутствующих в доме не беспокоилась только мать. Ей было всё равно. Отчим сопротивлялся тому, чтобы меня осматривали. Угрожал судами, связями, пытался подкупить, давил на жалость. Но всё было бесполезно. Язаки настоял на том, чтобы органы провели осмотр. Органы опеки подтвердили факт насилия. Именно в тот момент отчим и достал все заключения психотерапевтов о моём состоянии. Заявив, что я сама себя истязаю и мне нужно лечение в психбольнице. Тогда-то я и поняла, что, наверное, всё-таки, я — ненормальная. Я резко и очень сильно захотела сделать ему больно. Мне хотелось, чтобы он больше никогда и ничего не рассказал. Но в тот день у меня ничего не вышло. Органы опеки увезли меня до суда. Плохо помню, что со мной было в период после того, как меня забрали из дома. Знаю лишь, что Язаки несколько раз пытался стать мне опекуном. Однако из-за не самого чистого его прошлого ничего из этого не вышло. Он часто навещал меня в больнице, приносил еду, занимался со мной каллиграфией. Наверное, дни, проведённые на больничной койке, были самыми приятными в моей жизни. Он старался всегда улыбаться, но я чувствовала. Чувствовала, что он совсем не в порядке. Казалось, он, как и я, становился ненормальным. Он тоже хотел сделать кому-то больно. Меня выписали из больницы и отправили к дальним родственникам, куда-то на Хоккайдо. Название города я не помню. Помню лишь, что был это небольшой, холодный городок. Ничего плохого там со мной не происходило. Родственники были моего родного отца. К тому времени в живых его уже не было. Они относились ко мне хорошо, но, как и многие другие, совсем не понимали. В этом городе я закончила школу. И в день выпускного вечера, украв у этой семьи небольшую сумму, уехала с Хоккайдо. Больше я никогда туда не возвращалась. Я вернулась в тот город, где жила с матерью. Благодаря Язаки-сенсею обзавелась небольшой съёмной квартирой. И продолжила жить. Наверное. Я не уверена. Я не помню. Сперва я устроилась уборщицей в небольшое кафе неподалёку от дома. Но долго там не проработала. Не знаю, почему. Просто в какой-то момент перестала выходить на работу. Целыми днями я смотрела телевизор. Мне было всё равно, что по нему шло. Было спокойнее, когда кто-то разговаривал, смеялся, аплодировал и когда играла музыка. Деньги появлялись сами собой в почтовом ящике. А я их и не тратила особо. Просто копила. Так шли дни, месяцы, годы. Ничего не менялось. Моя память начала давать сбои. Сны смешались с реальностью, и я уже не помню, что было на самом деле, а что мне приснилось. Куда я ходила и что делала, я тоже не помню. Всё превратилось в непонятную серую массу. Последнее, что сохранилось в моей памяти — я вышла из дома.***
Ясуко сидела в воде, и рассказывала всё это абсолютно без эмоций. Тихим и спокойным голосом. Во время своего рассказа она окончательно перестала казаться мне странной, ненормальной и надоедливой. Когда она закончила, баня погрузилась в молчание. Единственными звуками, которые по ней разносись, были шлепки Ясуко по воде. Она поднимала и опускала руку в воду, наблюдая за тем, как та разлетается в разные стороны, оседает на ближайшей стене и медленно скатывается вниз. — А где сейчас этот Язаки? — Не знаю, — она покачала головой. — Последний раз я видела его, когда устраивалась на работу. С тех пор он ни разу не показывался. — А твои родители? Суд состоялся? — Не знаю, — коротко ответила она. — Знаешь, когда мы выберемся… — я ещё глубже погрузился в воду. — Когда мы выберемся из отеля, я хочу купить домик за городом. Небольшой, уютный. Где-нибудь в глуши. — Хорошая идея, — подметила Ясуко. — И я хотел сказать… Не хочешь перебраться в эту самую глушь со мной? — не знаю, почему мне пришло это в голову. Наверное, история Ясуко сильно меня затронула. Да и слишком долго мы оба жили в одиночестве. — И что мы будем делать? — А что обычно делают в глуши? — я пожал плечами. — Будем разводить кроликов, выращивать цветы, гулять по лесу, любоваться звёздами по ночам. — Как старики? — Как старики, — усмехнулся я. — Мне нравятся старики, — она тоже погрузилась в воду ещё глубже. — Они добрые. — Ну как, ты согласна? — Если выберемся. Я уже потерял счёт времени. Не знаю, день был сейчас или ночь. На часы я просто не смотрел. Помывшись, мы просто вернулись в мою комнату. Я принял лекарства и завалился на кровать. Думать о чём-либо совсем не хотелось. Ясуко легла рядом. В этот раз я совсем не противился. Она уснула очень быстро, едва закрыла глаза. Я же ещё некоторое время просто смотрел в потолок. Серый, вздувшийся местами потолок. Что же ты такое, Асагири?